Рэй Брэдбери …И духов зла явилась рать С признательностью Дженет Джонсон, которая научила меня писать новеллы, и Сноу Лонглей Хоуш, который очень давно учил меня поэзии в лос-анджелесской средней школе, и Джеку Гассу, который не так давно помог написать этот роман. Человек влюблен и любит то, что исчезает. Потому что они не заснут, если не сделают зла; пропадает сон у них, если не доведут они кого до падения, Ибо они едят хлеб беззакония и пьют вино хищения. Я не знаю всего, что может прийти, но чем бы это ни было, я пойду к нему, смеясь. Прежде всего отметим, что стоял октябрь, замечательный для мальчишек месяц. Нельзя сказать, что остальные месяцы никуда не годятся, но, как говорят пираты, бывают плохие и бывают хорошие. Возьмем, к примеру, сентябрь — плохой месяц: начинаются занятия в школе. Или август — хороший месяц: каникулы еще не кончились. Июль хорош, июль просто замечателен: в целом мире еще нет ничего, что хотя бы случайно напоминало о школе. Июнь же, несомненно, лучше всех: начало лета, до школы далеко, а до сентября еще миллиард лет… Итак, стоял октябрь. Уже месяц, как идут школьные занятия, а вы еще гуляете, скачете, отпустив поводья. У вас еще есть время обдумать маскарадный костюм, который вы наденете в последнюю ночь месяца на собрание Христианской молодежной ассоциации. И тогда, в двадцатых числах октября, когда воздух пахнет дымом костров, на которых сжигают опавшие листья, и небо в сумерках оранжевое или пепельно-серое, кажется, что канун праздника Всех святых никогда не придет сюда, под сень ракит, теряющих последнюю листву, во дворы, где развеваются на легком ветру сохнущие простыни. Однако в один странный, длинный, страшный год канун праздника Всех святых пришел рано. В тот год он наступил 24 октября в три часа пополуночи, вместо того, чтобы прийти, как положено, 31 октября. Тогда Джеймсу Найтшейду с Оук-стрит, 97 было тринадцать лет, одиннадцать месяцев и двадцать три дня. Уильяму Хэлоуэю, жившему в соседнем доме, исполнилось тринадцать лет, одиннадцать месяцев и двадцать четыре дня. И тот и другой приближались к четырнадцатилетию, оно, как пойманная птица, уже трепетало в их руках. В ту октябрьскую неделю они за одну ночь сделались взрослыми и навсегда распрощались с детством. Торговец громоотводами появился как раз перед бурей. Пасмурным октябрьским днем он прошел, опасливо оглядываясь, по улицам Гринтауна, небольшого городка в штате Иллинойс. Там, позади, молнии уже били в землю. Там, позади, буря неотвратимо надвигалась и скалила зубы, как огромный разъяренный зверь. Торговец громко расхваливал свой товар, скрипел и лязгал огромной кожаной сумкой, где скрывались загадочные предметы, которые он предлагал у каждой двери, пока не подошел, наконец, к небрежно подстриженному газону. Нет, не небрежная стрижка привлекла его внимание. Торговец громоотводами окинул пристальным взглядом двух мальчиков, устроившихся на склоне пологого холма. Чем-то очень похожие друг на друга, они вырезали из веток свистки и болтали о всякой всячине, довольные тем, что за минувшее лето сумели исходить вдоль и поперек весь Гринтаун, а с тех пор, как начались занятия в школе, каждый день бегали отсюда до озера и во-он оттуда до самой реки. — Привет, ребята! — окликнул их человек в одежде цвета грозовых облаков. — Старики дома? Мальчики покачали головами. — А у вас, у самих, деньги водятся? Мальчики вновь покачали головами. — Ладно. — Торговец прошел шага три, остановился и опустил плечи. Ему вдруг показалось, что он давно знает окна их домов и это холодное небо над головой. Он медленно повернулся и глубоко вздохнул. Ветер гудел в голых деревьях. Солнечный луч, скользнув сквозь узкий разрыв в облаках, упал на дуб и отчеканил из последних листьев несколько новеньких золотых монет. Но вот солнце исчезло; монетки были истрачены, все вокруг посерело; торговец встряхнулся, как бы сбрасывая странные чары, овладевшие им. Он медленно побрел вглубь лужайки и спросил: — Как тебя звать, паренек? Первый мальчик, с волосами, точно пух осеннего чертополоха, слегка наклонил голову, прикрыл один глаз и посмотрел на торговца другим, ясным, как капля летнего дождя. — Уилл, — ответил он, — Уильям Хэлоуэй. Грозовой джентльмен повернулся ко второму подростку: — А тебя? Тот неподвижно лежал животом на осенней траве и, казалось, обдумывал, как бы ему назваться. Его волосы цвета лощеных каштанов были жесткими и спутанными, а глаза, неподвижно глядевшие в одну точку, отливали зеленоватым блеском горного хрусталя. Наконец, он небрежно сунул в рот сухую травинку и ответил: — Джим Найтшейд. Грозовой торговец кивнул, как если бы он все это знал наперед. — Найтшейд, — повторил он, — имя вполне подходящее. — Единственно подходящее, — подтвердил Уилл Хэлоуэй. — Я родился на одну минуту раньше полуночи тридцатого октября. Джим родился на одну минуту позже полуночи уже тридцать первого октября. — В канун праздника Всех святых. — Сказал Джим. В этих словах открывалась повесть их жизни, звучала гордость их матерей, живущих в домах по соседству, вместе попавших в роддом; и почти одновременно принесших в этот мир сыновей — одного светлого, другого темного. Это был рассказ об их общем празднике. Каждый год Уилл зажигал свечи на своем праздничном торте за минуту до полуночи. А Джим, через минуту после полуночи, и когда начинался последний день месяца, задувал их. Все это очень долго и возбужденно рассказывал Уилл. И также долго Джим молчаливо соглашался с ним. И столь же долго торговец, еще недавно спешивший опередить грозу и бурю, слушал, переводя взгляд с одного мальчишеского лица на другое. — Хэлоуэй, Найтшейд, так вы говорите, у вас нет денег? Торговец, словно смущенный своим богатством, порылся в кожаной сумке и вытащил причудливо изогнутую железку. — Вот. Возьмите это бесплатно! Зачем? Затем, что в один из этих домов ударит молния. И если вы не поставите эту штуковину, не миновать беды! А тогда известно что: огонь и угли, свиная поджарка и пепел! Хватайте! Он бросил им изогнутый стержень. Джим не двинулся, но Уилл схватил железку и раскрыл рот от изумления. libking.ru Популярный американский писатель-фантаст Рэй Дуглас Брэдбери (род. в 1920 г.) знаком отечественному читателю по романам «Марсианские хроники», «451° по Фаренгейту», «Вино из одуванчиков», а также по рассказам «И грянул гром», «Ржавчина», «Дракон» и многим другим. По мотивам его произведений созданы теле- и радиопостановки, снят художественный фильм. В настоящий сборник входит ранее не публиковавшийся в нашей стране роман «…И духов зла явилась рать», повествующий о борьбе двух подростков с Людьми Осени, таинственными и жуткими хозяевами и рабами «темного карнавала» и рассказы, широкому читателю в основном неизвестные. С признательностью Дженет Джонсон, которая