— Ну-ну, Сэмми, разве хорошие мальчики так кричат? Он взял сжатый кулачок сына и поцеловал его. — Тише, малыш, тише. Ты разобьешь отцу сердце, если будешь так себя вести. Сэмюэль продолжал кричать, его личико покраснело. Джанет улыбнулась и покачала головой. Затем подошла к колыбели, перевернула малыша на живот и погладила по маленькой попке. — Сколько шума по пустякам, — пожурила она мужа. Томас вздохнул и понурил голову. Обращаться с детьми жена умела лучше него. Глава четвертая Летом следующего года дядюшка Кумбе, который, несмотря на ревматизм, научился кое-как ковылять на двух костылях, в один из ненастных дней простудился и меньше чем через сутки умер. Фирма целиком перешла к Томасу, и ему пришлось трудиться не покладая рук, чтобы дело по-настоящему пошло в гору. На плечи молодого двадцатисемилетнего человека легла огромная ответственность, но Томас, упорный и настойчивый по природе, не признавал поражений. Казалось, новые заботы заставили его навсегда забыть юношескую беспечность, с которой, правда, он и раньше умел справляться благодаря природной серьезности и здравому смыслу. Теперь его мысли были в основном заняты фунтами, шиллингами и пенсами; хоть он и заявлял, что работает единственно ради жены и сына, следует признать, что он не вспоминал про них, с гордостью глядя на вывеску «Томас Кумбе, корабельных дел мастер». Имя нового владельца верфи уже пользовалось в Плине гораздо большим уважением, чем имя его предшественника. Джанет не прогадала, выйдя за него замуж, рассуждал Томас, да и о чем еще может мечтать любая женщина, как не о доме, который он ей дал, заботе, которой он ее окружил; к тому же у нее есть сын, а коли будет на то Божья воля, то появятся и другие дети. Именно такие мысли занимали Томаса, когда он стоял, выпрямившись во весь рост, и резким, повелительным тоном отдавал короткие приказания рабочим. Джанет видела перемены в характере и поведении мужа, но не винила его за это. В путях, которые выбирает мужчина, для нее не было тайны, она принимала их как нечто вполне естественное. Работа — вот что теперь для него самое главное; она перестала бы его уважать, если бы он пустил дело на самотек, как это было во времена дядюшки Кумбе, а сам бы слонялся по дому, не отходя от ее юбки. Она здраво смотрела на жизнь, умела различать добро и зло, знала, почему люди порой меняются, и, замечая эти перемены, благоразумно закрывала на них глаза. Она знала, что любовь Томаса к ней глубока и надежна, что за поддержкой и утешением он обратится только к ней; но знала она и то, что беззаветное обожание — первая упоительная, всепоглощающая страсть, которая захватывает юношу и овладевает женщиной, — прошло и никогда не вернется. Сэмюэль скрепил связывавшие их узы, но не более того. Они будут лелеять друг друга в болезни и в здравии, пройдут по жизни, деля печали и радости, будут бок о бок спать ночью в маленькой комнате над крыльцом, состарятся, ослабеют и наконец, все такие же неразлучные, упокоятся на Лэнокском кладбище, — но за все это время так и не узнают друг друга. Чувства, которые Джанет питала к Сэмюэлю, были неотделимы от ее чувств к Томасу. Один был ее мужем, другой — сыном. Сэмюэль зависел от нее, нуждался в ее заботе и ласке, так будет до тех пор, пока он не вырастет и не сможет сам о себе позаботиться. Она мыла и одевала его, сажала на высокий стул рядом с собой за столом и кормила, помогала ему делать первые шаги и произносить первые слова, отдавала ему всю свою материнскую любовь и нежность. И Томасу, и Сэмюэлю отдавала она всю стихийную полноту своих чувств, всю безграничную нежность безыскусного сердца; но дух Джанет, ничем не скованный и свободный, ждал того момента, когда он воспарит над своей добровольной темницей и сольется с неуловимым — с ветром, с морем, с небесами, сольется с тем, кого она ждет. Тогда и она сама навсегда станет их частью, неопределенной, бессмертной. Зная, что этот момент придет, Джанет старалась не поддаваться унынию. Она всячески скрывала свое одиночество и на людях всегда выглядела покладистой и веселой. В ней словно уживались два «я»: одно — счастливая жена и мать, которая с неизменным интересом выслушивает бесконечные рассказы мужа о его делах и планах, смеется над проделками сынишки, навещает родственников и соседей в Плине, радуется мелким событиям каждодневной жизни; второе — чуждое всему этому, не связанное никакими условностями восторженное существо, которое, скрытое от всего мира клубами тумана, стоит на цыпочках на вершине холма, подставив солнечным лучам свое прекрасное истинное лицо. Все сказанное не обретало в голове Джанет форму осознанных определений — в начале девятнадцатого века обитатели Плина не занимались самоанализом, не занималась им и жена корнуолльского корабела, которой едва минул двадцать один год. Но она понимала, что мир нисходит на нее не рядом с ее близкими в Плине, а среди диких обитателей лесов и полей, на скалах, омываемых морем. Лишь краткие проблески душевного покоя, мимолетные вспышки прозрения в мгновения между сном и бодрствованием убеждали ее в том, что все это существует и что придет день, когда она разрешит эту загадку. Итак, Джанет ждала своего часа и проводила дни, как и прочие замужние женщины Плина: пекла пироги, убирала в доме, чинила одежду мужа и сына. По воскресеньям — посещение церкви, обсуждение с соседками последних новостей за чашкой крепкого чая с кусочком шафранного или макового кекса, вечером семейный ужин, и вот наконец ребенок уложен в кроватку и она спокойно засыпает рядом с мужем до следующего утра.«Дух любви» Дафна дю Морье читать онлайн - страница 14. Дух любви дафна дю морье
Дух любви читать онлайн - Дафна дю Морье (Страница 3)
Она была светловолосой, голубоглазой, очень походила на Сэмюэля и доставляла родителям так же мало хлопот, как и он в ее возрасте. При крещении девочке дали имя Мэри, и Томас стал почти так же гордиться дочерью, как два года назад гордился сыном.
Хоть Томас и тешил себя надеждой, что глава семьи именно он, последнее слово всегда оставалось за Джанет. Достаточно было ей бросить мужу одно-единственное слово, и тот отправлялся на работу с досадой в душе, чувствуя себя побежденным. Он называл это «уступкой Джени», но здесь было нечто иное — бессознательное подчинение характеру более уравновешенному, но и более сильному, чем его собственный.
Он никогда бы в этом не признался, но, пользуясь его же словами, которых он, правда, ни разу не произнес вслух, Томасу «никак не удавалось раскусить Джанет». Она была его женой, он любил и уважал ее, их связывали общий дом и двое детей, но мысли ее были для него тайной. Иногда она внезапно замолкала и подолгу смотрела через окно на море странным, отсутствующим взглядом.
Он не раз замечал это, когда, улучив свободную минуту после дневных трудов, по вечерам играл с детьми, а она тем временем сидела, уйдя в свои мысли и словно забыв о вязанье, которое держала на коленях.
— Джени, о чем ты думаешь? — спрашивал он, и она либо с улыбкой, молча встряхивала головой, либо произносила в ответ сущий вздор вроде:
— Если бы это зависело от меня, Томас, то я была бы мужчиной.
Такой ответ его еще больше обескураживал. Отчего бы ей хотеть быть мужчиной, когда нет в Плине дома лучше, детей прелестней, а мужа более любящего и преданного, чем у нее?
— И впрямь, Джени, порой ты для меня все одно что загадка, — говорил он, вздыхая.
И правда, ее настроение менялось с быстротой летней молнии, она подходила к нему, садилась рядом на пол, где он играл с детьми, и принималась играть вместе с ними или задавала ему разумные вопросы, на которые мужчина может ответить, например, как идут дела на верфи. Затем, иногда даже не дав ему опомниться, принималась городить какой-нибудь дикий вздор, вроде того, что ей жалко старика Дана Крабба, которого наконец-то поймали на контрабанде и отправили для суда в Садмин.
