© Прозоров А., Посняков А., 2014 © Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014 © Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru) – Эй, Митька-а! Митька, да где ж тебя носит, ититна мать?! Покричав, шорник Зосима, здоровенный мужик с черной окладистой бородою, отложив в сторону новенький, еще не доделанный до конца хомут, озадаченно почесал затылок: – И где его, черта, носит? Ну, явится, ужо… огребет! Митька, ученик, был послан еще с обеда на торг – поискать по рядкам плотной да красивой ткани, лучше аксамит, но сошел бы и бархат, хомут-то, чай, нынче не простому посадскому делали – самому Кондрату Патокину, богатому гостю-купцу. Вот и хотелось Зосиме не ударить лицом в грязь: может, Патокин-то еще хомуты закажет? Шорник любовно посмотрел на свое изделие: как раз вот сейчас тканью-то обтянуть поверху… Где только этот поганец Митька запропастился? Глянув в широко распахнутую дверь, Зосима прищурил глаза – хоть и сентябрь-месяц на дворе, а солнышко иногда светило совсем по-летнему, припекало, вот как сейчас… С утра-то вроде задождило, а к обеду вот – теплынь. Ну, теперь грибов нарастет – насушить на зиму… Росшая во дворе береза шевельнула золотистыми листьями, в голубом, с белесыми прожилками небе, протяжно крича, пролетел птичий клин… Все ж таки осень, скоро и октябрь – грязник, позимник, а там и морозы не за горами, снег… В деревянной, с изысканными маковками церкви Флора и Лавра, неподалеку от усадьбы Зосимы, звучно ударил колокол. Его подхватили колокола на церкви дальней – Параскевы Пятницы, а там басовито загудел и главный собор – Святого Георгия: – Бо-ом, бо-омм, бо-ом… Вскинутые поплывшим над посадом тягучим малиновым звоном, пугливо вспорхнули с деревьев воробьи и прочие мелкие пичуги, даже вечно ленивый кот Ухватко, что на печи, хвост завернув, дрыхнул – и тот глаз приоткрыл, поднял голову: что это тут, мол, за звоны? Мастер Зосима тоже встревожился, положил хомут, на плечи зипунишко набросил да так, в избу не заходя, прямо из мастерской со двора и вышел – поглядеть-спросить, а что же такое деется-то? Может, татары напали? Или – пожар? Да нет, тогда б колокола не так благовестили, в набат бы ударили… Верно, праздник какой? Господи! Так ведь и праздник! Да еще какой! Двунадесятый! Воздвижение Честного и Животворящего Креста Господня! Мимо пробежала целая толпа молодых парней – подмастерья с соседней – Малой Тележной – улицы. – С праздничком, робяты! – помахал им шорник. Кто-то из парней удивленно оглянулся: – С каким праздничком-то, дядько Зосима? – Дак ведь как же с каким?! Животворящего Креста Воздвижение! – Тьфу ты, тьфу! Ох-ха! – тряхнув темными кудрями, подмастерье засмеялся в голос. – Так ведь Крестовоздвиженье-то, дядько Зосима, завтра! – Точно – завтра? – шорник недоверчиво прищурился. – А чего ж тогда колокола звонят? – Другой нынче праздник! Великому государю нашему подарок чрез весь посад везут – какого-то зверя неведомого, то ли персидский шах зверя того шлет, то ли хан сибирский! Айда с нами, дядько Зосима, поглядим! – Опять, верно, слона прислали, – разочарованно зевнул мастеровой. – Нет, не пойду – неча на животину пялиться, когда работать надоть! – Ну, как знаешь, дядько. – Эй, эй! – вдруг вспомнив, запоздало закричал щорник вослед убегавшим парням. – Ежели где Митьку мово увидите – скажите, пущай в мастерскую бежит скорей ветра! Инда уши оборву – новые-то, чай, не вырастут! Не отозвались ребята, убежали уже. Махнул рукой шорник, плюнул да повернул обратно домой – хомут доделывать. И впрямь, чего зря на животину дурацкую время терять? Мало ли кто там чего князю великому шлет? На кажный подарок смотреть – этак и работать некогда станет. Ушел домой дядько Зосима, Митьку, ученичка своего непутевого, погаными словами ругая. И ведь было за что ругать-то! Митька, давно уж про порученье хозяйское позабыв, в толпе у соборной паперти ошивался… потом, с другими ребятами вместе, на дерево забрался – чтоб не задавили в толпе! Да и с дерева-то куда лучше видать – а посмотреть, верно, было на что… точнее говоря – вот-вот будет! В народе-то разные слухи ходили. – Слона! Слона-зверя шах персицкий государю нашему! – Да какого там слона?! Дракона! – Дракона, дракона. И не персицкий царь, а самоедь вместо ясака дракона того с далеких северов шлет, из-за Камня! – Вон оно как… Самоедь! Из-за Камня. Нешто там драконы водятся? – В иных-то землях кого только не водится, Господи, спаси и сохрани! – У меня кум в войске, так воеводе приказали дракона того охранять и кормить. Для того три коровы взято! – Три коровы?!!! А не подавится дракон-то? – Ой-ой, гляньте-ка, люди добрые! Везут! Везут! – Есмь зверь… и число его известно! – потрясая клюкой, заблажил местный юродивый Дивейко. – Число зверя всякий сочти! Сочти, сочти, сочти! Тако в Святом Писании сказано! На погибель нам сей зверь, на погибель! Тряхнув лезущей в глаза пшеничною челкой, Митька вытянул шею. Собравшийся на паперти народ затих… лишь слышно было, как скрипели колеса… – Везут, – облизав пересохшие губы, прошептал себе под нос отрок. – Везут… Сначала из-за поворота показались быки, целое стадо сильных, могучих быков, впряженных в огромную, составленную из четырех возов, телегу, на которой громоздилась скованная из толстых железных полос клетка, длиною никак не меньше колокольни, ежели б колокольню уложить наземь, и высотою сажени в три. Сама клетка вызывала восхищение, а уж тот, кто в ней сидел… кого везли… Митьку, к примеру, едва не вырвало – уж он-то, с дерева, разглядел все куда лучше многих. Огромный дракон мало походил на того сказочного зверя, коего представлял себе отрок – да и не только он. Не было ни крыльев, ни трех голов, всего-то одна, но зато какая! Огромная – с крыльцо! – с вытянутой мордой и пастью, усеянною столь многочисленными зубищами, что хотелось немедленно их выбить, а чудище это мерзкое – тут же умертвить, покуда не натворило никаких гнусных дел! Зверюга чем-то напоминала ящерицу или огромного тритона, а еще – почему-то курицу, с задними когтистыми лапами, несуразно огромными, мощными, с перекатывающимися под зеленовато-серой слизистой кожей канатами мускулов и сухожилий, со столь же мощным хвостом и небольшим – по всему хребту – гребнем. – Гляди-кась, православные! Вот это уродище! – На тритона похож… – На жабу или на ящерицу. – Какая ж тут ящерица – целый ящер! – А зубищи-то, зубищи, Господи, спаси-сохрани! – А ручонки-то – малые, смешные. – Малые – зато когти острые! Схватит, так мало-то не покажется, ага! – Ой, православныя-а-а… Это ж надо такого поганца везти! И нужна страхолюдина этакая Великому-то князю? Митьке тоже дракон не понравился. Некрасивый, мерзкий и – судя по желтым, сверкающим из-под кожистых век глазам – злой! И не жабу он отроку напоминал, и не тритона даже, а огромную, приготовившуюся для атаки змею, ядовитую гадину с острым, не знающим пощады жалом! – Тьфу ты, вот сволочина-то! Плюнув, подросток полез с дерева вниз, смотреть на дракона ему что-то расхотелось – не жаловал он ни тритонов, ни жаб, ни прочих гадов. А уж этот-то – всем гадам гад! Вот и впрямь: зачем он государю Великому нужен? – Антихрист, антихрист! – вдруг заблажил Дивейко-юродивый. Затряс реденькой бороденкою, прорвался сквозь оцепленье воинское к клетке да со всего размаху принялся колотить посохом по железным полосам. От столь неожиданного напора чудовище напряглось, шевельнуло хвостом и глуховато зарычало. – Ишь ты, напугалось, тварюга! – Так ее, так, Дивейко! – Ящерица, а рычит, словно пес! Один из воинов – десятник в зеленом, с желтою щегольской тесьмой тегиляе, придерживая рукой саблю, догнал важно едущего впереди на гнедом коне воеводу – дородного, с окладистой седой бородою, в высокой шапке и накинутой поверх бархатного кафтана собольей шубе, крытой сверкающей на солнце парчой. В шубе-то, конечно, жарковато было – так уж приходилось терпеть, важность и знатность свою показывая. Чтоб все видели: не какой-нибудь шпынь ненадобный – сам воевода едет! Чтоб уважали, чтоб боялись, завидовали! – Батюшка воевода, – в пояс поклонился десятник, – унять юродивого-то? – А пес с ним! – оглянувшись, воевода благостно махнул рукой. – Небось клетушку-то клюкой своей не пробьет. Хотя… можно и прогнать… Коровы-то зверюге готовы? – Готовы, батюшко… Позади ведут. – Я б прогнал все ж юрода, господине, – нагнал воеводу сумрачного вида воин в высоком шлеме и немецком черненом панцире поверх кафтана. «Онисим Рдеев, из детей боярских, служивый… царем для сопровожденья подарка присланный. Голь перекатная! Худородный! Еще и советовать смеет, пес! И кому? Боярину столбовому!!!» – Не трогать юрода, – спесиво, сквозь зубы, бросил воевода. – Ничего тому зверю не сделается. А Дивейко между тем совсем разошелся! Обозвав чудище богомерзким гадом, перевернул клюку да изо всех сил саданул меж прутьями клетки прямо дракону в глаз! Зверюга взвыла, издав столь громкий и жуткий вопль, что у многих посрывало шапки. Дернулась, ударила головой в прутья… Клетка задрожала, влекущие телегу быки – лошади-то, видно, боялись – испуганно замычали… А чудище ударило еще и еще… пока наконец – очень даже быстро! – не разорвало железные прутья и с жутким шипением не вырвалось на свободу! Встало на задние лапы во всей своей жуткой красе – само порождение дьявола, призрак ночных кошмаров! Зашипело так, что заложило уши, поводило недобро глазом и, наклонив ужасную голову, распахнуло пасть… Пахнуло словно из выгребной ямы! – Православныя-а-а! Спасайся кто может! – Господине воевода? Может, в стрелы его? Али из тюфяков да ручниц палити? – Я вам дам – палить, щучины! – поворотив коня, заругался боярин. – Подарок государев загубить вздумали? Головы на плечах жмут? А ну, живо мне изловить зверя сетью! Живо, я сказал! Шевелитеся! Изловить… Легко сказать! Началась паника, всяк метался кто куда, вопя от страху… А стрелять-то приказу не было! Чудовище клацнуло пастью и вдруг ухватило зубищами первого попавшегося стрельца, выпрямилось с колокольнею вровень… Звонарь не растерялся – грянул в набат, и звон тот дракону, видать, не пришелся по нраву. Зверюжина завертелась, шибанула хвостищем по разбегающимся в страхе людишкам и, приседая, тяжело – но быстро – поскакала прочь, переваливаясь на задних своих лапах, словно огромная, с подбитыми крылами птица. Схваченного воина чудовище не выпускало, так и тащило в пасти, так и тащило его, словно кошка – мышь, а потом, остановившись на миг, проглотило вместе с сапогами и саблею… И тотчас же ухватило другого бедолагу, зацепив хвостом бежавшего со всех ног Митьку. Парнишку швырнуло, ударило об забор – слава Богу, не насмерть, но больно – у-у-у… Заплакал Митька, за руку схватился… а богомерзкая тварища, с разбегу перемахнув стену, приседая, побежала к лесу… Придя домой, Митька заглянул в мастерскую: – Ой, дядько Зосима! Что было! Что было! Дракон на свободу вырвался, мне вот руку чуть не сломал… больно-о-о… С нехорошей ухмылкою шорник потянулся за вожжами: – Дракон, говоришь? Я вот тебе покажу дракона! Н-на! Н-на! Получай!!! – Ой, дядько Зосима-а-а! Больно-о-о-о! Сбежавшего богомерзкого ящера так и не словили, напрасно стрельцы да охочие люди шатались по окрестным лесам. Хитрое оказалось чудовище! В селах да деревнях не показывалось, однако по ночам подкрадывалось к пастбищам да безбожно жрало коров вместе с собаками и пастухами, не брезговало и кабанчиками, а девки долго еще боялись ходить в лес, до самого снега. К ноябрю, однако, грянули морозы, и вот тогда-то в непроходимой топи отыскали отправившиеся на охоту мужички сбежавший подарок. Издохший дракон громоздился промерзшей, присыпанной снегом глыбою, часть хвоста уже погрызли лисы, в приоткрытой пасти поселилась куница, а глаза давно выклевали вороны. В лесу так: всякий кого-нибудь ест, сегодня ты, а завтра – тебя. Против природы не попрешь, будь ты хоть драконом зубастым. К тому времени часть воинов и Рдеева Онисима, из детей боярских, за то, что не уследили за подарком, посадили по государеву указу на кол, с воеводой же неожиданно обошлись милостиво – велели три месяца волосьев не стричь да сослали в глушь, а потом, к лету ближе, великий князь смилостивился, вернул, вновь на город володеть поставил. На другой город, к Москве поближе… Но и там того воеводу еще долго за глаза Драконом нестриженым прозывали. А потом как-то и позабылось все, лишь Митька – мастер известный Дмитрий Иванов сын Зосимов – долго еще про дракона внукам