научила меня писать новеллы, и Сноу Лонглей Хоуш, который очень давно учил меня поэзии в лос-анджелесской средней школе, и Джеку Гассу, который не так давно помог написать этот роман. Прежде всего отметим, что стоял октябрь, замечательный для мальчишек месяц. Нельзя сказать, что остальные месяцы никуда не годятся, но, как говорят пираты, бывают плохие и бывают хорошие. Возьмем, к примеру, сентябрь — плохой месяц: начинаются занятия в школе. Или август — хороший месяц: каникулы еще не кончились. Июль хорош, июль просто замечателен: в целом мире еще нет ничего, что хотя бы случайно напоминало о школе. Июнь же, несомненно, лучше всех: начало лета, до школы далеко, а до сентября еще миллиард лет… Итак, стоял октябрь. Уже месяц, как идут школьные занятия, а вы еще гуляете, скачете, отпустив поводья. У вас еще есть время обдумать маскарадный костюм, который вы наденете в последнюю ночь месяца на собрание Христианской молодежной ассоциации. И тогда, в двадцатых числах октября, когда воздух пахнет дымом костров, на которых сжигают опавшие листья, и небо в сумерках оранжевое или пепельно-серое, кажется, что канун праздника Всех святых никогда не придет сюда, под сень ракит, теряющих последнюю листву, во дворы, где развеваются на легком ветру сохнущие простыни. Однако в один странный, длинный, страшный год канун праздника Всех святых пришел рано. В тот год он наступил 24 октября в три часа пополуночи, вместо того, чтобы прийти, как положено, 31 октября. Тогда Джеймсу Найтшейду с Оук-стрит, 97 было тринадцать лет, одиннадцать месяцев и двадцать три дня. Уильяму Хэлоуэю, жившему в соседнем доме, исполнилось тринадцать лет, одиннадцать месяцев и двадцать четыре дня. И тот и другой приближались к четырнадцатилетию, оно, как пойманная птица, уже трепетало в их руках. В ту октябрьскую неделю они за одну ночь сделались взрослыми и навсегда распрощались с детством. Торговец громоотводами появился как раз перед бурей. Пасмурным октябрьским днем он прошел, опасливо оглядываясь, по улицам Гринтауна, небольшого городка в штате Иллинойс. Там, позади, молнии уже били в землю. Там, позади, буря неотвратимо надвигалась и скалила зубы, как огромный разъяренный зверь. Торговец громко расхваливал свой товар, скрипел и лязгал огромной кожаной сумкой, где скрывались загадочные предметы, которые он предлагал у каждой двери, пока не подошел, наконец, к небрежно подстриженному газону. Нет, не небрежная стрижка привлекла его внимание. Торговец громоотводами окинул пристальным взглядом двух мальчиков, устроившихся на склоне пологого холма. Чем-то очень похожие друг на друга, они вырезали из веток свистки и болтали о всякой всячине, довольные тем, что за минувшее лето сумели исходить вдоль и поперек весь Гринтаун, а с тех пор, как начались занятия в школе, каждый день бегали отсюда до озера и во-он оттуда до самой реки. — Привет, ребята! — окликнул их человек в одежде цвета грозовых облаков. — Старики дома? Мальчики покачали головами. — А у вас, у самих, деньги водятся? Мальчики вновь покачали головами. — Ладно. — Торговец прошел шага три, остановился и опустил плечи. Ему вдруг показалось, что он давно знает окна их домов и это холодное небо над головой. Он медленно повернулся и глубоко вздохнул. Ветер гудел в голых деревьях. Солнечный луч, скользнув сквозь узкий разрыв в облаках, упал на дуб и отчеканил из последних листьев несколько новеньких золотых монет. Но вот солнце исчезло; монетки были истрачены, все вокруг посерело; торговец встряхнулся, как бы сбрасывая странные чары, овладевшие им. Он медленно побрел вглубь лужайки и спросил: — Как тебя звать, паренек? Первый мальчик, с волосами, точно пух осеннего чертополоха, слегка наклонил голову, прикрыл один глаз и посмотрел на торговца другим, ясным, как капля летнего дождя. — Уилл, — ответил он, — Уильям Хэлоуэй. Грозовой джентльмен повернулся ко второму подростку: — А тебя? Тот неподвижно лежал животом на осенней траве и, казалось, обдумывал, как бы ему назваться. Его волосы цвета лощеных каштанов были жесткими и спутанными, а глаза, неподвижно глядевшие в одну точку, отливали зеленоватым блеском горного хрусталя. Наконец, он небрежно сунул в рот сухую травинку и ответил:Читать бесплатно книгу ...И духов зла явилась рать - Брэдбери Рэй. И духов рать явилась рать
Рэй Брэдбери - ...И духов зла явилась рать читать онлайн
И духов зла явилась рать читать онлайн
myluckybooks.com
И духов зла явилась рать читать онлайн - Рэй Брэдбери
Но на этих часах не было стрелок.
Он не мог сказать, какой час жизни наступил для него, для мальчиков или для этого захолустного городишки. И в итоге, что же он должен делать?
Прибытие в три часа утра; фантастический стеклянный лабиринт; воскресный парад; высокий человек с кишащими на его потной коже картинками цвета голубых электрических искр; несколько капель крови, падающих сквозь решетку; два испуганных мальчика, смотрящих вверх из-под земли; и он сам, один в мавзолейной тишине, пытающийся разгадать эту головоломку…
Что было там, что заставило его поверить их бессвязному лепету из-под решетки? Страх. Страх сам по себе был доказательством: он видел в своей жизни достаточно страха, чтобы сразу узнать его, как в летних сумерках узнаешь по запаху мясную лавку.
Что такое было в молчании разрисованного владельца карнавала, которое беззвучно говорило тысячами яростных, лживых, изуродованных слов?
Что было в том старике, которого он увидел поздно вечером под колышущимся тентом балагана; старик сидел на стуле, и надпись «Мистер Электрико» развевалась над ним, и энергия, от которой мурашки бежали по коже, змеилась по его телу подобно зеленым ящерицам?
Все, все, все это. И теперь эти книги. Эта. Он прикоснулся к ней — «Физиогномика. Как определить характер по чертам лица».
Были ли обрисованы там Джим и Уилл, еще ангельски чистые, почти невинные, напряженно глядящие на тротуар, по которому маршировал ужас? Представляли ли собой мальчики по этой книге идеал Мужчины, Женщины или Ребенка Благородного Происхождения, идеал Цвета, Уровня и Совершенного Характера?
А может быть, наоборот… Чарльз Хэлоуэй перевернул страницу… Снующие кругом уроды, Разрисованное Чудо, разве у них не были лбы Вспыльчивых, Безжалостных, Алчных, рты Похотливых или Несправедливых, зубы Хитрых, Непостоянных, Наглых, Тщеславных, зубы Кровожадного Зверя?
Нет. Книга выскользнула из рук и захлопнулась. Если судить по лицам, то уроды оказались бы не хуже, чем многие из тех, кого он видел за время своей долгой службы, уходя глубокой ночью из библиотеки.
Правильным было только одно.
Об этом говорили две строчки из Шекспира. Он выписал их, когда был в середине часов, составленных из книг, они отражали самую суть его мрачных предчувствий:
Мне стоило лишь пожелать
И духов зла явилась рать.