— Вот те на, да он же преступник, и двуличный негодяй в придачу; обманывает таможенников его величества, нарушает законы и поднимает руку на мирных людей.
— Да, Томас, но при всем том это истинно мужское занятие.
— Ты что же, истинно мужским занятием называешь такую мерзость, как контрабанда? Что до меня, так я ни одному из них руки не подам, чтобы не запачкаться.
— Ну а я наоборот, и сама подам, и их пожму, если предложат. Я часто представляла себя на их месте. В Ланниветской пещере кромешная тьма и ни единого звука, кроме плеска волн о берег. Но вот сквозь тьму пробивается слабый свет, слышится глухой скрип уключин. Приглушенный свист, сапоги хрустят по гальке, когда пробираешься навстречу лодке. Пока товар разгружают, голосов почти не слышно, все переговариваются шепотом, потом громкий крик с вершины холма, на берегу начинается невесть что, и ты бежишь со всех ног, волосы развеваются на ветру, а за спиной у тебя пыхтят шесть таможенников. Жизнь и смерть, Томас, сливаются воедино, и некогда думать о времени. Она смеялась, глядя на его растерянное лицо.
— Ты считаешь меня женщиной без стыда и совести?
Он ответил ей торжественным, как у судьи, голосом:
— Ах, Джени, смотря по тому, куда ты побежишь.
Малыши во все глаза смотрели на мать; Мэри уютно устроилась на руках у отца, Сэмюэль держал его за рукав куртки — они были почти на одно лицо и оба — точная копия Томаса. Джанет с улыбкой смотрела на них, все трое принадлежали ей, возможно, были частью ее существа; но другая его часть незаметно ускользала из теплой, приветливой комнаты, от этих дорогих, любимых лиц и улетала за тихие холмы и оживленную гавань Плина, через моря и небо — туда, к неведомым просторам, к безымянным звездам.
Глава пятая
На следующее Рождество в Плине выпал снег. Легким пухом лежал он на холмах и полях, защищая землю от зимней стужи. Даже ручей в Полмирской долине покрылся льдом, а неподвижные деревья мрачными скелетами темнели на фоне неба. Потом тучи рассеялись, с голубых небес засияло солнце, и жестокий мороз сменила оттепель, покрыв землю серыми лужами.
Томас поднялся в Труанскую рощу и вернулся с огромной охапкой остролиста, усеянного огненно-красными ягодами. Вместе с Джанет они перевили ветки остролиста срезанным у дома плющом и украсили гирляндами все комнаты, а Томас в придачу сплел из ветвей остролиста крест и повесил его над крыльцом.
Томас сидел у очага с Библией на коленях, а двое малышей теребили Джанет за юбку, выпрашивая у нее хоть кусочек того, чем так вкусно пахло с противня над очагом.
— Ну-ну, будьте хорошими детьми и оставьте маму в покое, а то не пробовать вам пудинга до самого конца Рождества, — ворчала мать, что же до отца, то и он не удержался от искушения проявить родительскую власть и сурово обратился к Сэмюэлю:
— Отойди от мамы, Сэмми, и оба перестаньте клянчить. Подойдите к папе и послушайте, какую хорошую книгу он вам почитает.
Дети молча повиновались, и мальчик потащил по полу свою маленькую сестренку, которая еще почти не умела ходить. Тщательно выговаривая каждое слово, Томас читал первые главы из «Евангелия от Матфея», но дети были слишком малы и не понимали, о чем рассказывает им отец, поэтому они тихо сидели у его ног и спокойно играли с куклой в рваном платье, мирно деля ее между собой.
Джанет распрямила спину и, подбоченившись, с минуту смотрела на них. Прибраться на кухне, поужинать, уложить детей спать, а там, глядишь, уже пора надевать капор и шаль и отправляться под руку с Томасом ко всенощной в Лэнокскую церковь, оставив услужливую соседку последить за домом.
Но в ту ночь идти в церковь Джанет почему-то не хотелось. У нее не было желания слушать слова священника, петь вместе со всеми рождественские гимны и, опустившись на колени перед алтарной преградой, принимать Святое причастие. Ее вдруг неодолимо потянуло выскользнуть во тьму и побежать к тропинке, вьющейся по скале, с которой открывается безбрежная панорама моря, где луна прокладывает по воде серебряную тропу, ведущую с темного моря на небо; где она будет ближе к миру и покою, чем стоя на коленях в Лэнокской церкви, ближе к тому, чему нет имени; где можно забыть о бренном бытии и слиться с тем, что не ведает времени, где нет ни сегодня, ни завтра.
«Не благочестие, подобающее для рождественской мессы испытываю я сегодня, — думала она, — но желание побыть одной, подставив лицо лунному свету».
Словно очнувшись от сна, она стала накрывать ужин, лихорадочно придумывая предлог, чтобы не идти к мессе. Но Томас сам подсказал ей его.
— У тебя под глазами тени, Джени, да и лицо что-то слишком бледное и усталое. Ты неважно себя чувствуешь?
— Наверное, дело в готовке, я слишком долго стояла у плиты. Оттого и голова болит, и спину ломит. Может быть, мне лучше остаться дома, Томас, ты можешь и без меня сходить в Лэнок.
— Мне бы не хотелось оставлять тебя одну в Сочельник, дорогая, это будет в первый раз, с тех пор как мы поженились.
— И все же так лучше. Завтра придут гости, и я должна быть здорова.
На том и порешили, и когда из-за полей донесся тихий звон колоколов Лэнокской церкви, Томас взял фонарь и один отправился к мессе. Стоя на крыльце под крестом из остролиста, который поскрипывал и вздыхал над ее головой, Джанет смотрела, как муж поднимается вверх по холму. Соседка, в чьей помощи нужды больше не было, тоже ушла, пожелав ей доброй ночи и счастливого Рождества. Джанет осталась в доме с детьми, крепко спавшими в комнате на втором этаже. Она приготовила горячий бульон для мужа, который вернется из церкви голодным и продрогшим, затем накинула на плечи шаль и высунулась из окна. Земля была все еще покрыта тонким слоем снега.
Луна стояла высоко в небе, и тишину ночи нарушали лишь рокот волн, бьющихся о скалы за гаванью. Джанет неожиданно поняла, что должна последовать голосу сердца и идти к скалам.
Она спрятала ключ от двери за корсаж, накинула на плечи шаль и вышла на улицу. Ей казалось, что внезапно выросшие крылья быстро уносят ее от дома, от спящих детей, вверх по крутой, узкой улочке Плина к побелевшим от мороза холмам, к безмолвному небу.
Джанет прислонилась к стене разрушенного Замка; у ее ног лежало море, в лицо ярко светила луна. Она закрыла глаза и сразу почувствовала, что все бередившие ее ум мысли отлетели, что усталое тело покинуло ее, и она обрела странную силу и ясность сродни силе и ясности самой луны. Открыв через мгновение глаза, она обнаружила, что окутана туманом, а когда он рассеялся, увидела фигуру человека, который стоял на коленях перед скалой, опустив голову на руки. Она знала, что он исполнен мучительного отчаянья и горечи, что его несчастная заблудшая душа взыскует ее утешения.
Она подошла, опустилась рядом с ним на колени и, прижав его голову к своей груди, стала гладить рукой его седые волосы.
Он поднял на нее дикие карие глаза, горящие безумным страхом.
И она поняла, что он принадлежит будущему, тому времени, когда она будет мертвой лежать в могиле, но узнала в нем того, кто принадлежит ей и только ей.
— Успокойся, любимый мой, успокойся, отбрось свои страхи. Я всегда рядом с тобой, всех да, никто тебя не обидит.
— Почему ты не приходила раньше? — прошептал он, крепче прижимая ее к себе. — Они пытались отнять меня у тебя, весь мир черен и полон демонов. Дорогая, любимая, нет правды, нет для меня дороги, которую я мог бы выбрать. Ты поможешь мне, ведь, правда, поможешь?