своим рассказывал. Покуда не помер от старости. Сатако, молодой воин народа ненэй ненэць, взмахнув веслом, направил лодку к низкому, затянутому желтоватым туманом берегу. Так же сделали и другие, плывущие следом за Сатако парни, отправившиеся ныне за добычей к плоской, с серыми пологими дюнами, суше, омываемой с трех сторон морем и именуемой Я-Мал, что значит «Конец земли». Здесь, на Я-Мале, всегда было множество морского зверя: тюленей, моржей, котиков. Только промышлять добычу нужно было очень осторожно, ибо, кроме морских, водились на Я-Мале и звери иные – кошмарные создания, настоящие выходцы с полей Смерти! О них рассказывали старики и те, кто здесь побывал… кому повезло уцелеть… Сатако повезет! И всем, кто сейчас с ним, тоже. Обтянутые тюленьими шкурами челноки один за другим ткнулись носами в берег, воины, соскочив на песок, вытащили лодки на берег, прихватили с собой копья, луки и стрелы. – Вэнокэн, Илко – пойдете налево, вы двое – направо, мы же – встречь солнцу! Увидите добычу – подайте знак. Распорядившись, юный вожак жестом подозвал воинов и, крепко сжав в руке короткое копье с украшенным резьбою древком, нырнул в исходивший клочьями туман. Нырнул и тут же обернулся: – Эй, эй! Не отставайте. Злобные духи болот легко расправятся с нами, если будем поодиночке. Папако! Попроси богов послать ветер! Ну, хоть немножко… Мы же принесли им в жертву белого оленя, напомни! – Обязательно напомню. – Папако, парень с плоским смуглым лицом и роскошной темно-русою челкой, отвязал от пояса бубен. Отец Папако был шаман, и дед был великий шаман, а прадед – шаман еще более великий… – Эй-н-на-а-а-а… – тихонько затянув заклинание, юноша ласково тронул бубен заячьей лапкой. – О, великие духи… – Тсс!!! – снова обернулся Сатако: он нынче был здесь за старшего, еще бы, он видел уже шестнадцатую весну. – Слышите? Папако опустил бубен. Все навострили уши… Откуда-то слева вдруг послышался жалобный крик гагары… Вот стих. И сразу повторился еще. – Знак! – Сатако улыбнулся. – Вэнокэн отыскал добычу. Значит, и впрямь – духи нынче будут добры к нам. – Не зря ведь им подарили оленя! – Папако не зря стучал в свой бубен. – Никакой он не мой, – себе под нос пробурчал сын и внук шамана. – Он – нашего рода. Как бы там ни было, великие духи как-то разом стали благосклонней: с моря подул легкий ветер, разгоняя туман, и вот уже совсем скоро над головами охотников заголубело чистое прозрачное небо. Слева, за ягелями и зарослями карликовой березы, светило желтое солнце… а справа… справа висело еще одно солнце – яростное, пылающее жутким жаром! Колдовское! Папако вытер выступивший на лбу пот: – Так вот оно какое, злобное солнце си-ир-тя! – Папако, – шепотом справился кто-то, – а почему оно – злобное? – Потому что зажгли его злобные колдуны! – наставительно заметил сын шамана. – На погибель всего нашего мира. Вы не слышали, что рассказывал старик Вавля? – Сто раз слышали. Только мало ли что он там говорил… Про плюющиеся смертельным свинцом палки белых он тоже рассказывал – и что? Кто-нибудь видел эти палки? – Хэргри видел. Охотник из племени мось. То есть он не сам видел, а знакомый его рассказывал, как его знакомого знакомый такие палки видал в Кашлыке. – Кашлык – это что? – Большое селение. Где-то далеко-далеко на юге, в верховьях реки Ас-ях. Селеньем тем могучий вождь правит, зовут его – великий сибирский хан! – А ну, цыц! – недовольно бросил Сатако. – Ишь, разболтались, как бабы. Так всю добычу распугаете – вернемся домой ни с чем… А, вот и Вэнокэн! Понизив голос, юный вождь помахал рукой выскочившему из-за большого камня парню в изодранной малице: – Ну что, Вэнокэн? Где там твои морские звери? – Там один зверь, Сатако. – Один? И за этим ты нас и звал?! – Зато какой огромный! Вэнокэн развел руками так, словно пытался обнять небо. – Идемте же скорее за мной, покажу. Сатако повел плечом: – Ну, веди. Взглянем! Вслед за молодым воином все обошли огромные, поросшие зеленоватым мхом валуны, в незапамятно древние времена оставленные здесь, на берегу, каким-то великаном. Сразу за камнями начиналась зеленая полоса растительности – не какие-то там карликовые березы и ягель, нет! Могучие, в три обхвата деревья: сосны, лиственницы, ели, еще какие-то совсем незнакомые – густые, почти непроходимые кустарники, за которыми угадывалась узкая, коричневая от ила протока, уходившая куда-то в сторону злого солнца. Туда было нельзя! Строго-настрого ходить запрещалось. – Эй, Вэнокэн! Ты забыл, что ли? – Я просто вам покажу… Вон! Смотрите! – Да где? Ой! Сатако, а следом за ним и все остальные вдруг замерли, увидев совсем неподалеку, за соснами, огромного мохнатого зверя с большими желтоватыми клыками, чем-то похожими на моржовые, и длинным, нелепо вытянутым носом. – Товлынг… – еле слышно прошептал сын шамана. – Охотники мось называют таких товлынгами. Я слышал, как они рассказывали… но никак не думал встретить товлынга здесь. О, великие духи! Юноша тронул пальцами висевший на поясе бубен, отозвавшийся глухим рокотом… Могучий, ростом, верно, с высокую сосну, зверь оказался довольно чутким! Повернул огромную голову, красноватые глазки его, несуразно маленькие для столь огромного тела, подозрительно сверкнули. Товлынг вытянул нос – и вдруг замычал, затрубил… громко, утробно, страшно, так что все невольно присели, стараясь слиться с землей. Слава духам тундры – здесь было где укрыться: травища по пояс. – Никогда не видел такой густой травы, – глядя вослед скрывшемуся за деревьями зверю, прошептал Сатако. – И такого зверя. Этот товлынг… он ведь туда пошел – ко второму солнцу. Но нам запрещено… скажи, Папако! – Конечно, запрещено. Старики говорят – это земля злого духа. – Эх, – поднимаясь на ноги, тяжко вздохнул Вэнокэн. – Вот бы нам этакого запромыслить. Столько бы было мяса. Целая гора! Сатако подозрительно огляделся вокруг: – Смотри, как бы он тебя не запромыслил. Или кто-нибудь еще. Пошли-ка к берегу, парни! Повернувшись, парни из рода ненэй ненэць покорно зашагали обратно: конечно, хорошо добыть целую гору мяса… Но связываться со злыми духами… для этого сначала сильно поколдовать надо! – Жарко как. – Вэнокэн стащил через голову малицу, а следом за ней и рубаху из тонковыделанной