Так неопределенно, но так великолепно.
Он не хотел жить с этим.
Однако, он знал это, он достаточно хорошо сжился с этим в течение нынешнего вечера, и мог прожить с этим весь остаток жизни.
Он выглянул в окно и подумал: Джим, Уилл, вы идете? Доберетесь ли вы сюда?
Библиотека, попозже — в семь с четвертью, в семь с половиной и в семь и три четверти вечера в воскресенье, окруженная глыбами тишины, наполненная книгами, которые высились на полках, как пирамиды вечности, и невидимые снега времени падали на их вершины.
За стенами библиотеки город дышал, выдыхая своих жителей в карнавальный городок и вдыхая их обратно; сотни людей проходили недалеко от того места, где Джим и Уилл лежали в кустах у библиотеки, то выглядывая наружу, то утыкаясь носами в землю.
— Молчи!
Оба уткнулись в траву. По другой стороне улицы двигалось что-то, что могло быть мальчишкой, могло быть Карликом, могло быть мальчишкой с разумом Карлика, могло быть чем-то вроде шуршащих листьев, которые ветер несет по тротуарам. Но вскоре это, чем бы оно ни было, исчезло; Джим приподнялся, Уилл продолжал лежать, уткнувшись лицом в землю.
— Пошли, ты чего?
— Библиотека, — сказал Уилл, — я боюсь теперь даже ее.
Все книги, подумал он, старые книги, которым по сто лет, прижались там одна к другой, сдирая кожу друг с друга, словно это десять миллионов хищников. Идешь вдоль темных стеллажей, и тисненные золотом названия смотрят на тебя. Между старым карнавалом, старой библиотекой и его собственным отцом, между всем старым… ладно…
— Я знаю, папа там, но папа ли это? А вдруг они пришли, изменили его, сделали его своим, пообещали ему что-то, что не могут дать, а он думает, что могут; и вот мы войдем туда, а потом через пятьдесят лет кто-нибудь откроет книгу, и мы с тобой выпадем из нее, как два сухих крыла ночной бабочки, представляешь, Джим, заложат нас между страницами, спрячут, и никто никогда не догадается, куда мы делись…
Это было слишком сложно для Джима, которому нужно было действовать, чтобы быть спокойным. Уилл знал, что Джим не выдержит, примется стучать в дверь библиотеки. И они вместе принялись неистово колотить в нее, больше всего на свете желая перепрыгнуть из этой окружающей их ночи в ту ночь за дверью, согретую дыханием книг. Они решились — темнота библиотеки была лучше: едва открылась дверь, запах книг обдал их; словно запах пирогов из духовки, появился папа и засветились его призрачно-светлые волосы. Потом они пробирались по пустынным коридорам, и Уилл чувствовал сумасшедшее желание свистнуть, как он часто свистел за кладбищем на закате, и папа расспрашивал, почему их так долго не было, и они старались припомнить все места, где они сегодня прятались.
Страниц: Страница 1, Страница 2, Страница 3, Страница 4, Страница 5, Страница 6, Страница 7, Страница 8, Страница 9, Страница 10, Страница 11, Страница 12, Страница 13, Страница 14, Страница 15, Страница 16, Страница 17, Страница 18, Страница 19, Страница 20, Страница 21, Страница 22, Страница 23, Страница 24, Страница 25, Страница 26, Страница 27, Страница 28, Страница 29, Страница 30, Страница 31, Страница 32, Страница 33, Страница 34, Страница 35, Страница 36, Страница 37, Страница 38, Страница 39, Страница 40, Страница 41, Страница 42, Страница 43, Страница 44, Страница 45, Страница 46, Страница 47, Страница 48, Страница 49, Страница 50, Страница 51, Страница 52, Страница 53, Страница 54, Страница 55, Страница 56, Страница 57, Страница 58, Страница 59, Страница 60, Страница 61, Страница 62, Страница 63, Страница 64, Страница 65, Страница 66, Страница 67, Страница 68, Страница 69, Страница 70, Страница 71, Страница 72, Страница 73, Страница 74, Страница 75, Страница 76, Страница 77, Страница 78, Страница 79, Страница 80, Страница 81, Страница 82, Страница 83Загрузка...
myluckybooks.com
Читать книгу ...И духов зла явилась рать »Брэдбери Рэй »Библиотека книг
Популярный американский писатель-фантаст Рэй Дуглас Брэдбери (род. в 1920 г.) знаком отечественному читателю по романам «Марсианские хроники», «451° по Фаренгейту», «Вино из одуванчиков», а также по рассказам «И грянул гром», «Ржавчина», «Дракон» и многим другим. По мотивам его произведений созданы теле- и радиопостановки, снят художественный фильм.
В настоящий сборник входит ранее не публиковавшийся в нашей стране роман «…И духов зла явилась рать», повествующий о борьбе двух подростков с Людьми Осени, таинственными и жуткими хозяевами и рабами «темного карнавала» и рассказы, широкому читателю в основном неизвестные.
Рэй Брэдбери
…И духов зла явилась рать
С признательностью Дженет Джонсон, которая научила меня писать новеллы, и Сноу Лонглей Хоуш, который очень давно учил меня поэзии в лос-анджелесской средней школе, и Джеку Гассу, который не так давно помог написать этот роман.
Человек влюблен и любит то, что исчезает.
У. Б. Йитс
Потому что они не заснут, если не сделают зла; пропадает сон у них, если не доведут они кого до падения,
Ибо они едят хлеб беззакония и пьют вино хищения.
Притчи 4: 16—17
Я не знаю всего, что может прийти, но чем бы это ни было, я пойду к нему, смеясь.
Стабб в «Моби Дике»
ПРОЛОГ
_Прежде_всего_отметим,_что_стоял_октябрь,_замечательный_для_мальчишек_месяц._Нельзя_сказать,_что_остальные_месяцы_никуда_не_годятся,_но,_как_говорят_пираты,_бывают_плохие_и_бывают_хорошие._Возьмем,_к_примеру,_сентябрь_—_плохой_месяц:_начинаются_занятия_в_школе._Или_август_—_хороший_месяц:_каникулы_еще_не_кончились._Июль_хорош,_июль_просто_замечателен:_в_целом_мире_еще_нет_ничего,_что_хотя_бы_случайно_напоминало_о_школе._Июнь_же,_несомненно,_лучше_всех:_начало_лета,_до_школы_далеко,_а_до_сентября_еще_миллиард_лет…_
_Итак,_стоял_октябрь._Уже_месяц,_как_идут_школьные_занятия,_а_вы_еще_гуляете,_скачете,_отпустив_поводья._У_вас_еще_есть_время_обдумать_маскарадный_костюм,_который_вы_наденете_в_последнюю_ночь_месяца_на_собрание_Христианской_молодежной_ассоциации._И_тогда,_в_двадцатых_числах_октября,_когда_воздух_пахнет_дымом_костров,_на_которых_сжигают_опавшие_листья,_и_небо_в_сумерках_оранжевое_или_пепельно-серое,_кажется,_что_канун_праздника_Всех_святых_никогда_не_придет_сюда,_под_сень_ракит,_теряющих_последнюю_листву,_во_дворы,_где_развеваются_на_легком_ветру_сохнущие_простыни._
_Однако_в_один_странный,_длинный,_страшный_год_канун_праздника_Всех_святых_пришел_рано._
_В_тот_год_он_наступил_24_октября_в_три_часа_пополуночи,_вместо_того,_чтобы_прийти,_как_положено,_31_октября._
_Тогда_Джеймсу_Найтшейду_с_Оук-стрит,_97_было_тринадцать_лет,_одиннадцать_месяцев_и_двадцать_три_дня._Уильяму_Хэлоуэю,_жившему_в_соседнем_доме,_исполнилось_тринадцать_лет,_одиннадцать_месяцев_и_двадцать_четыре_дня._И_тот_и_другой_приближались_к_четырнадцатилетию,_оно,_как_пойманная_птица,_уже_трепетало_в_их_руках._
_В_ту_октябрьскую_неделю_они_за_одну_ночь_сделались_взрослыми_и_навсегда_распрощались_с_детством._
I. Появление
1
Торговец громоотводами появился как раз перед бурей. Пасмурным октябрьским днем он прошел, опасливо оглядываясь, по улицам Гринтауна, небольшого городка в штате Иллинойс. Там, позади, молнии уже били в землю. Там, позади, буря неотвратимо надвигалась и скалила зубы, как огромный разъяренный зверь.