— Мы будем страдать и любить вместе, — ответила она. — Каждая радость, каждая боль твоей души и твоего тела будут и моими. Дорога сама скоро тебе откроется, и тогда мрак покинет твою душу.
— Я часто слышал твой шепот и внимал твоим благословенным словам утешения. Ведь мы разговаривали друг с другом, одни в тиши моря, на палубе корабля, который есть часть тебя. Почему ты раньше никогда не приходила, чтобы вот так же меня обнять и прижать мою голову к своему сердцу?
— Я не понимаю, — сказала она, — не знаю, откуда мы явились, не знаю, как спала с моих глаз пелена и я пришла к тебе. Но я услышала, как ты зовешь меня, и ничто не смогло меня удержать.
— С тех пор как ты меня покинула, потянулись долгие трудные дни, я не следовал твоим советам и не оправдал твоей веры в меня, — сказал он. — Посмотри, какой я старый, мои волосы и борода поседели, ты же молода, моложе, чем я тебя помню, у тебя чистое девичье лицо и нежные, мягкие руки.
— Я не имею представления ни о том, что было, ни о том, что будет, но твердо знаю, что время непрерывно и здесь, в нашем мире, и в любом другом. Для нас нет разлуки, для нас нет ни начала, ни конца: мы неразлучны, ты и я, как звезды неразлучны с небом.
Тогда он произнес:
— Любимая моя, все шепчутся, будто я безумен, будто рассудок покинул меня и в глазах моих горит опасный огонь. Я чувствую, как ко мне подкрадывается тьма, и когда она окончательно наступит, я не смогу ни видеть, ни чувствовать тебя, тогда здесь останутся только пустота и отчаяние.
В эту минуту туча закрыла луну; он задрожал, и Джанет показалось, что на ее руках лежит ребенок, ищущий утешения.
— Когда мрак начнет подступать к тебе, не бойся его, в эти часы я буду держать тебя так же, как держу сейчас, — утешила она его. — Когда, борясь с самим собой, ты утратишь способность видеть, слышать, я буду рядом, я буду бороться за тебя.
Он откинул голову и смотрел, как, вся белая, с улыбкой на устах, она стоит на фоне неба.
— Этой ночью ты ангел, — сказал он, — ангел, который стоит у Небесных врат, ожидая рождения Христа. Сегодня Рождество, и в Лэнокской церкви поют гимны.
— Пятьдесят лет или тысяча, какая разница, — сказала Джанет. — И то, что мы оба пришли сюда, тому доказательство.
— Значит, ты больше никогда меня не покинешь? — спросил он.
— Никогда, никогда не покину.
Он опустился на колени и поцеловал ее запорошенные снегом ноги.
— Скажи мне, Бог есть?
Он заглянул ей в глаза и прочел в них истину.
С минуту они стояли рядом и, глядя друг на друга, видели себя такими, какими уже никогда не увидят на земле. Она видела перед собой мужчину, согбленного, измотанного жизнью, с буйными растрепанными волосами и страдальческими глазами; он же видел девушку, молодую и бесстрашную, с лицом, залитым лунным светом.
— Доброй ночи, матушка, красавица моя, любовь моя.
— Доброй ночи, любимый, дитя мое, сын мой.
И вновь разлился туман и скрыл их друг от друга.
Джанет стояла рядом с руинами Замка, под ее ногами море, шурша, набегало на скалы, и серебряная тропа тянулась по воде. Все было как прежде, ничего не изменилось. Она простояла здесь секунду, не более.
И все же она проделала путь в полвека, путь из окружающего ее мира в иное время, в иное пространство. Но не было в душе ее ни удивления, ни страха, а лишь великая любовь и благодарность.
Повернувшись спиной к морю, Джанет отошла от скал и стала спускаться по крутому склону холма в Плин. Уже миновала полночь, и наступил день Рождества. Она немного постояла, прислушиваясь к звукам последнего гимна, доносимым ветром из Лэнокской церкви. То была тихая, сладостная песнь, в которой голоса простых людей несли миру радостную весть.
Слышишь полный торжества
Гимн во славу Рождества,Вознесенный райским хоромНад ликующим простором?Иисус на свет рожден —Мир спасен и грех прощен.Пой же с ангелами всеми:Царь родился в Вифлееме!Лейся, полный торжестваГимн во славу Рождества! [Стихи в тексте и на шмуцтитулах в переводе Н. М. Голя.]И Джанет улыбнулась и обратила взгляд на восток, где высоко в небе сияла звезда, очень похожая на Вифлеемскую.
knizhnik.org
Дух любви читать онлайн - Дафна дю Морье (Страница 14)
— Отец, отец! — в ужасе закричал мальчик. Джозеф подскочил к нему и крепко взял за руку. Улыбаясь, он отряхнул струящуюся по дождевику воду. Его борода была всклокочена, лицо стало жестким и грубым от соли. Мальчику он показался отчаянным безумцем, который их обоих приведет к страшной смерти.
— Смотри! — крикнул Джозеф, показывая за корму. — Разве это не самое величественное и удивительное зрелище, какое мой Крис когда-либо видел? Скажи мне, сын, что ты счастлив, скажи мне, что ты настоящий моряк и гордишься кораблем, который принадлежит нам обоим.
Мальчик взглянул поверх отцовской руки и к ужасу своему увидел страшную черную волну, которая подобно темной падающей скале вздымается вверх и движется на них.
Они утонут… они утонут.
— Убери ее, — крикнул он, — убери ее, я ее ненавижу. Я ненавижу море. Всегда ненавидел. Я боюсь.
— Кристофер! — воскликнул Джозеф. — Что ты говоришь, сын, о чем ты?
— Я не хочу быть моряком, — рыдал Кристофер. — Я ненавижу море, ненавижу этот корабль. Я больше никогда не поплыву. Ах! Отец, мне страшно, страшно.
Мальчик вырвался из рук отца и, крича во весь голос от ярости и страха, бросился вниз по сходням.
Джозеф тупо смотрел ему вслед, держась за поручень дрожащей рукой. Он был ошеломлен и неспособен ни о чем думать.
Глава седьмая
Впервые за сорок три года жизни Джозеф познал стыд и унижение.
Надо высадить мальчика в Плине, не говоря ни слова, отослать к матери, а самому навсегда развязаться с ними всеми и уплыть, чтобы никогда больше их не видеть и не слышать, остаться одному со своим кораблем и с духом Джанет.
Таковы были первые горькие мысли Джозефа. Через некоторое время он тихо спустился в каюту, где спал мальчик, и, глядя на залитое слезами бледное красивое личико, со смешанным чувством грусти и сострадания поклялся любовью к своему кораблю забыть слова сына и любить его как прежде. Мальчик неожиданно проснулся, и выражение, которое маленький Кристофер заметит в глазах отца, вызвало краску стыда на его щеках. Взгляд отца говорил о том, что он расстроен и опечален. Какое-то мгновение мальчику страстно хотелось выпрыгнуть из койки, обвить шею отца руками и попросить его помочь ему побороть нелюбовь к морю. Но он подумал, что отец, нахмурясь, оттолкнет его и велит ему не вести себя как маленькому.
А Джозеф с высоты своего роста смотрел на Кристофера, сдерживая жгучее желание опуститься перед сыном на колени и просить его верить ему, во всем на него положиться: ему казалось, что такое поведение отца может смутить и отпугнуть мальчика.
Так минута, которая могла бы связать отца и сына тесными, неразрывными узами, прошла напрасно, чтобы никогда не вернуться, ибо отныне Джозеф и Кристофер Кумбе пойдут порознь, между ними встанет стена, сокрушить которую не позволят гордость Джозефа и слабость его сына.
Корабль бросил якорь в Плине, а заветные слова так и не были сказаны.