оленьей шкуры. – Никогда не думал, что может быть так жарко. Это все от злобного солнца, да? – От солнца… – отмахнулся вождь. Подумал и тоже сбросил малицу – жара! Резко пахнуло потом… Позади, с сосен, вдруг как-то разом взлетели птицы! Вспорхнули, взлетели, закружили, тревожно крича. – Что-то там нечисто… Сатако взглянул на деревья и вдруг замер в недоумении: над вершинами высоченных сосен маячила чья-то огромная голова, чем-то похожая на змеиную или жабью – совсем без ушей, с мерзкими чешуйками и плотоядным взглядом желтоватых глаз, как было и у товлынга, слишком маленьких для подобной туши. Туши… Если товлынга еще можно было хоть как-то описать, то для этого вдруг выпрыгнувшего из чащи чудовища просто не было слов! Оно чем-то походило на огромную ящерицу или тритона, такое же кожистое, омерзительно голое, с огромными задними лапами – на них чудище и передвигалось, да как! Вокруг только сучья валились! Зеленовато-серый кожистый хвост развевался позади, с невероятной силой хлестал по деревьям, ломая стволы и разбрасывая ветки, передние лапы ужасного зверя, несуразно меленькие, когтистые, казались какими-то недоразвитыми… особенно в сравнении с огромной – размерами с чум! – пастью, усеянной острейшими зубами! – Бежим врассыпную, парни! – О, великие духи болот… Юный шаман Папако, взяв в руки бубен, отважно выступил навстречу чудовищу… Кошмарная тварь, впрочем, его не заметила, ломая деревья, проскочила мимо… наклонив голову, ухватила зубищами несчастного Вэнокэна, с хрустом ломая кости, вздернула вверх, к злобному солнцу, проглотила, сытно рыгнув… Желтая слюна пополам с кровью упала на лицо спрятавшегося средь травы Сатако. Гнусное дыханье твари донеслось и сюда… – О, великие духи болот… Папако снова ударил в бубен… и замер. Чудовище повернулось всем телом, зарычало, присело на задних могучих лапах, словно готовящаяся снести яйцо утка… застыло, словно прислушиваясь, поводила зубастой башкой с хищно раскрытой пастью, из которой все еще капали слюна и кровь бедного Вэнокэна. Хвост ужасной зверюги покачивался в двух шагах от Сатако и еще одного парня по имени Илко, совсем еще молодого мальчика… – А-а-а-а!!! – Илко не выдержал, закричал, вскочил на ноги и со всех ног побежал к протоке… Успел-таки… бросился в воду! И усеянная зубами пасть чудовища тоже успела – нырнула следом… Хищная тварь схватила парня зубищами, вытащила, словно тюлень рыбу! Раскачала, переломала кости… а потом, запрокинув голову, проглотила… И, довольно зарычав, неспешно удалилась в чащу, едва не задев хвостом Папако. Тот ведь так и стоял с бубном… Тихо, не шевелясь, словно застыл от ужаса. – О, великие духи болот… – Сатако наконец поднялся на ноги. – Что это было? Злой дух? – Думаю, просто зверь… – тихо промолвил сын и внук шамана. – Но огромный и страшный. Я еще думаю – такие во множестве водятся там, в земле колдунов… куда нам запрещено соваться. – И правильно запрещено! – вытерев выступивший на лбу пот, прошептал юный вождь. – Правильно. Нам одним с такой тварью не сладить. А вот если много лучников… да гарпуны… Может, мы еще сюда и вернемся, Папако. Отомстим за смерть наших… да принесем жертву духам… ту самую кошмарную тварь! – То жуткое чудище? В жертву? – Юный шаман неожиданно рассмеялся. – Вот это было бы здорово! Духам бы понравилось, да. Огромное клыкастое чудище – это вам не какой-нибудь белый олень! iknigi.net — Маметкул убит! Царевич Маметкул убит! Горе нам, горе! Средь порохового дыма и грома выстрелов было не понять, кто кричит. Да и не расслышать особо — так, отдельные слова слышались. И все же… ведь все видели, как царевич слетел с коня! На полном скаку… А теперь — еще и эти крики. — Царевич убит! — подхватили татары. — Горе нам, горе! Вражеское войско охватила паника, все уже не сражались — бежали, кто куда. А казаки Ермака Тимофеевича — русские, немцы, литовцы, татары — спокойно делали свое дело: — Заряжай. Целься! Пли!!! Желто-голубое, шитое золотом знамя Ермака с изображением льва и единорога победно развевалось над опустевшей засекой. Глава II Стены ханской столицы и впрямь оказались подгнившими, кое-где и вообще торчали дыры, правда, вал казался высоким, и если б в осыпавшихся местах с уменьем расположить пушки, то… — Не, атамане, — покачал головой отец Амвросий, словно бы подслушавший мысли идущего рядом Ивана. — Вряд ли б тут и пушки помогли. Тем более пороха-то у Кучума и в самом деле не было — ты слыхал, чтоб татарские пушки палили? — Нет. — Вот и я не слыхал. Богатый город Кашлык, столица сибирского ханства, после разгрома татарской рати и бегства правителя лежал у ног победителей, словно готовая на все гулящая девка. Часть жителей ушла вместе с остатками войска, но большинство осталось, надеясь, что «проклятые урусуты» все же окажутся не такими демонами, как их описывали биричи Кучума. Тем более — хан сбежал, войско сбежало, и что же — дом, имущество нажитое вот так вот запросто бросить? Хорошо тем, у кого злато да серебро имеется: сунул в мешок да на коня — в степи, богатому везде хорошо, как, впрочем, и нищим побирушкам — этим вообще все равно, где и под кем жить, какая разница? Да и защищать нечего. А вот тому, кто не такой уж бедняк, но и не богатей, не уважаемый всеми купчина — торговец мехами и людьми, не витязь благородный? Дом, семья, небольшой земельный надел, мастерская? Это все здесь оставить? А на новом месте что? Вот потому-то и не ушли люди, попрятались пока, выжидали — понимали: грабеж поначалу будет жуткий, как не быть? Это и казаки понимали — за тем и пришли. Головной атаман Ермак Тимофеевич, по обычаю, отдал город на разграбление на три дня, однако предупредил, чтоб особо не увлекались и на ночь обязательно уходили в разбитый на берегу Тобола лагерь, к стругам, под защиту пушек и выставленной стражи. Еще бы, казаков-то (если считать с немцам, литовцами и татарами) меньше тысячи было, а в Кашлыке — раз в шесть, семь населенья больше осталось. Правда, сейчас местных терзал страх, да и воевать они не умели — все не воины, простые горожане, — и тем не менее, случись что из ряда вон — могли б и подняться, массой одной задавили бы. Это все атаманы Ермака хорошо понимали: Иван Кольцо, Матвей Мещеряк и прочие. Строго-настрого