Торговец громко расхваливал свой товар, скрипел и лязгал огромной кожаной сумкой, где скрывались загадочные предметы, которые он предлагал у каждой двери, пока не подошел, наконец, к небрежно подстриженному газону.
Нет, не небрежная стрижка привлекла его внимание. Торговец громоотводами окинул пристальным взглядом двух мальчиков, устроившихся на склоне пологого холма. Чем-то очень похожие друг на друга, они вырезали из веток свистки и болтали о всякой всячине, довольные тем, что за минувшее лето сумели исходить вдоль и поперек весь Гринтаун, а с тех пор, как начались занятия в школе, каждый день бегали отсюда до озера и во-он оттуда до самой реки.
— Привет, ребята! — окликнул их человек в одежде цвета грозовых облаков. — Старики дома?
Мальчики покачали головами.
— А у вас, у самих, деньги водятся?
Мальчики вновь покачали головами.
— Ладно. — Торговец прошел шага три, остановился и опустил плечи. Ему вдруг показалось, что он давно знает окна их домов и это холодное небо над головой. Он медленно повернулся и глубоко вздохнул. Ветер гудел в голых деревьях. Солнечный луч, скользнув сквозь узкий разрыв в облаках, упал на дуб и отчеканил из последних листьев несколько новеньких золотых монет. Но вот солнце исчезло; монетки были истрачены, все вокруг посерело; торговец встряхнулся, как бы сбрасывая странные чары, овладевшие им.
Он медленно побрел вглубь лужайки и спросил:
— Как тебя звать, паренек?
Первый мальчик, с волосами, точно пух осеннего чертополоха, слегка наклонил голову, прикрыл один глаз и посмотрел на торговца другим, ясным, как капля летнего дождя.
— Уилл, — ответил он, — Уильям Хэлоуэй.
Грозовой джентльмен повернулся ко второму подростку:
— А тебя?
Тот неподвижно лежал животом на осенней траве и, казалось, обдумывал, как бы ему назваться. Его волосы цвета лощеных каштанов были жесткими и спутанными, а глаза, неподвижно глядевшие в одну точку, отливали зеленоватым блеском горного хрусталя. Наконец, он небрежно сунул в рот сухую травинку и ответил:
— Джим Найтшейд.
Грозовой торговец кивнул, как если бы он все это знал наперед.
— Найтшейд, — повторил он, — имя вполне подходящее.
— Единственно подходящее, — подтвердил Уилл Хэлоуэй. — Я родился на одну минуту _раньше_ полуночи тридцатого октября. Джим родился на одну минуту _позже_полуночи уже тридцать первого октября.
— В канун праздника Всех святых. — Сказал Джим.
В этих словах открывалась повесть их жизни, звучала гордость их матерей, живущих в домах по соседству, вместе попавших в роддом; и почти одновременно принесших в этот мир сыновей — одного светлого, другого темного. Это был рассказ об их общем празднике. Каждый год Уилл зажигал свечи на своем праздничном торте за минуту до полуночи. А Джим, через минуту после полуночи, и когда начинался последний день месяца, задувал их.
Все это очень долго и возбужденно рассказывал Уилл. И также долго Джим молчаливо соглашался с ним. И столь же долго торговец, еще недавно спешивший опередить грозу и бурю, слушал, переводя взгляд с одного мальчишеского лица на другое.
— Хэлоуэй, Найтшейд, так вы говорите, у вас нет денег?
Торговец, словно смущенный своим богатством, порылся в кожаной сумке и вытащил причудливо изогнутую железку.
— Вот. Возьмите это бесплатно! Зачем? Затем, что в один из этих домов ударит молния. И если вы не поставите эту штуковину, не миновать беды! А тогда известно что: огонь и угли, свиная поджарка и пепел! Хватайте!
Он бросил им изогнутый стержень. Джим не двинулся, но Уилл схватил железку и раскрыл рот от изумления.
— Ого, какой тяжелый! И какой смешной! Никогда не видел такого громоотвода. Смотри, Джим!
И только тогда Джим оживился, потянулся, как кот, повернул голову. Его зеленые глаза расширились, потом сузились.
Громоотвод воткнули в землю, и он стал похож не то на полумесяц, не то на крест. По краю стержня были припаяны маленькие причудливые петельки и завитушки, а всю поверхность его покрывали искусно выгравированные надписи на неведомых языках, имена, которые невозможно прочесть, числа, слагавшиеся в непостижимые суммы, пиктограммы зверо-насекомых, ощетинившихся всевозможными перьями и когтями.
— Это египетское, — Джим уткнул нос в один из рисунков на железе.
— Жук-скарабей.
— Верно, парень!
Джим прищурился:
— А там, как курица наследила — финикийское.
— Верно!
— Зачем? — спросил Джим.
— Зачем? — переспросил торговец. — Зачем египетский, арабский, абиссинский, индейский? Ну, хорошо. А на каком языке говорит ветер? Откуда родом буря? Из какой страны приходит дождь? Какого цвета молния? Куда девается гром, когда умирает? Ребята, теперь вы готовы к любому языку, к любому образу и форме огней святого Эльма, этих шаров голубого огня, которые крадутся по земле и шипят, как рассерженные коты. Это единственные в мире громоотводы, которые слышат, чувствуют, могут предсказывать любую бурю, независимо от ее языка, голоса или знака. Нет такого оглушительного чужеземного грома, который этот штырь не мог бы свести до шепота!
Уилл нетерпеливо посмотрел на незнакомца.
— Куда, — спросил он, — в какой дом ударит молния?
— В какой? Не торопись, подожди. — Торговец пытливо вглядывался в лица подростков. — Есть люди — они слышат молнию, как кошка слышит журчанье молока, которое сосет младенец. Люди — одни отрицательны, другие положительны. Одни светят в темноте, другие гаснут. И вот вы двое… Я…
— Почему вы так уверены, что молния ударит именно здесь? — внезапно спросил Джим, и глаза его загорелись.