Прошло четыре года, за которые Джозеф Кумбе провел на берегу в общей сложности всего несколько месяцев.
Гавань гудела от стука молотков корабелов и строителей, от шума погрузочных работ на пирсах. Сэмюэль и Герберт не покладая рук трудились на верфи; теперь к ним присоединились их взрослые сыновья: Томас, старший сын Сэмюэля, и Джеймс, первенец Герберта, один из его двенадцати детей, за которым со временем должны были последовать еще пятеро.
Второй сын Сэмюэля Дик, сильный, крупный молодой человек, служил вторым помощником у своего дяди Джозефа и уже успел проявить себя отличным моряком. Джозеф любил племянника, но очень хотел бы видеть на его месте своего собственного сына Кристофера.
В сентябре тысяча восемьсот восемьдесят второго года, освободившись от своего груза в Лондоне, Джозеф Кумбе бросил якорь в Плинской гавани. Ему было приятно сознавать, что он несколько недель проведет дома, перед тем как снова выйти в море. Наблюдая, как его матросы наводят чистоту на палубе, он бросил взгляд за фальшборт и увидел, что к ним приближается лодка, в которой сидят Кристофер и Герберт. Раньше такого не стучалось, и он сразу понял — что-то неладно. Слава богу, с Кристофером все в порядке — такова была его первая мысль. Он заметил, что у Кристофера бледное, несчастное лицо, да и у Герберта был очень удрученный вид.
Через несколько секунд оба они стояли рядом с ним.
— Джо, дорогой, приготовься услышать горькую, печальную весть, — сказал Герберт с полными слез глазами. — Я действительно очень огорчен, что мне выпало принести ее тебе.
— Не тяни, выкладывай, что случилось, — угрюмо оборвал его Джозеф.
— Твоя дорогая жена Сьюзен вчера покинула нас, — мягко сказал Герберт. При этих словах Кристофер разразился слезами и отошел. — Ей сделалось плохо сразу после чая, и, хоть мальчики сразу же побежали за врачом, и пришли ко мне и Сэмюэлю, около шести она скончалась. Ах, брат, какое ужасное возвращение домой.
Джозеф, не говоря ни слова, крепко пожал руку брата и, подойдя к Кристоферу, поцеловал его в голову. Затем он спустился в лодку, брат и сын последовали за ним.
Джозеф вглядывался в лицо жены, белое и теперь уже навеки безмолвное, и единственным чувством, которое он испытывал, была жгучая жалость оттого, что ее отняли у детей.
Он никогда по-настоящему не любил ее; она была для него лишь средством бежать одиночества. И вот она покинула его в поисках собственного спасения, обрести которое ей суждено было не рядом с ним. Бедная Сьюзен, она подарила ему семнадцать лет любви и заботы, и вот все кончено. Она подарила ему Кристофера… Джозеф отвернулся. Что же будет без нее с домом, с детьми, размышлял он, спускаясь по лестнице. Мальчики скоро смогут сами о себе позаботиться, но Кейт еще совсем ребенок.
Эту задачу счастливо разрешили его племянницы Мэри и Марта, теперь высокие, сильные двадцатишестилетние женщины; они предложили переехать к нему и вести его дом. Таким образом, этот вопрос перестал занимать его мысли.
Помимо грустного известия о смерти жены, Джозефа ждала еще одна новость. В первый же день по прибытии домой он отправился в брокерскую контору и застал своего брата Филиппа за столом в кабинете, который всегда занимал старший компаньон.
— Вот те на, Филипп, — воскликнул Джозеф, — что ты тут делаешь, черт возьми?
— Просто сижу за своим собственным столом в своем собственном кабинете, — ответил Филипп. — Меня очень огорчило известие о смерти твоей жены. Уверен, что для тебя это большая утрата. Однако время великий лекарь, и, возможно… хм… — Он сделал вид, будто разбирает бумаги.
— Послушай, Филипп, я как-то не совсем понимаю, — сказал Джозеф, нахмурившись, — что с мистером Хоггом?
— Старик умер месяц назад, и я купил место компаньона, — Филипп откинулся на спинку стула и с холодным удовольствием смотрел на удивленное лицо брата. — Видишь ли, Джо, пока ты и братья тратили время на ухаживанья и обзаведение семейством, я спокойно откладывал деньги, благо, кроме собственной персоны, содержать мне было некого, и вот теперь я, сорока двух лет от роду, компаньон в этом деле, умеренно богатый человек и, в придачу, сам себе хозяин. Сэмюэль и Герберт уже люди средних лет, а ты, полагаю, кое-что зарабатываешь на нашем семейном судне?
— Нечего усмехаться, Филипп, — спокойно сказал Джозеф, — у меня нет причин стыдиться своей работы, которую я нахожу лучшей на свете, работой достойной мужчины, что тоже немаловажно. Можешь считать себя единственным джентльменом в семье, мне-то что, Бог в помощь, если это доставляет тебе удовольствие.
— Благодарю, — сказал Филипп с улыбкой превосходства. — Между прочим, полагаю, тебе известно, что остальные члены семьи продали мне свои доли во владении кораблем? Теперь он принадлежит только нам с тобой.
— Но это идет вразрез с изначальным соглашением, — крикнул Джозеф, ударяя кулаком по столу. — У всех нас были равные доли и равная прибыль.
— Возможно, и так, но остальные, видимо нуждаясь в деньгах — в Плине, видишь ли, жестокая конкуренция, — с готовностью передали свои права мне. Ты возражаешь?
На этот вопрос у Джозефа не было ответа. Процедура была абсолютно законной, но он не доверял Филиппу.
— Нет, — резко сказал он.
— Кстати, как там твой старший сын? — словно невзначай осведомился Филипп. — Полагаю, он уже достаточно взрослый для моря?
Джозеф поднялся со стула и резким движением схватил шляпу. Ему очень хотелось дать брату пощечину за этот насмешливый топ и оскорбительные намеки.
— Мой сын будет готов тогда, когда я захочу, и не раньше, — сказал он и направился к двери.
— Впрочем, Джо, — Филипп решил не отказывать себе в удовольствии сделать прощальный выстрел, — думаю, что при таком большом семействе ты счастливый человек. Как бы то ни было, я рад, что в лучшие годы моей жизни я был одинок и пользовался полной свободой. Никаких обязательств, ну и прочее. Однако сейчас, занимая прочное положение, я могу позволить себе оглядеться и выбрать какую-нибудь красивую молодую особу, которая могла бы составить мне неплохую пару. Ведь человек я еще сравнительно молодой. Всего тебе доброго.
Джозеф смеялся, выходя из помещения фирмы. Так вот почему все эти годы Филипп жил в таком уединении. Усердно скупая акции, он в недалеком будущем возьмет под свое начало большую часть судов в Плине. Впрочем, пусть он хоть повесится, Джозефу это было безразлично.
Следующие несколько недель Джозеф в основном провел на ферме Николаса Стивенса, где Лиззи всегда была рада его принять и накормить. Он любил счастливую дружелюбную атмосферу этого места, радовался явной взаимной преданности Лиззи и ее славного мужа. У них был сын и две дочери. Джозеф очень привязался к мальчику. Для своих двенадцати лет Фред был сообразительным и восприимчивым подростком, он никогда не лез за словом в карман и своим вздернутым подбородком напоминал Джанет.
Томасу Кумбе было уже семьдесят семь лет; слабый, дрожащий старик, он лишь изредка мог с трудом доплестись до верфи, чтобы посмотреть, как идут дела.