приказали: особых зверств не чинить! Иначе… иначе можно и головы лишиться. А город оказался богатым — с просторной речной пристанью, полной мелких судов, с широкими, мощенными деревянными плахами улицами, с крепкими, сложенными из толстых бревен домами, с украшенными голубыми изразцами мечетями. — Красивый город, — поглядев на ярко-голубой купол, промолвил Иван. — Богатый, большой. Теперь наш будет! Священник согласно кивнул: — Наш. Кашлык — это значит «городище», «город», иначе еще Искером зовут, что по-татарски значит «Старая Земля». — А Сибиром его почему прозывают? — От народа древнего, что когда-то здесь жил. Тот народ сибиром звался. — Понятно, святой отец. Наверное, лет пять уже Иван Еремеев был знаком с отцом Амвросием, и все пять лет искренне восхищался его познаниями буквально во всех областях! Несмотря на свое подвижничество, священник никогда не чурался знаний, всегда с любопытством расспрашивал торговцев и пленных, изучал языки, а как толковал Святое Писание! Любо-дорого было послушать. Сейчас Иван с отцом Амвросием направлялись в восточный район города, что был отдан их отряду и немцам, как говорится, «на раздрай». С утра оба явились на совет к Ермаку Тимофеевичу, где присутствовали все атаманы с помощниками, там и подтвердили, что Кучум вместе с войском позорно бежал в степь, бросив на произвол судьбы свою столицу. Что ж, туда ему и дорога, нехристю, а столицу нужно прибрать к рукам — город богатый. Там же, на Совете, решали: не остановиться ли здесь, в Сибире, на зимовку, ведь на дворе-то стояла глубокая осень, хоть, по здешним приметам, и теплая, да по утрам уже были заморозки, неделя-другая — и реки покроются льдом. Спорили до хрипоты. Иван Кольцо призывал идти дальше, покуда совсем реки не встанут, Матвей Мешеряк хотел уйти зимовать в Чинги-Туру, еще прозываемую Тюменью, а кое-кто даже намеревался уговорить головного атамана вернуться в острог, к Камню, и переждать зиму там, в спокойном обжитом месте. Ни к чьему мнению Ермак Тимофеевич пока не прислушался — думал. …А город между тем грабили. Грабили весело, с шутками, смехом, и — как и наказывал атаман — без особого зверства. Девок, конечно, выволакивали за косы, пускали на круг, ну так это понятно: святое право победителей! Так же и добро: в брошенных домах — дворцах целых! — было чем поживиться, да и в не брошенных… Двое немцев в куцых камзолах и беретах с перьями, хохоча, выгнали с одного двора баранов, похоже взятых не просто так — палаши-то наемники не вытерли, и по ножнам стекала, капала кровь. — О, герр Иоганн! — узнав Ивана, приветствовали немцы. — Не хотите ли к нам, на бережок? Сейчас баранов зажарим, притащим красивых дев. К тому же наш капитан Ганс отыскал местный шнапс! — У татар есть шнапс? — удивился отец Амвросий. — Скорее, это просто арька из забродившего кобыльего молока. — Может, и из молока, — ухмыльнулся в усы немец. — Но забирает не хуже шнапса! — А что за капитан Ганс? — уже отойдя, оглянулся Еремеев. — Штраубе? — Он самый, герр Иоганн! Какой еще есть у нас капитан? Младшой атаман улыбнулся: — Тогда придем, раз уж звали. Казаки двинулись дальше, держа направление на дальнюю мечеть с высоким минаретом, к которой вела неширокая кривая улочка с огороженными мощными оградами дворами. Ворота, впрочем, почти везде были распахнуты настежь — грабили! На улицу с дворов летели куриный и гусиный пух, перья, доносилось блеяние баранов, ржание лошадей, веселые крики и нехороший, отчаянный вой, сердца победителей вовсе не трогавший: мало ли зла причинили татары русским людям? Вот пусть теперь и расплачиваются. Из какого-то темного, заросшего чертополохом проулка вдруг выскочил мосластый на лицо казак в изорванном узком кафтане и с обнаженной саблей в руках. Шапки на казаке не было, злые глаза метали молнии, на левой щеке кровянилась рана. — Вогулича не видали, робяты? — увидав своих, прокричал казак. — Низенький такой, гнусный. В кафтане из шкур. — В малице, — педантично поправил отец Амвросий. — Нет, не видали. А что, должны были видать? — Да вот погнался за ним, а он… нырнул тут куда-то… Еремеев покачал головой: — Не, не попадался вогулич. А что сотворил-то? — Да, гаденыш, выскочил откуда-то, кинулся, бубен из общей кучи схватил — и наутек! Я уж было его и поймал, так он мне, собака худая, ножом чуть не в глаз — хорошо, увернулся. Не-е, братцы, такое прощать нельзя, наказать надо! Побегу, поищу… — Давай, ищи, — пожал плечами Иван. — Удачи тебе, козаче. — Бубен, — тихо, себе под нос, промолвил отец Амвросий. — У язычников-то бубен много чего значит. Может, не простой вогулич-то — волхв, по ихней речи — шаман. — Знаю, что шаман. — Атаман рассеянно покивал и вдруг улыбнулся. — А помнишь, как на зимовье, в острожке-то, речь вогуличей да остяков учили? Ты ведь начал, да казаки некоторые… я вот теперь жалею, что мало втянулся, — могла б и пригодиться еще речь-то. — Напрасных знаний нету, сын мой, — назидательно ответствовал отец Амвросий. — Вот и Афонасий язык тот учил… Еремеев снова засмеялся, на этот раз громко, взахлеб: — Ага, учил бы он, кабы не твоя палка! — А в любом ученье, сын мой, без палки поначалу никак, — с кроткой улыбкой заметил священник. — Особливо ежели ученик годами мал да в разум еще не вошел. Тут токмо телесные наказанья помогут, иначе баловство одно будет, а не учение. Сказано — розга ум вострит, память возбуждает и волю злую в благо преломляет! — И ведь верно сказано-то. — Атаман согласно кивнул и, остановившись, вскинул голову. — Правильно идем-то? Что-то я минарета не вижу. — Да вон он, минарет. — Отец Амвросий тоже посмотрел в небо. — Вроде… — То-то и оно, что вроде, — хмыкнул Иван, поправив сунутый за пояс немецкий пистоль, а прихватил заряженный с собой на всякий случай! — Заплутали мы с тобой, отче. Городок-то не маленький, пожалуй, не меньше Могилева будет. — Могилев? — Священник расхохотался. — Да не меньше Смоленска, точно! Татарские города вообще все — большие. И очень хорошо устроенные… ну, чтоб удобнее было жить. Вода по трубам течет, нечистоты убираются… — Да. — Шмыгнув носом, Еремеев внимательно осмотрелся вокруг. — Это хорошо, когда по трубам. Одначе сейчас-то нам — куда? Влево или, вон, вправо? knizhnik.org