Торговец едва заметно вздрогнул:
— Потому что у меня есть нос, глаза и уши… Вон, смотрите, те два дома, их балки, их стропила… Прислушайтесь!
Ребята замерли, и им показалось, что дома слегка качнулись под холодным послеполуденным ветром. А может, и нет.
— Молниям, как и рекам, нужны русла, чтобы течь по ним. Один из этих чердаков — и есть такое высохшее русло, и оно испытывает непреодолимое желание разрешить молнии протечь по нему! Сегодня ночью!
— Сегодня ночью? — радостно удивился Джим и сел на траву.
— Непростая это будет гроза, — сказал торговец. — Это говорю вам я, Ури — неистовый, яростный — есть ли прекрасней имя для того, кто продает громоотводы? Сам ли я _выбрал_ это имя? Нет. Подвигнуло ли это имя _меня_к моему делу? Да! Став взрослым, я вдруг увидел небесные огни, пронзающие мир, заставляющие людей бежать, спасая свою жизнь. И тогда я подумал: я буду составлять таблицы ураганов, вычерчивать карты бурь, а потом побегу впереди стихии, потрясая моими чудесными жезлами, этими железными защитниками! Я обезопасил уже сотню уютных домов с их богобоязненными хозяевами. И когда я говорю вам — вы в опасности, слушайте! Лезьте на крышу; прибейте этот штырь повыше и заземлите его хорошенько до наступления ночи!
— Но на каком доме, на котором? — спросил Уилл.
Торговец отвернулся, высморкался в огромный платок, затем медленно пошел через лужайку, словно приближаясь к мощной адской машине, которая неслышно отсчитывала время.
Он подошел к дому Уилла, прикоснулся к веранде, провел рукой по столбу, по доскам крыльца, потом закрыл глаза и прислонился к стене, как бы прислушиваясь к тому, что скажет ему дом.
Затем, поколебавшись, осторожно перешел к дому Джима.
Джим замер, наблюдая за ним. Торговец протянул руку, провел по старой краске чуткими пальцами.
— Этот, — сказал он наконец. — Этот дом.
Джим гордо оглянулся.
Не оборачиваясь, торговец спросил:
— Джим Найтшейд, это твой дом?
— Мой, — сказал Джим.
— Мне следовало бы знать это.
— Эй, а как насчет _меня_? — спросил Уилл.
Торговец вновь принюхался к дому Уилла.
— Нет, нет, разве что несколько искр прыгнут в водосточные трубы. Но настоящее представление разыграется здесь, у Найтшейдов! Так-то!
Торговец заторопился обратно через лужайку и взял свою огромную кожаную сумку.
— Пойду дальше. Буря близится. Не медли, Джим! Иначе — бам-тара-рам! И тебя уже не найдут. Твои пяти и десятицентовики расплавятся в электрическом пламени, пламя сотрет с них и индейские головы, и Эйба Линкольна, и мисс Колумбию. С четвертаков ощиплют орлов, все превратится в ртуть в карманах твоих джинсов. Больше того! Любой мальчишка, пораженный молнией, сохраняет в своих зрачках последнее, что он увидел. Ей-богу! Эта фотография получается благодаря огню небесному, огню, который спустился с неба, чтоб унести душу вверх по блистающей лестнице! Торопись, мальчик! Укрепи громоотвод высоко на крыше, иначе на рассвете ты умрешь!
Гремя сумкой, полной железных стержней, торговец зашагал прочь, с опаской поглядывая на небо, на крыши домов, на деревья, а потом, полузакрыв глаза, стал принюхиваться и бормотать: «Да, плохи дела; она идет сюда, чувствую это; путь далекий, но если бежать быстро…»
Надвинув на глаза шляпу, оттенком напоминавшую тучи, человек в одежде цвета бури ушел, а деревья шумели ему вслед, и небо показалось вдруг ребятам сморщенным и постаревшим. Они стояли, прислушиваясь к ветру, и словно чуяли запах электричества, устремившегося к громоотводу, лежавшему между ними.
— Джим, — сказал наконец Уилл, — что же ты? Он же сказал: твой дом. Ты собираешься ставить громоотвод или нет?
— Нет, — улыбнулся Джим, — стоит ли портить удовольствие?
— Удовольствие? Ты что, спятил? Я сейчас притащу лестницу! А ты неси молоток, гвозди и проволоку!
Но Джим не двигался. Уилл мигом сорвался с места, и вскоре вернулся с лестницей.
— Джим, подумай о своей маме. Ты что хочешь, чтоб она сгорела?
Уилл влез по лестнице, прислоненной к стене дома, и посмотрел вниз. Джим медленно подошел и начал подниматься следом.
Гром уже ворчал среди затянутых облаками холмов. На коньке крыши воздух был свежим и влажным. Поколебавшись, Джим тоже принялся за дело.
2
Лучше всего на свете книги о казнях, водолечении, о том, как выливают раскаленный свинец на головы незадачливых врагов. Так говорил Джим Найтшейд, который читал обо всем этом. Если в этих книгах не сообщается, как похитить первого гражданина государства, то там есть указания, как построить катапульту или запрятать черный пистолетище в потайном кармане костюма для карнавальной ночи.
Все эти замечательные сведения Джим выдохнул, не останавливаясь.
А Уилл вдохнул их и тотчас усвоил.
Уилл гордился громоотводом, приделанным к дому Джима. Джим, напротив, стыдился железного штыря, изуродовавшего крышу, считая, что тот свидетельствует об их трусости. День клонился к вечеру, с ужином было покончено, и они отправились в библиотеку, где бывали каждую неделю.
Как и все мальчишки, они никогда и нигде не ходили степенным шагом, а, назвав место финиша, неслись к нему так, что только пятки сверкали, да мелькали локти. Никто не победил. Никто и не старался победить. Так повелось в их дружбе — они всегда хотели просто бежать плечом к плечу. Их руки вместе хлопнули по двери библиотеки, они вместе разорвали финишную ленточку, их теннисные туфли оставили параллельные следы на газонах, между подстриженных кустов, под деревьями, облюбованными белкой. Ни один не отстал, оба вышли победителями и тем самым спасли свою дружбу до иных, более серьезных испытаний.
www.libtxt.ru
Читать онлайн «...И духов зла явилась рать»
ПРОЛОГ
Прежде всего отметим, что стоял октябрь, замечательный для мальчишек месяц. Нельзя сказать, что остальные месяцы никуда не годятся, но, как говорят пираты, бывают плохие и бывают хорошие. Возьмем, к примеру, сентябрь — плохой месяц: начинаются занятия в школе. Или август — хороший месяц: каникулы еще не кончились. Июль хорош, июль просто замечателен: в целом мире еще нет ничего, что хотя бы случайно напоминало о школе. Июнь же, несомненно, лучше всех: начало лета, до школы далеко, а до сентября еще миллиард лет…
Итак, стоял октябрь. Уже месяц, как идут школьные занятия, а вы еще гуляете, скачете, отпустив поводья. У вас еще есть время обдумать маскарадный костюм, который вы наденете в последнюю ночь месяца на собрание Христианской молодежной ассоциации. И тогда, в двадцатых числах октября, когда воздух пахнет дымом костров, на которых сжигают опавшие листья, и небо в сумерках оранжевое или пепельно-серое, кажется, что канун праздника Всех святых никогда не придет сюда, под сень ракит, теряющих последнюю листву, во дворы, где развеваются на легком ветру сохнущие простыни.