Он подолгу сидел на скамье, попыхивая трубкой, изредка отпуская какое-нибудь замечание, которого никто не слышал, и следя глазами за своим внуком и тезкой Томасом, старшим сыном Сэмюэля, в котором ему нравилось снова видеть себя самого в молодости. Затем, чтобы отвести его домой, появлялась Мэри, располневшая женщина средних лет, чей характер и выражение лица мало изменились за все это время; ее характер остался таким же нежным и самоотверженным. Когда Джозеф ступал на тропинку, ведущую к Дому под Плющом, его сердце всегда начинало биться быстрее. Он видел себя то мальчиком, играющим в саду перед домом и поглядывающим на окно кухни, откуда ему махала рукой отвлекшаяся от работы Джанет; то молодым человеком, который вернулся из плавания и знал, что она здесь и ждет его. Глядя на окно комнаты над крыльцом, он всякий раз вспоминал свое первое возвращение с «Фрэнсис Хоуп», когда она появилась в окне с девичьими косами, и он забрался к ней по толстым веткам плюща. Почти тридцать лет назад.
Однажды днем Мэри встретила его в дверях, ее лицо было очень встревожено.
— Отцу совсем плохо, — сказала она ему. — Он наверху в кровати, выглядит очень слабым, и я не знаю, либо это просто усталость, либо мне следует сходить за врачом. Поднимись и скажи, как по-твоему.
Джозеф поднялся наверх и увидел, что отец сидит в постели, обложенный подушками, его лицо побелело и осунулось, отсутствующий взгляд устремлен на открытое окно, тонкие пальцы нервно сжимают простыню. Вены на висках надулись, губы посинели.
— Это ты, Сэмми? — пробормотал старик. Джозеф сразу понял, что его отец умирает.
— Приведи врача, — приглушенным голосом сказал он сестре. Испуганная и расстроенная Мэри тут же вышла.
— Это Джо, отец, — нежно сказал он и, подойдя к кровати, взял отца за руку. — Что я могу для тебя сделать?
— Вернулся из плавания, мальчик? — Томас Кумбе внимательно всматривался в сына. — Без очков я тебя не вижу, но уверен, что ты в полном здравии и рад вернуться домой. Передай мой поклон капитану Коллинзу, это достойный человек.
— Правильно, отец. Может быть, ты немного поспишь, дорогой?
Томас капризно пошевелил головой на подушке.
— Мне надо на верфь, — сказал он. — Завтра там спускают новое судно, и дай бог, чтобы ребята справились с этим как положено. Сквайр рассердится, если что-то будет не так, а у твоих братьев нет моего опыта.
Сквайр Трелони умер двадцать лет назад, и теперь в его доме жил его племянник.
Джозеф почувствовал, что из глаз его текут слезы, скатываясь по щекам на бороду.
День медленно угасал, небо подернулось пурпурными и золотыми узорами. Их отражения сверкали на гладкой поверхности гавани. С верфи доносился непрерывный стук молотков: обивали корпус нового корабля. Вскоре вернулась Мэри. Старый врач умер, а новый был совсем молодым человеком и чужаком в Плине. Он взял Томаса за запястье и пощупал пульс.
— Я ничего не могу для него сделать, — мягко сказал он. — Боюсь, что пришло его время. Вы сами видите, жизни почти не осталось, и думаю, что через несколько часов он отойдет. Боли не будет. Он не хотел бы увидеть пастора?
Мэри накинула на голову передник и тихо заплакала. Джозеф понял, что ей лучше было бы чем-нибудь заняться.
— Спустись на верфь и скажи Сэму и Герби, чтобы они поскорее пришли, Филиппу тоже, если сумеешь найти его в конторе.
Когда она ушла, он снова уселся у постели Томаса. Время от времени старик что-то бормотал» но разобрать слова было невозможно. Оранжевый свет неба угас. По полу ползли серые тени. Неожиданно стук молотков на верфи умолк. Джозеф понял, что братьям уже сказали.
С наступлением тишины Томас заговорил ясным, твердым голосом.
— Они закончили работу на ночь, — сказал он. — Мальчики придут домой ужинать.
— Да, отец.
— Наверное, теперь до утра будет тихо, так ведь, Джо?
— Конечно так, дорогой.
Несколько минут в комнате царило молчание, затем Томас снова заговорил.
— Пожалуй, я не стану читать Библию, по крайней мере, не сейчас. В глазах будто тьма какая, пожалуй, я немного отдохну. Может быть, Мэри почитает мне ее потом, когда мне станет получше.
— Как хочешь, отец.
В доме было очень тихо. Внизу, в гостиной, тикали старые настенные часы. Джозеф слышал их сквозь тонкие доски пола.
Осторожно, бесшумно в комнату вошли братья, за ними Мэри. Филиппа найти не удалось, бежать за Лиззи было слишком далеко. По щекам Герберта ручьем текли слезы, но Сэмюэль опустился перед кроватью на колени и тихо прошептал:
— Тебе ничего не нужно, отец?
В сгустившихся сумерках Томас нащупал его голову.
— Это ты, Сэмми? Я рад, что ты пришел. Если будешь много работать, любая пила будет тебе нипочем, сынок, но ты всегда и во всем должен следовать моим советам, смотри же.
Его голос задрожал, и он постарался приподняться на подушках.
— Как только совсем стемнеет, за ужином у нас теперь всегда будет свет. Я помню то время, когда сумерки в Плине были так прекрасны и я, приличный молодой парень, приглашал вашу мать к развалинам Замка…
Он в изнеможении откинулся на спину и закрыл глаза. Дыхание сделалось медленным и хриплым. Трое мужчин стояли в ожидании перед кроватью своего отца, Мэри застыла у окна. Он долго молчал, и в комнате совсем стемнело. Никто и не подумал зажечь свечу.
Затем он снова заговорил, голос его звучал безмерно устало и доносился издалека.
— Джени, — сказал он, — Джени, ты где?
Низко склонившись над кроватью, Джозеф смотрел на его глаза. Они широко раскрылись, и их взгляд остановился на глазах сына.
— Я думаю, ты не покинешь меня, девочка. Мы будем жить чисто и достойно, пока мы вместе, ты и я — Ты знаешь, Джени, я так сильно тебя люблю, что иногда дрожу, как смущенный юнец. — Он вытянул обе руки и закрыл ими глаза Джозефа, затем тихо вздохнул и погрузился в сон.
Томаса Кумбе похоронили рядом с его женой Джанет на Лэнокском кладбище возле тернового куста и старого вяза. Сегодня их надгробные камни высятся над волнуемой ветром травой, и длинные стебли плюща обвивают их имена. Ниже высечены полустершиеся слова:
Наконец-то сладкий покой.
Ранней весной здесь дружно тянутся к солнцу первые примулы и осыпается цвет деревьев заброшенного фруктового сада, растущего у дороги.
Глава восьмая
Альберт Кумбе ушел в море на одном корабле со своим отцом-шкипером и кузеном Диком. Чарльз служил в армии и находился в лагерях где-то в Центральных графствах. Только Кристофер остался дома и не ушел в море, сославшись на здоровье. Он работал на верфи со своими дядьями и тремя кузенами и считал, что даром тратит время. Кристофер никак не мог отогнать от себя демона беспокойства, который целиком подчинил его своей воле. Сама мысль стать моряком вызывала у него отвращение, ведь он так и не забыл свое первое и единственное плавание восемь лет назад. В глазах отца он читал разочарование. Всякий раз, когда Джозеф возвращался из плавания, сын с внутренним содроганием ждал вопроса, который так и не был задан: «На этот раз ты пойдешь со мной?» Тогда пристыженный, униженный, но в душе бунтующий Кристофер показал бы отцу, что хоть он и плохой моряк, зато отличный работник. Однако он не любил свою работу, в глубине души мечтал уехать из Плина и искать счастья вдали от дома, но не имел ни малейшего представления о том, как это сделать.
Отцу тем временем оставалось терпеливо ждать. Джозефу было пятьдесят, и ему пока не наскучили ни море, ни его корабль. Он был по-прежнему полон сил и энергии, его голова и борода почти не поседели. Он не знал, что такое болезни. Единственное, что его иногда беспокоило, так это зрение. Временами его правый глаз воспалялся и наливался кровью, при этом зрачок сильно увеличивался в размерах. Джозеф ума не мог приложить, в чем тут причина. Иногда глаз начинал видеть нечетко, словно его затягивала пленка, которая частично скрывала очертания предметов; затем все прояснялось и колющая боль, сопровождавшая эти приступы, проходила.