Бугаинушка, держа на плече свою любимую дубинищу, с любопытством подошел ближе и шмыгнул носом: — Ну и харя! А борода-то у него — козлиная. Такие вот и сестрицу мою когда-то в полон угнали. Здоровяк вздохнул, украдкой глядя на атамана — не оборвет ли речь, не разгневается ли? Иван не обрывал, спрятав подальше усмешку, слушал, улыбнулся даже: — Давай, давай, Михейко. Что скажешь? Гордый оказанным доверием — не у всякого сам атаман совета спрашивает! — бугай сбросил с плеч ослоп, оперся. Татарин, до того ругавшийся и брызжущий слюной, поглядывал на русского батыра как-то неуверенно нервно — что, конечно же, заметил внимательный глаз атамана… Правда, Иван не торопил события — ждал. И все остальные — ждали. — А вот я и думаю, Иване Егорович, — совсем осмелел Михей. — Ежели я ослопом своим этого нехристя по башке двину — сразу в землю вобью? Али по частям? Атаман со всей любезностью улыбнулся: — Так ты попробуй, друже! А мы поглядим. Поплевав на руки, Михейко поднял над головою огромную свою дубину, окованную железом и утыканную здоровенными ржавыми гвоздищами: — Эх-ма-а-а! — Стой! — побледнев, завизжал пленник. — Уберите шайтана этого! Я все расскажу, все… — Как-как ты меня обозвал, морда нерусская? Счас посмотрим, кто из нас шайтан! Младшой воевода поспешно махнул рукой: — Постой, Михейко. Погодь. Так что, мурзич? Неужто поговорить с нами хочешь? …Медленно и как-то угрожающе-вальяжно выплывал из пошедшего клочками тумана мыс, по берегам которого, за поваленными стволами, притаились воины сибирского правителя Кучума. Кое-где из засеки торчали и пушечные стволы — такие места Иван мысленно отмечал для себя особо. Почти сотня казацких стругов, опустив паруса и мачты, тихо шла на веслах. Дул небольшой ветер, гнал по серому небу низкие клочковатые облака, срывал с деревьев еще остававшиеся кое-где желтые и красные листья. Серая речная вода расступалась перед носами стругов, весла мерно поднимали холодные брызги, в руках пушкарей и пищальников маленькими красными звездочками горели запальные фитили… Обернувшись, Иван посмотрел на специально оставленную мачту своего головного струга, на верхушке которой, в особой корзине, сидел востроглазый Афоня Спаси Господи. Не просто так сидел, высматривал. — Ну, что там, друже? Чего видишь-то? — Рати татарской числа несть! — глуховато откликнулся отрок. — Раз в десять поболе нас будет! — То не страшно, — косясь на своих казаков, ухмыльнулся атаман. — Вооружены как? — Сабли, копья… луки почти что у всех. Тюфяки! Тюфяки вижу! Большие. Токмо… — Что — токмо? — Токмо что-то людей около них не видать. И фитили не горят — не видно. — Ага, — Иван довольно потер руки. — Видать, с порохом-то у татар — загвоздка! То славно… Десятник где? Силантий! Зеленый прапор — ввысь! Взметнулся в небо зеленый, притороченный к копью флажок — что означало «Делай как я». Молодой атаман велел кормчему сворачивать влево, как было договорено с головным атаманом на вечернем совете. Отряд Ивана Еремеева прикрывал левый фланг Ермакова войска, и главной его задачей было обеспечить высадку наемной, немецкой и литовской, пехоты, располагавшейся на держащихся чуть позади главных стругов судах. В этом смысле основная задача лежала сейчас на пищальниках и пушкарях: пока немцы высаживаются, никак нельзя было дать врагу подняться, отсюда — залпы, одни только залпы, уж никак не одиночный огонь. Потому-то и хитрая винтовая пищаль молодшего воеводы сейчас, пожалуй, и не пригодилась бы. Иван ее и не доставал, отдал пока оруженосцу — пущай все же под рукой будет, мало ли, авось и сгодится? — сам же обычную пищаль нынче выбрал, как все. И командовать не забывал — от того многое сейчас зависело. — Левый борт — табань! Теперь — правый… Как немцы? — Не отстают, атамане. Во-он их струги, рядом. — Славно. По моей команде — расступимся, пропустим. Афоня! Что у татар? — Проходы в засеках открыли! Видать, вылазку хотят устроить. — Ну хватит, слезай, — распорядился атаман. — Не то сейчас живо стрелой сшибут. Афоня перекрестился и быстро спустился вниз, обхватив ногами мачту, в которую тут же воткнулись одна за другой три стрелы. — Слава богу, упасся! — хватая пищаль, улыбнулся мальчишка. — Готовьтесь… Огонь!!! Грянул залп — пушечный и пищальный, — увы, не причинивший особого вреда укрывшимся за засекой врагам, лишь щепки кругом полетели, а над головами казаков вовсю засвистели злые татарские стрелы! Били на излет, но каждый казак имел добрый доспех: плоские кольчатые байданы, колонтари с толстыми стальными пластинами, а многие предпочитали немецкие да польские латы — кирасы с набедренниками и наплечниками, точь-в-точь такие, какие были сейчас на молодом атамане: черненый шведский доспех с серебряными узорами. Редкая стрела такие брони возьмет, да и то — по большей части случайно. — Пищали… Целься! Пли! Заряжай! Пушкари… Пли! Заряжай! Зеленовато-серые клубы порохового дыма заволокли всю реку и мыс так, что почти не видно стало, что именно делается у засеки. Лишь слышно было, что у немецких пикинеров запела сигнальная труба — их суда уже ткнулись носами в берег, и солдаты бросились сквозь камыши, навстречу вылетевшим из засеки врагам. — Вперед! — выхватив саблю, крикнул Иван. — Теперь уж и нам пора клинками поработать! Опустив аркебуз, отец Амвросий — в колонтаре, в шишаке немецком — перекрестился и, вытащив из ножен плоский палаш, обернулся к Афоне: — За мной держись, паря! Пистолеты не забыл зарядить? — Не забыл, отче! — Отрок тоже перекрестился. — Ох, спаси, Господи! — Ну, братие! — Ухватившись за высокий форштевень, молодой атаман взмахнул клинком. — Не посрамим земли русской! Господь с нами. Вперед! Там, у засеки, заухали немецкие барабаны, а из проделанных между толстыми бревнами проходов рекой хлынули татары! Впрочем, не только они — впереди, с короткими копьями в руках, завывая, бежали низкорослые вогуличи и остяки. — В каре! — быстро приказал младшой воевода. — Пищальники — вперед. Целься! Огонь! Раздался залп, тут же многократно повторенный и другими казаками, и немцами, бедолаги вогуличи с остяками попадали, а некоторые в ужасе разбежались. — Бегут!!! — размахивая ослопом, радостно заорал Михей. — Бегут, вражины. Впрочем, побежали далеко не все: основная масса татар как раз только что хлынула из-за засеки к берегу, явно намереваясь сбросить казаков в реку. — Первый-второй — расступись, — привычно командовал Еремеев. — Стрелки в каре — марш! Первая шеренга — заряжай, вторая — целься! Пропустив пищальников-мушкетеров, казаки — и стоявшие невдалеке немцы — живенько, но без лишней суеты, сомкнули ряды, выставив вперед копья, на которые и наткнулись выскочившие татарские всадники… А Иван, ухмыльнувшись, тут же скомандовал: — Пли! Грянул залп, гулкий и мощный, тяжелые пули сбивали из седел всадников, калечили, опрокидывали лошадей… Иван махнул саблей — дала залп расположившаяся внутри каре вторая шеренга, затем — третья… первая как раз успела зарядить пищали… Залп! Огонь, грохот и смерть, стоны раненых, вопли, ржанье коней, едкий пороховой дым заволок всю засеку, лишь изредка относимый в сторону ветром… Казаки Ермака побеждали, их стройные ряды неумолимо приближались к засеке, на стругах победно реяли флаги… И вдруг! Вдруг из облака порохового дыма выскочили сверкающие доспехами всадники в зеленых епанчах, в островерхих стальных шлемах. Красивые сытые кони терзали копытами землю, всадники не скакали — летели, словно сказочные джинны, такие же могучие и непобедимые! Впереди, воодушевляя своим примером воинов, несся сам князь в узорчатой кирасе и золотом шлеме, с белым холодно-красивым лицом и аккуратно подстриженною бородкою, за спиной его развевался плащ алого шелка, и точно такие же плащи трепал ветер на других всадниках, следовавших за своим предводителем по пятам. Телохранители. — Уланы! — скосив глаза, сквозь зубы пробормотал отец Амвросий. — Отборные татарские сотни. А впереди — Маметкул-царевич. — Лихо идут. — Углядев Маметкула, младшой воевода покусал губу и жестом подозвал оруженосца — молодого молчаливого парня из разорившихся курских дворян, звали парня Якимом. — Давай-ка, Якиме, пищалицу мою хитрую. Оруженосец живо сдернул с плеча атаманскую винтовую пищаль, размерами больше напоминавшую аркебуз, нежели мушкет, — легонькую. Зарядив оружие, Иван завел пружинку… вскинул приклад к плечу, положил ствол на рогатинку… прицелился… — Бабах!!! Пуля угодила Маметкулу в кирасу, мигом вышибив незадачливого царевича из седла — он так и покатился кубарем, вверх ногами. Жив ли? Нет? Татары замялись, закружили, завыли… Тут же грянул дружный мушкетный залп, за ним еще один… и еще… Снова заговорили пушки. Спешившись, телохранители бросились к Маметкулу, потащили к реке — больше уже, пожалуй, и некуда было. Иван проворно вытащил из-за пояса подзорную трубу, глянул… Черт! Жив, царевич-то! И, опустив трубу, набрал в грудь побольше воздуха, закричал, что есть сил по-татарски: knizhnik.org — Как это, спаси Господи, меньше? — подбросив дровишек в огонь, хлопнул светлыми глазищами отрок. — У нас же и пищали, и пушки! Разве плохо? — Хорошо, — Иван согласно кивнул и, зябко поежившись, протянул к костру руки, — одначе и татары сибирские — лучники неплохие. — А что, господине атаман, лучше — пищаль или лук? — Ну, это уж, Афонь, как посмотреть, — тихонько рассмеялся молодой человек. — Ты ж сам воин опытный, понимать должен. Покуда пищаль заряжаешь, хороший лучник почти дюжину стрел выпустит — причем прицельно. Однако ежели из сотни стрел хоть одна до-спешную цель поразит — так и то добре! Пищальная же пуля нигде, ни в доспехах, ни во щитах, не застрянет, да и рикошетит редко — бьет наповал, так-то! А на полсотни саженей — что с лука, что с самострела — только навесом бить. Хоть иногда и это важно, но все же — прямой-то наводкой — сподручнее! Да и по движущейся цели — стрела-то ведь небыстро летит, пуля — куда быстрее. Так что, по мне, в добром бою пищаль сподручнее лука. Не обижайся, Афоня, но с пищалью и ты управишься, а с луком? Натянешь ли? — У вогуличей наших как-то брал, тягивал… — Отрок все же обиделся, сверкнул глазами… — Ну-у-у, — со смехом протянул атаман. — Так у них — охотничий. На белку. А насчет пищалей еще так скажу: добрая пуля на триста саженей убойно бьет, а один хороший залп иногда всю битву решает. С луками — не так. Понял, парень? — Спаси Господи… понял. Пригладив волосы, Иван посмотрел на черную реку, в которой отражались дерганое пламя костра, тощая растущая луна и далекие желтые звезды. Где-то вдруг сыграла рыба — это ночью-то? Или на перекатах вода? Или… плывет кто-то? Татарский лазутчик? Атаман почесал шрам и, повернув голову, негромко спросил: — В немецких сторожах кто нынче? — Лопоухий Ульрих, — тут же припомнил послушник. — И Генрих Рыжий. Оба пивохлебы и от доброй бражицы не откажутся, но, спаси Господи, не сони, нет. — Сам знаю, что не сони. — Младшой воевода (так в войске Ермака официально титуловали Еремеева) хмыкнул в кулак и задумался, по привычке почесывая шрам. Опять тот день вспомнился… …Иван очнулся в чьей-то избе, в избе отнюдь не бедной, как машинально отметил для себя раненый, поглядывая на изразцовую, топившуюся по белому, печь и иноземную — польскую или немецкую, а то и фрязинскую — мебель: резной кабинет, комодики, затейливые колченогие стулья. — Ну, вот и глаза раскрыл! — гулко захохотал сидевший у изголовья мужчина в богатом польском кунтуше, подпоясанном наборным поясом с висевшей на нем саблей в изысканных, расшитых золотыми нитками ножнах. Могучий, широкоплечий, с окладистой бородой и пронзительным взглядом всеми признанного вожака, человек этот был хорошо знаком Еремееву… как-никак вместе и воевали — старшой атаман! Правда, и повыше имелся начальничек, государева двора боярин Буйнаков, Упырь Федорович, чтоб ему пусто было! — Ермак… — тихо, одними губами, прошептал молодой человек. — Ермак Тимофеевич. Старшой атаман улыбнулся: — Вижу, вижу — признал наконец. А мы уж думали… Вон, священник твой, отец Амвросий, неустанно молился… — Очнулся? — Встав с колен пред висевшими в красном углу иконами, святой отец обернулся, синие, как вешнее небо, глаза его вспыхнули самой искренней радостью. — А мы уж думали… Эх, Иване Егорович, кабы та стрела чуть левее прошла… Не иначе как сам Господь тебя спас — чувствуй! Атаман слабо улыбнулся: — Да я и чувствую. С народишком хрестьянским что? — Спаслись! — А поляки? — Разбиты все. — Ну, и хорошо, — с трудом