Однако в один странный, длинный, страшный год канун праздника Всех святых пришел рано.
В тот год он наступил 24 октября в три часа пополуночи, вместо того, чтобы прийти, как положено, 31 октября.
Тогда Джеймсу Найтшейду с Оук-стрит, 97 было тринадцать лет, одиннадцать месяцев и двадцать три дня. Уильяму Хэлоуэю, жившему в соседнем доме, исполнилось тринадцать лет, одиннадцать месяцев и двадцать четыре дня. И тот и другой приближались к четырнадцатилетию, оно, как пойманная птица, уже трепетало в их руках.
В ту октябрьскую неделю они за одну ночь сделались взрослыми и навсегда распрощались с детством.
I. Появление
1
Торговец громоотводами появился как раз перед бурей. Пасмурным октябрьским днем он прошел, опасливо оглядываясь, по улицам Гринтауна, небольшого городка в штате Иллинойс. Там, позади, молнии уже били в землю. Там, позади, буря неотвратимо надвигалась и скалила зубы, как огромный разъяренный зверь.
Торговец громко расхваливал свой товар, скрипел и лязгал огромной кожаной сумкой, где скрывались загадочные предметы, которые он предлагал у каждой двери, пока не подошел, наконец, к небрежно подстриженному газону.
Нет, не небрежная стрижка привлекла его внимание. Торговец громоотводами окинул пристальным взглядом двух мальчиков, устроившихся на склоне пологого холма. Чем-то очень похожие друг на друга, они вырезали из веток свистки и болтали о всякой всячине, довольные тем, что за минувшее лето сумели исходить вдоль и поперек весь Гринтаун, а с тех пор, как начались занятия в школе, каждый день бегали отсюда до озера и во-он оттуда до самой реки.
— Привет, ребята! — окликнул их человек в одежде цвета грозовых облаков. — Старики дома?
Мальчики покачали головами.
— А у вас, у самих, деньги водятся?
Мальчики вновь покачали головами.
— Ладно. — Торговец прошел шага три, остановился и опустил плечи. Ему вдруг показалось, что он давно знает окна их домов и это холодное небо над головой. Он медленно повернулся и глубоко вздохнул. Ветер гудел в голых деревьях. Солнечный луч, скользнув сквозь узкий разрыв в облаках, упал на дуб и отчеканил из последних листьев несколько новеньких золотых монет. Но вот солнце исчезло; монетки были истрачены, все вокруг посерело; торговец встряхнулся, как бы сбрасывая странные чары, овладевшие им.
Он медленно побрел вглубь лужайки и спросил:
— Как тебя звать, паренек?
Первый мальчик, с волосами, точно пух осеннего чертополоха, слегка наклонил голову, прикрыл один глаз и посмотрел на торговца другим, ясным, как капля летнего дождя.
— Уилл, — ответил он, — Уильям Хэлоуэй.
Грозовой джентльмен повернулся ко второму подростку:
— А тебя?
Тот неподвижно лежал животом на осенней траве и, казалось, обдумывал, как бы ему назваться. Его волосы цвета лощеных каштанов были жесткими и спутанными, а глаза, неподвижно глядевшие в одну точку, отливали зеленоватым блеском горного хрусталя. Наконец, он небрежно сунул в рот сухую травинку и ответил:
— Джим Найтшейд.
Грозовой торговец кивнул, как если бы он все это знал наперед.
— Найтшейд, — повторил он, — имя вполне подходящее.
— Единственно подходящее, — подтвердил Уилл Хэлоуэй. — Я родился на одну минуту раньше полуночи тридцатого октября. Джим родился на одну минуту позже полуночи уже тридцать первого октября.
— В канун праздника Всех святых. — Сказал Джим.
В этих словах открывалась повесть их жизни, звучала гордость их матерей, живущих в домах по соседству, вместе попавших в роддом; и почти одновременно принесших в этот мир сыновей — одного светлого, другого темного. Это был рассказ об их общем празднике. Каждый год Уилл зажигал свечи на своем праздничном торте за минуту до полуночи. А Джим, через минуту после полуночи, и когда начинался последний день месяца, задувал их.
Все это очень долго и возбужденно рассказывал Уилл. И также долго Джим молчаливо соглашался с ним. И столь же долго торговец, еще недавно спешивший опередить грозу и бурю, слушал, переводя взгляд с одного мальчишеского лица на другое.
— Хэлоуэй, Найтшейд, так вы говорите, у вас нет денег?
Торговец, словно смущенный своим богатством, порылся в кожаной сумке и вытащил причудливо изогнутую железку.
— Вот. Возьмите это бесплатно! Зачем? Затем, что в один из этих домов ударит молния. И если вы не поставите эту штуковину, не миновать беды! А тогда известно что: огонь и угли, свиная поджарка и пепел! Хватайте!
Он бросил им изогнутый стержень. Джим не двинулся, но Уилл схватил железку и раскрыл рот от изумления.
— Ого, какой тяжелый! И какой смешной! Никогда не видел такого громоотвода. Смотри, Джим!
И только тогда Джим оживился, потянулся, как кот, повернул голову. Его зеленые глаза расширились, потом сузились.
Громоотвод воткнули в землю, и он стал похож не то на полумесяц, не то на крест. По краю стержня были припаяны маленькие причудливые петельки и завитушки, а всю поверхность его покрывали искусно выгравированные надписи на неведомых языках, имена, которые невозможно прочесть, числа, слагавшиеся в непостижимые суммы, пиктограммы зверо-насекомых, ощетинившихся всевозможными перьями и когтями.
— Это египетское, — Джим уткнул нос в один из рисунков на железе.
— Жук-скарабей.
— Верно, парень!
Джим прищурился:
— А там, как курица наследила — финикийское.
— Верно!
— Зачем? — спросил Джим.
— Зачем? — переспросил торговец. — Зачем египетский, арабский, абиссинский, индейский? Ну, хорошо. А на каком языке говорит ветер? Откуда родом буря? Из какой страны приходит дождь? Какого цвета молния? Куда девается гром, когда умирает? Ребята, теперь вы готовы к любому языку, к любому образу и форме огней святого Эльма, этих шаров голубого огня, которые крадутся по земле и шипят, как рассерженные коты. Это единственные в мире громоотводы, которые слышат, чувствуют, могут предсказывать любую бурю, независимо от ее языка, голоса или знака. Нет такого оглушительного чужеземного грома, который этот штырь не мог бы свести до шепота!
Уилл нетерпеливо посмотрел на незнакомца.
— Куда, — спросил он, — в какой дом ударит молния?
— В какой? Не торопись, подожди. — Торговец пытливо вглядывался в лица подростков. — Есть люди — они слышат молнию, как кошка слышит журчанье молока, которое сосет младенец. Люди — одни отрицательны, другие положительны. Одни светят в темноте, другие гаснут. И вот вы двое… Я…
— Почему вы так уверены, что молния ударит именно здесь? — внезапно спросил Джим, и глаза его загорелись.
Торговец едва заметно вздрогнул:
— Потому что у меня есть нос, глаза и уши… Вон, смотрите, те два дома, их балки, их стропила… Прислушайтесь!