Джозеф никому об этом не говорил; признаться себе самому в том, что с этим может быть связано нечто серьезное, он отказывался с таким же упрямством, с каким Джанет отказывалась признать, что ее сердце слабеет. Все это вздор, главное, что «Джанет Кумбе» сохраняет высокую репутацию самой быстроходной шхуны Плина и что его сын Кристофер скоро станет мужчиной.
Перед Троицей тысяча восемьсот восемьдесят пятого года Джозеф вернулся в Плин после исключительно долгого плавания. Он дважды ходил в Сент-Джонс на Ньюфаундленде за рыбой, которую надлежало доставить в средиземноморские порты, затем получил выгодный фрахт на три рейса из Сен-Мишеля к берегам Мерси. Стоял конец июня, и Джозеф предвкушал, как проведет дома несколько счастливых, радостных недель, прежде чем снова отправится в море. Как только корабль бросил якорь, Кристофер на веслах поспешил к «Джанет Кумбе».
Джозеф с удовольствием осмотрелся. По гавани в разных направлениях скользили лодки, в маленькой бухте под развалинами Замка купались дети. Прекрасная, по-настоящему летняя погода. Он дал себе обещание как-нибудь порыбачить в заливе, может быть, вместе с Кристофером.
— Ну, Крис, сын, — сказал он, — хорошо на некоторое время вернуться домой, а, Элби? Вы, береговой люд, не цените дом, как ценим его мы, бедные моряки.
Кристофер покраснел и закусил губу. Джозеф это сразу заметил и мысленно выругал себя за бестактность. Бедный парень, в конце концов, только здоровье помешало ему выйти в море.
— Что нового, сын?
— С сестрой все в порядке, брат Чарли пишет, что в лагерях ему живется неплохо. Тетушки здоровы и с нетерпением ждут тебя дома. На верфи у нас уйма работы, кузен Том, Джеймс и я заняты с утра до вечера; поэтому, отец, боюсь, что не смогу проводить с тобой столько времени, сколько хотел бы.
knizhnik.org
Дух любви читать онлайн - Дафна дю Морье (Страница 19)
За все долгие месяцы жестокости и невзгод мысль бросить его никогда не приходила ей в голову, и вот теперь, когда он стал проявлять к ней больше нежности, родилась эта мысль, коварные нашептывания Филиппа принесли свои плоды. Джо никогда не выздоровеет, ребенок будет только раздражать его, все может стать еще хуже, чем было, Джо — дикарь. Нет, Филипп, наверное, прав, хотя это так тяжело. Лучше отправить Джо в Садминский сумасшедший дом. Лучше для него, лучше для семьи. Она обещала верить Филиппу и будет ему верить. Он ее лучший друг, верный друг. Он всегда был таким благородным, таким самоотверженным. Когда Джо заберут в Садмин, где о нем будут должным образом заботиться санитары и врачи, где ему будет гораздо лучше и удобнее, чем в Доме под Плющом, этот верный друг приложит все силы, чтобы сделать ее счастливой.
Октябрь перешел в ноябрь, ноябрь в декабрь. Появления ребенка ждали на Рождественской неделе.
Последнее время Энни была очень слаба — без сомнения, следствие этих ужасных лет. Кэтрин очень тревожилась, у врача был мрачный вид.
— Ей необходим покой, никаких волнений, никаких переживаний, — сказал он падчерице. — Мне не нравится, как все оборачивается. Малейшая неприятность, и результат будет гибельным.
Да, ей можно иногда вставать, немного пройтись. Это ей не повредит, даже наоборот. Но позаботьтесь, чтобы она ни в коем случае не волновалась.
В канун Рождества Энни почувствовала себя достаточно сильной, чтобы прогуляться в Плин и навестить Филиппа. Кэтрин осталась дома, а Джозеф еще раньше ушел на ферму к Лиззи. Она медленчо спустилась с холма и прошла через город к большому дому на Мэрайн-террас, в котором Филипп жил в полном одиночестве, если не считать экономки и ее мужа-лакея.
Пока Филипп разливал чай, Энни лежала на диване. В тот день она оставалась у него до шести часов вечера, когда вдруг испугалась, что Джозеф уже возвращается с фермы. Филипп галантно поцеловал ей руки, пожелал не падать духом, и она ушла.
Ни один из них не заметил, что в углу дивана она оставила носовой платок, подарок мужа на первую годовщину их свадьбы.
Джозеф ушел с фермы только в половине одиннадцатого. Была прекрасная ясная ночь, над бухтой светила луна, морозный воздух пощипывал щеки. По улице небольшими группами бродили люди, взволнованные предвкушением рождественских праздников, большинство готовилось к ночной мессе в Лэнокской церкви. Скоро зазвонят колокола, и они с фонарями в руках потянутся вверх по тропе, взбирающейся на холм.
Проходя мимо Мэрайн-террас, в последнем доме Джозеф увидел свет и фигуру брата, расхаживавшего перед окном. Глядя на эту фигуру, Джозеф вспомнил, что наступает Рождество и через несколько дней у него родится сын. С этого момента его жизнь изменится, он забудет о злобе и ненависти.
Джозеф замер в нерешительности, затем поднялся по ступеням лестницы и позвонил.
Ему открыл заспанный лакей.
— Я брат мистера Кумбе. Пришел пожелать ему счастливого Рождества, — спокойно сказал Джозеф, после чего оттолкнул лакея и распахнул дверь комнаты, в которой видел фигуру.
При виде брата Филипп вскрикнул от удивления. Он сразу подумал об Энни.
— Ради всего святого, брат, что привело тебя сюда в такой час? Что-нибудь дома? Твоя жена?
Джозеф улыбнулся и, покачав головой, сел на диван.
— Нет, Фил, я пришел сам по себе. Пришел сказать, что я… — его взгляд упал на платок в углу дивана. Слова вылетели у него из головы, и он продолжал сидеть, глупо уставившись на платок и указывая на него пальцем.
— Зачем Энни оставила там свой платок? — начал он глухим голосом, у него закружилась голова, и он задрожал. — Энни была здесь, Энни была в этой комнате. Скажи мне правду… говори, или, черт возьми, я вырву ее из тебя.
Он, шатаясь, поднялся с дивана и шагнул к брату. Филипп побледнел.
— Осторожнее, Джо, не то пожалеешь.
Джозеф словно не слышал, прищурившись, он наклонился над Филиппом.
— И давно Энни повадилась тебя навещать? — крикнул он.
Филипп пожал плечами и презрительно улыбнулся.
— Ты что, пришел, чтобы устроить сцену? Ну, так тебе это не удастся. Вон из моего дома.
— Энни давно водит с тобой дружбу? — повторил Джозеф.
Его захлестнуло желание изо всей силы ударить этого человека по лицу, превратить его лицо в бесформенную массу. Топтать его ногами, крушить, наслаждаясь видом растекающейся крови.
Филипп отошел к противоположной стене комнаты.
— Энни была моим близким другом все последние месяцы, — спокойно проговорил он. — С тех пор, как ты стал обращаться с ней как с животным, я делаю все, что в моих силах, чтобы дать ей то, чего не можешь дать ты.
— Ты говоришь, что Энни приходила сюда все эти месяцы… Энни посмела меня обманывать…
— Конечно, она обманывала тебя, грязная ты скотина со свинскими повадками. Энни никогда тебя не любила.
— Проклятый лжец! — В голове Джозефа мысли с бешеной скоростью сменяли друг друга, они путались, перемешивались, терзая его мозг, лишая возможности думать.
— Тебе известно, что Энни ждет ребенка?
Филипп рассмеялся; Джозеф видел, как по лицу брата расплывается ухмылка, видел, как оскал его зубов превращается в безжизненную маску.