приподнявшись, Иван истово перекрестился. — Спасибо тебе, Господи! Вот и славно. Выходит, все по-нашему и вышло, все как задумали, все — так. — Так, да не так. — Ермак прищурился вдруг с неожиданной суровостью, причем все понимали, что суровость эта, даже какая-то жестокость во вспыхнувшем на миг самым настоящим бешенством взгляде атамана, предназначалась вовсе не им. Все присутствующие прекрасно понимали — кому. Упырю! Вот уж подходящее имечко! О том сейчас и старшой атаман сказал, оглядев строго: — Удалец ты, Иване, и твои люди хороши — спору нету. Однако — Буйнаков-воевода обидится, что его приказ нарушили. Он что приказывал? Сиднем сидеть и не высовываться. А вы свое удумали! — Так ведь мы быстро… — хитро улыбнулся раненый. — Да и людей жалко стало — пожгли б их поляки-то, помучили, поубивали… — Ишь ты, людей ему жалко! — Ермак Тимофеевич громко закашлялся, приложив к губам могучий кулак. — Себя лучше пожалей, вьюношь! — Да я почти что… — Лежи, лежи, не дергайся, — резко скривился старшой атаман. — Тут не в ране твоей дело, дело в последствиях. Воевода Буйнаков ныне у государя в любимцах ходит — в железа тебя может засадить, а то и куда хуже… Да-а… нажил ты, Иване, врага. А ведь при дворе хотел послужить, так? — Ну, хотел… — Теперь уж не послужишь, землицы не выслужишь… Боярин Упырь Федорович — вельми злопамятлив. Эти слова Ермак Тимофеевич произнес спокойно, словно констатировал давно всем известный факт, да в отношении боярина Буйнакова — так все и было, и Еремеев это прекрасно понимал… Но не выступить на поляков не мог — больно уж удачно все складывалось! И рейд гусар, и подставленный «переветник» Афоня… да и деревенских спасли! И тем не менее нажить такого врага, как воевода Буйнаков, — это было, пожалуй, слишком. И как только Иван — все ж не дурак! — об этом не подумал?.. Да, подумал, положа руку на сердце, чего уж там говорить. Просто больше азарту своему внял, нежели разуму. Был бы еще Упырь Федорович обычным боярином, а то ведь — царского двора! Раньше бы сказали «опричник». Опричнина — царские земли, а ныне просто — Двор. Мстительный и злопамятный Буйнаков силу имеет немалую и карьеры при дворе своевольному атаману не даст, тут и думать нечего. А что делать тогда? Кончится рано или поздно война — куда пойти, под чьи знамена податься? — Есть у меня человеце один, — подойдя к окну, неожиданно промолвил Ермак. — Ясмак Терибеевич, в крещенье — Василий. — В крещенье? — Отец Амвросий удивленно хлопнул ресницами. — Татарин, что ль? — Татарин, да, — повернувшись, согласно кивнул старшой атаман. — Строгановых приказчик. — Строгановых?! — вскинувшись, ахнул Иван. — Это тех самых, что ли? Ну, богатеев немереных, про которых ты говорил. Старшой покривил губы: — Они и есть. Семен Аникеевич, старший, и молодшие — Максим да Никита. Многими землями да городами владеют, на Чусовой реке да у Камня. Меня вот хотят нанять с казаками — супротив вогуличей, остяков, татар тех же. Нападают, уводят людей в полон. Сам я в Орле-городке осяду, еще называют — Нижний Чусовой острог. Вот и тебе, Иване, какой-никакой острог достался бы. Как боярин бы жил, не хуже! — Ну, уж ты, Ермак Тимофеич, и скажешь! — недоверчиво прищурился раненый. — Как боярин! Строгановы ж — не цари! Зачем-то оглянувшись, атаман вдруг понизил голос: — В вотчинах своих Семен Аникеевич всем — и царь, и Бог! А человек ты, Иване, хоть и молодой, однако ж удачливый и толк в ратном деле знающий. Еще тридцати нет, а уже ватажка своя. Тянутся к тебе люди, Иване! Сколь всех есть-то? Молодой человек задумчиво почесал шрам: — Да, пожалуй, около сорока и осталось. — Вот, видишь! Около сорока. А у Строгановых еще наберешь — ты атаман, твоя и ватага. — Ермак Тимофеевич притопнул обутой в сафьяновый сапог ногою. — С приказчиком, Ясмаком Василием, тебя сведу, а дальше уж сам… Иван только и смог вымолвить: — Благодарствую… Да снова в забытье впал, что и неудивительно, крови-то потерял изрядно. Однако молодость да крепкость свое брали: на поправку шел быстро, тем более — молился часто, когда один, а когда и на пару с навещавшим его отцом Амвросием. Как-то заглянул в избу и татарин — строгановский приказчик, человек крайне любезный, начитанный и, по всему видать, умный. К тому ж и ликом приятный: светлые, почти до белизны, волосы, зеленоватые, слегка навыкате, глаза, небольшая бородка, одет в длинный темный кафтан с серебряными пуговицами, а поверх него — подбитый песцовым мехом опашень, очень недешевый. Говорил приказчик умно, грамотно: мол, о ратных подвигах уважаемого Ивана Егоровича весьма наслышан и о его дружине — тоже. И ежели появится такое желание — пойти на службу к уважаемым и авторитетным людям Строгановым, то это вполне можно будет обсудить. — Служба, скажу честно, суровая, воровских людей кругом много, к тому ж еще и татары Кучумовы, из Кашлыка-Сибира, Чинги-Туры и прочих городов. От тебя и людей твоих нужно караульную службу наладить, людей да соляные варницы или что там еще — защищать. За то будешь иметь многое: и почет, и власть… и деньгами Строгановы не обидят. Они, кстати, много немцев наняли: война-то кончается, куда бедолагам податься? Кондотьеры. — Кто-кто? — Искатели удачи, — пояснил присутствующий при беседе Амвросий. — В Италии их еще солдатами называют, от слова «сольди» — «деньги», а еще — авантюристами, что означает… — Так ты согласен или нет, уважаемый Иван Егорович? Конечно, согласился Иван — а куда было деваться-то? При Дворе государевом — имея столь влиятельного недоброжелателя — служба-то явно б не задалась, так что строгановского приказчика предложение, говоря словами картежников-немцев, вполне в масть пришлося. В масть! knizhnik.org«Земля Злого Духа» Александр Прозоров, Андрей Посняков читать онлайн - страница 8. А прозоров земля злого духа
Читать книгу Земля Злого Духа Александра Прозорова : онлайн чтение
Александр Прозоров, Андрей ПосняковЗемля Злого Духа
Пролог
Земля Злого Духа читать онлайн - Александр Прозоров, Андрей Посняков (Страница 8)
Осень 1582 г. Кашлык
Остяцкие сказки
Земля Злого Духа читать онлайн - Александр Прозоров, Андрей Посняков (Страница 7)
Земля Злого Духа читать онлайн - Александр Прозоров, Андрей Посняков (Страница 5)
Смотрите также