Ребята замерли, и им показалось, что дома слегка качнулись под холодным послеполуденным ветром. А может, и нет.
— Молниям, как и рекам, нужны русла, чтобы течь по ним. Один из этих чердаков — и есть такое высохшее русло, и оно испытывает непреодолимое желание разрешить молнии протечь по нему! Сегодня ночью!
— Сегодня ночью? — радостно удивился Джим и сел на траву.
— Непростая это будет гроза, — сказал торговец. — Это ...
knigogid.ru
И духов зла явилась рать
2001 маньяк / 2001 Maniacs
США, 2005
Жанр: ужасы, черная комедия
Режиссер: Тим Салливан
Сценарист: Крис Кобин
В ролях: Роберт Инглунд, Лин Шэй, Джей Гиллеспи
Похожие произведения:
- «Техасская резня бензопилой» (1974)
- «Выродки» (2011)
- «Убойные каникулы» (2010)
Удачные ремейки – это алмазы в битом стекле. Не каждый из них огранен или начищен до блеска, но при всех недостатках их нельзя не любить. «У холмов есть глаза» Александра Ажа и «Техасская резня бензопилой» Маркуса Ниспела, «Зеркала», «Проклятие» и «Тринадцать привидений», шокирующая «Муха» Дэвида Кроненберга и пропитанное безысходностью «Нечто» Джона Карпентера – вот лишь несколько примеров. И, конечно, «2001 Маньяк» – менее известный, но чертовски удачный ужастик Тима Салливана. Бесхитростный, вульгарный, чересчур кровавый – в общем, именно такой, каким должен быть фильм о буйствах зомби-деревенщин.
Сюжет – ода самым затертым штампам. Озабоченные подростки. Дурь в головах и бардачке автомобиля. Сексапильные попутчицы. Обязательные гей, негр и китаянка. Поворот не туда. Роберт Инглунд в роли главного злодея. И, конечно же, на Юге Америки живут одни психопаты, расисты и каннибалы. Бедняги Таккер и Дейл из «Убойных каникул» так и не развенчали этот миф…
Если воспринимать «2001 маньяка» с точки зрения вклада в кинематограф, то художественной ценности в нем не больше, чем в порно. Поджаривание человека на вертеле, череп, раскроенный монтировкой, обезглавливание, четвертование лошадьми, поедание заживо – этот фильм не претендует на Оскар. Обилие пошлых шуток и мата также в наличии. Но «2001 маньяк» может похвастаться и отличной актерской игрой. Нет, о молодежи в роли пушечного мяса говорить не приходится – как это часто и бывает, отрицательные персонажи удались куда лучше. Чего стоит только Роберт Инглунд в роли одноглазого мэра Бакмена! Созданный актером образ хоть и не встает в один ряд с Фредди Крюгером, но задвигает за пазуху любые потуги коллег по цеху. Не менее блистательно сыграла и Лин Шэй: бабуля Бун вызывает мурашки по коже. Пестрая компания отморозков полна самых одиозных личностей – тут и садисты, и живодеры, и каннибалы, и насильники… В общем, цвет нации.
Кому понравится фильм? Точно не поклонникам артхауса и европейской драматической школы. Заядлому киноману он, может, и понравится, но в список любимых картин попадет вряд ли. Зато неприхотливым поклонникам кровавых бань и полуобглоданных трупов «2001 маньяк» придется по вкусу. Ножи тут острые, вопли предсмертные, а девицы грудастые, как актрисы фильмов для взрослых. Пожалуй, это кино – не только сборник стереотипов об американской глубинке, но и отличная пародия на жанр ужасов. Комедия черная, как безлунная ночь. Вы читали «Crossed» Гарта Энниса и нашли этот комикс увлекательным? «2001 маньяк» вас не разочарует. Но приготовьтесь увидеть на экране такое количество как обнаженных, так и расчлененных тел, что хватит на целый сезон «Декстера». Фильм беспощаден к персонажам и к зрителю. Претендент на роль главного героя погибает одним из первых, и это не дань уважения «Психо» Хичкока. И так весь фильм: смазливые мордашки покрываются кровью, аппетитные формы привлекают подлинных ценителей – людоедов, а финал заставляет содрогнуться. Если вы не настроились на положительный лад, конечно же. Тогда вы просто усмехнетесь.
Кстати, у фильма есть и продолжение… Но сиквел из разряда «все настолько плохо, что плохо» не пришелся по вкусу ни зрителям, ни критикам, и благополучно был предан забвению. Зато «2001 маньяк» – шедевр… но только в своей весовой категории.
darkermagazine.ru
Ирина Шлионская. Главы из диссертации «Романы „451 градус по Фаренгейту“ и «„И духов зла явилась рать“».
Часть 5: Мистико-философский роман «...И духов зла явилась рать»
Другой крупный, но ставший известным в нашей стране только в последние годы роман Рэя Брэдбери — «Something wicked this way comes» (в используемом здесь переводе — «И духов зла явилась рать» (1962). Собственно, название книги — строчка из шекспировского «Макбета»:
Мне стоило лишь пожелать
И духов зла явилась рать.
Так неопределённо, но так великолепно.
Он не хотел жить с этим.
Эта книга, навеянная, по словам Брэдбери, романом Чарльза Г. Финни «Цирк доктора Лао», является одним из наиболее значительных произведений писателя, знаменующим начало третьей фазы его творчества, характеризуемой возвращением к ранней тематике «макабра» («литературы ужасов») и традициям мистического романтизма.
Роман продолжает и развивает автобиографические аспекты, затронутые в повести «Вино из одуванчиков». Но на сей раз в маленьком городке Гринтауне (Иллинойс), где живут и персонажи указанной повести, причудливо переплетаются реальность и волшебство. Гринтаун — типично американский городок, но вместе с тем это сказочный город. Он символизирует мир детства, к которому так любит обращаться Брэдбери. Но если в «Вине из одуванчиков» преобладают яркие, радостные краски, то в книге «И духов зла явилась рать» повсюду мрачные, серые тона, свидетельствующие о неотвратимости надвигающейся угрозы.
Главные герои здесь — тоже дети, хотя уже и подросшие настолько, чтобы различать добро и зло. Брэдбери не случайно так любит изображать детей. По мысли писателя, дети обладают таинственной силой, которая может преображать, а иногда полностью изменять людей, вещи и события. Они ближе к духовной, запредельной сфере, чем взрослые, так как ещё не научились мыслить рациональными категориями. Потому им свойственно обращать внимание на то, что недоступно восприятию рационально мыслящего человека. Они способны подмечать своим непосредственным взглядом малозаметные, но крайне значительные детали. Именно подростки предчувствуют приближение зловещих сил, стремящихся подчинить себе жителей Гринтауна.
Сюжет романа — борьба с силами зла — целиком «зашифрован» в четырёх уже приведённых выше строчках шекспировского четверостишия. Именно с ними связан основной план символики, которая играет здесь ещё большую роль, чем в «451° по Фаренгейту». Каждая строка куплета из «Макбета» соответствует одному из этапов действия. Все этапы также включают внутреннюю символику, которую следует подвергнуть отдельному анализу.