— И ты еще спрашиваешь меня об этом? У тебя хватает мужества спрашивать? Ты сумасшедший… ты безумец… твое место в доме для умалишенных. Джо, которого обманывали все эти месяцы, Джо, опозоренный муж. Ты сумасшедший… говорю тебе, ты сумасшедший.
При этих словах что-то оборвалось в мозгу Джозефа, он взмахнул кулаком и ударил брата между глаз. Филипп упал на пол и остался лежать неподвижно, как мертвый.
Джозеф, спотыкаясь, вышел из мрачного здания и бегом бросился вверх по холму к Дому под Плющом; он не видел ничего, кроме темных пятен, которые в дьявольской пляске кружились у него перед глазами.
Колокола Лэнокской церкви звали паству к полуночной мессе — он их не слышал; люди шли в сторону поля — он их не видел.
Джозеф распахнул дверь своего дома и поднялся в комнату над крыльцом.
— Теперь ты попалась. — С этими словами он зажег свечу и склонился над съежившейся от страха женой.
— Кейт, — вскрикнула она. — Кейт, беги за помощью, скорей… скорей…
Девушка в одной ночной рубашке ворвалась в комнату.
— Отец! — закричала она. — Отец, что вы делаете? Вспомните, что сказал доктор… ах! Отец, осторожнее.
Джозеф поднял свечу над головой.
— Значит, ты меня обманывала, да? Ты бывала у Филиппа, ты гуляла с Филиппом.
— О, Джо, дорогой, клянусь тебе, я не имела в виду ничего дурного. Он был так добр, что я…
— Ты меня обманывала. Разве этого мало?
— Джо, прости меня. Да, я тебя обманывала, но поговорим в другое время. Ах! Кейт, милая, мне так плохо… так плохо… беги за доктором.
— Значит, ты меня не любишь, а, Энни? Никогда не любила… он так и сказал… ну же, это правда?
— О, Джо, оставь меня. Сейчас я не могу обо всем рассказать тебе, прости меня… я поступила неправильно, но я была слаба… Джо, прошу тебя.
— Обманывала меня, ты… обманывала меня… Клянусь богом, я заставлю тебя жестоко страдать за это.
Энни, шатаясь, поднялась с кровати и прижалась к стене, закрываясь от него руками.
— Так давай же… давай, — крикнула она, — убей меня и своего невинного ребенка. Я не стану тебя останавливать. Но прежде чем умереть, я вот что скажу тебе… я тебя ненавижу… да, ненавижу и прокляну за все, что ты со мной сделал. После этого ты не будешь знать мира и покоя… станешь еще более одиноким, чем прежде. Люди будут еще больше сторониться тебя. В Плине тебя будут бояться и ненавидеть. Когда-то за один твой взгляд я готова была жизнь отдать, но твое холодное, гордое сердце я никогда не любила.
Джозеф покачнулся и уронил свечу на пол.
— Джанет! — крикнул он. — Джанет! — Дом звенел от его криков. — Джанет, — звал он, — Джанет, приди ко мне.
Он выбежал из дома и поднялся на скалы к развалинам Замка.
Джозеф упал на колени на жесткую, промерзлую землю и согнулся под тяжестью горя. Вдруг он почувствовал, что его головы касается чья-то рука, и ощутил присутствие рядом с собой живого существа. Он поднял страдальческие глаза и увидел рядом свою любимую, но не такую, какой он ее знал, а молодую и стройную, почти девушку. Шепча слова любви, она привлекла его к себе. И он понял, что она принадлежит прошлому, тому времени, когда он еще не родился, но сразу узнал в ней ту, что принадлежала ему, и только ему.
— Успокойся, любовь моя, успокойся, отбрось свои страхи. Я всегда рядом с тобой, всегда, и никто тебя не обидит.
— Почему ты не приходила раньше? — прошептал он, крепче прижимая ее к себе. — Они пытались отнять меня у тебя, весь мир черен и полон демонов. Дорогая, любимая, нет правды, нет для меня дороги, которую я мог бы выбрать. Ты поможешь мне, ведь, правда, поможешь?
— Мы будем страдать и любить вместе, — сказала она. — Каждая радость, каждая боль твоей души и твоего тела будут и моими. Дорога сама скоро тебе откроется, и тогда мрак покинет твою душу.
— Я часто слышал твой шепот и внимал благословенным словам утешения. Ведь мы разговаривали друг с другом, одни в тиши моря, на палубе корабля, который есть часть тебя. Почему ты раньше никогда не приходила, чтобы вот так же меня обнять и прижать мою голову к своему сердцу?
— Я не понимаю, — сказала она, — не знаю, откуда мы явились, не знаю, как спала с моих глаз пелена и я пришла к тебе. Но я услышала, как ты зовешь меня, и ничто не смогло меня удержать.
— С тех пор как ты меня покинула, потянулись долгие трудные дни, я не следовал твоим советам и не оправдал твоей веры в меня, — сказал он.
Посмотри, какой я старый, мои волосы и борода поседели, ты же молода, моложе, чем я тебя помню, у тебя чистое девичье лицо и нежные, мягкие руки.
— Я не имею представления ни о том, что было, ни о том, что будет, но твердо знаю, что время непрерывно и здесь, в нашем мире, и в любом другом. Для нас нет разлуки, для нас нет ни начала, ни конца: мы неразлучны, ты и я, как звезды неразлучны с небом.
Тогда он произнес:
— Любимая моя, все шепчутся, будто я безумен, будто рассудок покинул меня и в глазах моих горит опасный огонь. Я чувствую, как ко мне подкрадывается тьма, и, когда она окончательно наступит, я не смогу ни видеть, ни чувствовать тебя, тогда здесь останутся только пустота и отчаяние.
В эту минуту туча закрыла луну; он задрожал, и ему показалось, что он лежит на ее руках, как ребенок, ищущий утешения.
— Когда мрак начнет подступать к тебе, не бойся его, в эти часы я буду держать тебя так же, как держу сейчас, — утешила она его. — Когда, борясь с самим собой, ты утратишь способность видеть, слышать, я буду рядом, я буду бороться за тебя.
Джозеф закинул голову и увидел, как, вся белая, с улыбкой на устах, она стоит на фоне неба.
— Этой ночью ты ангел, — сказал он, — ангел, который стоит у Небесных врат, ожидая рождения Христа. Сегодня Рождество, и в Лэнокской церкви поют гимны.
— Пятьдесят лет или тысяча, какая разница, — сказала Джанет. — И то, что мы оба пришли сюда, тому доказательство.
— Значит, ты больше никогда меня не покинешь? — спросил он.
— Никогда, никогда не покину.
Джозеф опустился на колени и поцеловал ее запорошенные снегом ноги.
— Скажи мне, Бог есть?
Он заглянул ей в глаза и прочел в них истину.
С минуту они стояли рядом и, глядя друг на друга, видели себя такими, какими уже никогда не увидят на земле. Она видела перед собой мужчину, согбенного, измотанного жизнью, с буйными растрепанными волосами и страдальческими глазами; он же видел девушку, молодую и бесстрашную, с залитым лунным светом лицом.
— Доброй ночи, матушка, красавица моя, любовь моя.
— Доброй ночи, любимый, дитя мое, сын мой. И вновь разлился туман и скрыл их друг от друга.
Теперь Джозеф не знал, не помнил о том, что случилось до этой встречи: его память угасла, рассудок помутился. Он спокойно спустился с холма, бесшумно вошел в Дом под Плющом, молча прокрался в свою старую комнату, в которой жил мальчиком и которая пустовала после отъезда Кристофера. Потом разделся, лег на кровать и заснул. Он не слышал ни тихих стонов Энни, ни приглушенного плача Кэтрин; его не потревожили даже приход врача и движение в доме.
Он проспал до самого утра первого дня Рождества. Проснувшись, он встал, оделся и спустился в кухню. Нашел что-то поесть и сел перед пустым камином. Какие-то люди нарушили его мирные размышления, и он попросил их оставить его в покое и дать ему посидеть в тишине. Her, он никуда не пойдет, не выйдет из дома. Не будут ли они настолько любезны, чтобы дать ему отдохнуть в одиночестве? Он никому и ничему не принесет вреда.
В дверях, вытирая фартуком глаза, плакала какая-то девушка. Он предложил ей немного своего хлеба, ему было очень жаль видеть ее в слезах. Затем ее лицо сморщилось, и она ушла. Интересно, кто это, подумал он, и почему в доме такая суета, то приходят, то уходят.
Подошел какой-то человек и сказал, что он врач. Но врач ему не нужен. Никто не болен. Кто-то взял его за руку и сказал, что его жена и новорожденный ребенок умерли.
Он покачал головой и улыбнулся.
— Я не женат, и у меня нет ребенка… вы ошиблись.
Потом он повернулся к ним спиной и протянул руки к холодному камину.
— Может быть, кто-нибудь разведет огонь? — предложил он. — В это время года по утрам холодно.
Но они ушли и оставили его одного. Должно быть, забыли. Возможно, все это ему только приснилось. Впрочем, неважно, он и сам разведет огонь. Когда в камине начали потрескивать дрова, и занялось веселое пламя, он потер руки и рассмеялся. Затем, вспоминая обрывки старых мелодий, стал тихо напевать себе под нос.
В гостиной он нашел кресло-качалку и принес его в кухню. Теперь можно было раскачиваться: назад-вперед, назад-вперед. Он мог смотреть на яркий огонь, слушать часы, слушать собственный голос, выводивший незатейливые мелодии. Это было очень славно, очень приятно. Кто-то сказал, что сегодня Рождество? Надо же, кто бы мог подумать?
Назад… вперед-назад… вперед. Кто-то заглянул в дверь.
Джозеф помахал рукой.
— Веселого Рождества, — крикнул он. — Веселого Рождества.
Не было дней, не было ночей…
Филипп Кумбе сидел за письменным столом в своей конторе; на его голове и запястье были повязки. Он читал вслух почтовую открытку.
«Дорогой мистер Кумбе.К сожалению, я не могу приехать в Плин раньше одиннадцати утра. Я бы просил Вас иметь кого-нибудь наготове с двуколкой, чтобы мы могли сразу отправиться в путь и как можно скорее добраться до Садмина.
Всегда готовый Вам служить, P. Тамлин.
P. S. Вы выяснили, есть ли в лечебнице свободные места? Если нет, то срочно пошлите туда телеграмму».
— Тамлин — это санитар, который будет сопровождающим, — сказал Филипп, кладя открытку на стол.
Сэмюэль и Герберт Кумбе кивнули; у них были мрачные лица и грустные глаза.
— Джозефа действительно необходимо увезти? — начал Герберт.
— Неужели вы сами не видите? — От нетерпения Филипп повысил голос. — Разве он не убил свою жену, своего несчастного ребенка, не говоря уже о его обдуманном и злонамеренном нападении на меня? Говорю вам, этот человек буйно помешанный, он опасен. Забудьте свою дурацкую сентиментальность, братья. Сегодня Джо поедет в Садмин. Я телеграфировал в лечебницу, там его ждут. Последнее слово за мной.
Они забрали свои шляпы и ушли.
В полдень у двери Дома под Плющом ждала двуколка. На дороге кучками стояли соседи. При появлении Филиппа Кумбе люди разошлись, встревоженные его суровым лицом и властными манерами. С ним был крепкого сложения человек, которого в Плине никто не знал. Они вместе вошли в дом. На безоблачном небе сияло солнце, в гавани искрилась синяя вода, на ветке дерева пел снегирь. С берега под причалом доносились детские голоса.
Буксир, дымя, тянул за собой шхуну. Солнце окрашивало розовым цветом ее паруса, пока их не свернули на реях. С палубы шхуны слышались крики и треск фала: убирали грот. Затем раздался грохот якорной цепи. На носу корабля ярко белела устремленная вперед деревянная фигура. «Джанет Кумбе» вернулась в Плин.
Несколько минут спустя Филипп Кумбе и санитар вышли из Дома под Плющом, между ними шел Джозеф. Его пальто было застегнуто на все пуговицы; он не пытался ни вырваться, ни убежать и спокойно позволил посадить себя в двуколку. Дыша на руки, чтобы их согреть, он с явным удовольствием улыбнулся норовистой лошади. Затем застыл на сиденье: большой, сгорбленный, немой и ни на что не реагирующий, безразличный ко всему, что его окружает. Филипп вполголоса разговаривал со смотрителем; Кэтрин плакала в дверях дома.
Джозеф взглянул через плечо на раскинувшуюся внизу гавань. Смотритель и Филипп сели в двуколку, кучер забрался на козлы. Двуколка с седоками спустилась с холма и покатила по улице города.
Когда они проезжали мимо причала, посреди гавани Джозеф увидел бросившую якорь шхуну. Она стояла на солнце. На какое-то мгновение свет вспыхнул в его глазах, засиял, как признание в любви. Затем Джозеф задрожал, и огонь погас, оставив вместо себя тяжелую, холодную дымку. Дома скрыли гавань от глаз, и двуколка понеслась по дороге, ведущей в Садмин.
Глава четырнадцатая
Пять лет Джозеф провел в Садминской лечебнице для душевнобольных. Он пробыл бы там и дольше, если бы не усилия его сестры Элизабет и ее сына Фреда, благодаря которым он обрел свободу.
В октябре тысяча восемьсот девяносто пятого года Фред Стивене, проезжая через Бодмин, неожиданно решил зайти в лечебницу и потребовать свидания со своим дядей. К удивлению Фреда, его приняли и на вопрос о здоровье Джозефа ответили, что пациент чувствует себя очень хорошо и что его могли бы отпустить года три назад, если бы семья не предпочла держать его под присмотром cooтветствующих специалистов и щедро не платила за этo.
Фред знал, что «семья» — это Филипп. Его проводили наверх в палату Джозефа, где тот сидел у открытого окна.
Племянника потрясла разительная перемена во внешности дяди. Хотя ему было всего шестьдесят, его волосы и борода были белыми, а весь абрис лица до неузнаваемости изменился. Щеки ввалились, карие глаза потускнели.
Фред подошел к нему и взял его за руку.
— Дядя Джозеф, — ласково сказал он, — вы не забыли своего племянника Фреда?
Джозеф пошевелился в кресле и, прищурясь, посмотрел на молодого человека.
— А, Фред, — сказал Джозеф своим прежним, сильным голосом. — Какая приятная неожиданность. Очень рад тебя видеть. Почему ты не приходил раньше? Я, знаешь ли, здесь уже давненько. Все очень добры, ничего не могу сказать, но мне бы хотелось вернуться домой. Ты у них спросишь, можно ли мне идти домой? — Он улыбнулся застенчивой улыбкой заблудившегося ребенка.
— Конечно, дядя. Не беспокойтесь. Я узнаю, что надо сделать, чтобы вы снова оказались дома. Вы хотите вернуться в Плин?
— Да, племянник, ты уж постарайся. Здесь все очень добры, но дома лучше. Да, дома лучше.
Вскоре Фред расстался с Джозефом и попросил, чтобы его проводили к начальнику лечебницы. Для освобождения дяди было необходимо уладить многочисленные формальности, но он твердо решил преодолеть все трудности. Несмотря на возражения Филиппа, не было никаких веских причин и дальше держать Джозефа взаперти.
Семью оповестили о его близком освобождении, и Дом под Плющом снова ожил. Кэтрин не возражала против того, чтобы вернуться и ухаживать за отцом, ведь теперь у них было документальное свидетельство, подтверждающее, что он безобиден и кроток, как ребенок.
Итак, одним ясным августовским утром Джозефа забрали из Садминской лечебницы для душевнобольных и привезли домой, в Дом под Плющом, где Кэтрин с нетерпением ждала его, стоя у двери.
knizhnik.org