«Мне стоило лишь пожелать...» В жизни каждого человека наступает момент, когда он оказывается на перепутье, когда ему предстоит сделать нравственный выбор. Он ещё не осознаёт необходимости выбора, но вот перед ним соблазн — и человек оказывается во власти добра или зла — в зависимости от решения. Оба героя живут в Гринтауне, название которого не случайно переводится как «Зелёный город». Зелёный цвет — это цвет надежды, он связан со всем светлым, дорогим для писателя.
Уилл Хэллоуэй родился всего на одну минуту раньше полуночи Дня Всех Святых. Его друг Джим Найтшейд — на одну минуту позже. В их фамилиях, кстати, тоже заложен определённый смысл. Хэллоуэй — от слова «освящать». «Halloween» — на шотландском наречии означает канун 1 ноября. «Hallowmas» — День Всех Святых. «Найтшейд» — это буквально «омрачённый ночью». Автор статьи о творчестве Брэдбери Л. Дискин характеризует Хэллоуэя и Найтшейда таким образом: «Уилл — открытый и доверчивый... Джим Найтшейд, напротив, крайне скрытен и независим. Авантюрист от природы, он всегда готов к приключениям, особенно под покровом темноты. Брэдбери объявляет, что «ни у кого больше в мире нет имени, которое так приятно произносить». Действительно, смысл фамилии Джима связан с силой и могуществом тёмного начала, как и его внешность, и темперамент... Джим — это неудовлетворенный вечный искатель. Когда в Гринтауне появляется торговец громоотводами Ури (это имя тоже символическое: «Fury» — «неистовство», «ярость») и предупреждает Джимми, что на его дом надвигается буря, тот без особого энтузиазма относится к идее установки на своей крыше громоотвода. А, установив, тут же начинает испытывать соблазн его снять: «Почему, подумал он, почему я не заберусь наверх, не выломаю, и не сброшу его вниз? И потом посмотрю, что случится?».
Впоследствии он так и поступает. Почему? Это не тяга к злу. Это искушение. Искушение встретить бурю, которая страшит его, но которая в то же время чем-то его манит, влечёт. Это не уступка злу, это простое любопытство. И, стремясь его удовлетворить, Джим, в отличие от своего друга Уилла, которого его двухминутное старшинство сделало более мудрым, и несмотря на его советы, не стремится защитить себя от «духов зла». И они приходят.
В глухую рань, когда все ещё спят, в три часа утра (как известно, это время разгула нечистой силы), в Гринтаун прибывает поезд Мрачного Карнавала. Его возглавляют Люди Осени — Кугер и Дарк («Дарк» (dark) — по-английски «тёмный». Этот персонаж действует и в «Вине из одуванчиков»).
Таинственный и мрачный Карнавал имеет в своём распоряжении две страшные ловушки для людей. Это Лабиринт Зеркал, в которых человек отражается глубоким стариком, и Карусель, один оборот которой вперёд делает человека на год старше, а один оборот назад — на год моложе. Лабиринт символизирует страх Смерти, а Карусель — соблазн Временем. Сначала хозяева Карнавала пугают людей зеркалами старости, а потом соблазняют возвратом в детство. Детям они, напротив, обещают быстрое взросление. Прокатившись на Карусели, люди становятся их рабами, у которых нет иного выхода, как помогать зловещим Людям Осени. Ведь «карусельный» возраст не соответствует сознанию человека, оно остаётся на прежнем уровне, и это становится ужасной трагедией для жертв Карнавала. А Люди Осени обещают вновь вернуть человека в прежнее состояние, если он будет служить им. Ему стоит «лишь пожелать», на миг захотеть себе иной участи вместо той, что дана — и вот уже «духов зла явилась рать». Явилась в виде карнавала с причудливыми аттракционами. Явилась «так неопределённо и так великолепно».
Суть Карнавала первым постигает отец Уилла, уборщик библиотеки Чарльз Хэллоуэй: «Для этих существ осень — самое подходящее время года, единственно приемлемое, у них нет выбора. Откуда они пришли? Из пыли... Куда они идут? В могилу... Они просеивают смятение людей и улавливают их души, они выедают разум и заполняют могилы грешниками. Они безумно стремятся вперёд... Таковы Люди Осени. Остерегайтесь их».
Оказывается, Карнавал уже приходил в страну раньше. Он появляется раз в пятьдесят лет со своими бессмертными хозяевами. Но что его питает?
«Возможно, карнавал потому и существует, — полагает Чарльз Хэллоуэй, — что пьёт яды зла, которое мы причиняем друг другу, и усваивает ферменты наших ужасных раскаяний».
Не следует искать зло вне себя, подсказывает Рэй Брэдбери. Оно всегда внутри человека, Мрачный Карнавал приходит только тогда, когда люди сами желают этого, когда они не в силах противиться искушениям, когда они готовы пойти на моральные уступки. Так и в романе «451° по Фаренгейту» репрессивное общество явилось результатом падения нравственного и культурного уровня граждан.
Но почему именно карнавал? Нет, отнюдь не случайно именно его вводит Брэдбери в своё повествование в качестве олицетворения зла. Писатель преднамеренно использует в книге карнавальные традиции — традиции цирка, «магического театра» (вспомним и цитаты из Шекспира). Культурные истоки карнавальной традиции лежат в глубине веков. Их подробно рассматривает в своих работах известный российский литературовед М.М. Бахтин. Он находит отголоски этой традиции у Ф. Рабле, Э. По, Н.В. Гоголя, Ф.М. Достоевского. Бахтин видит в карнавале стремление всего и вся к перерождению, метаморфозе: «Шут и дурак — метаморфоза царя и бога, находящихся в преисподней, в смерти (ср. аналогичный момент метаморфозы бога и царя в раба, преступника и шута в римских сатурналиях и в христианских страстях бога). Здесь человек находится в состоянии иносказания».
Карнавал — это «не художественная театрально-зрелищная форма, а как бы реальная (но временная) форма самой жизни, которую не просто разыгрывали, а которой жили почти на самом деле (на срок карнавала)». В нём «сама жизнь играет, а игра на время становится самой жизнью. В этом специфическая природа карнавала, особый род его бытия». Но карнавальный смех имеет двоякое назначение: он «и отрицает, и утверждает, и хоронит, и возрождает». «Отрицающую» природу карнавального смеха Бахтин связывает с явлением романтического гротеска, которое мы и наблюдаем в книге Р. Брэдбери. Его маски производят скорее зловещее, нежели смешное впечатление. Каждая из них сформировалась под влиянием пороков и страстей человека, которым тот решил дать волю под влиянием хозяев Карнавала. Карнавальный облик здесь — это тёмное «я» человека, вышедшее наружу. Поэтому, согласно Бахтину, «положительный возрождающий момент смехового начала ослаблен до минимума, и смех здесь утрачивает свой весёлый и радостный тон».
Приём романтического гротеска используется Брэдбери не только в данном произведении, но и в других. Гротескным является мир, где царит технократия и жгут книги («451° по Фаренгейту»). Гротескную фигуру представляет собой и преступник, убивающий одиноких людей («Смерть — удел одиноких»). Впрочем, романтический гротеск не такое уж редкое явление в фантастике — элементы его встречаются у того же Хайнлайна («говардовский» цикл, «Чужак в чужой стране», «Дорога доблести» (1963), «Пасынки Вселенной», «Свободное владение Фарнхэма», «Луна — суровая хозяйка», «Не убоюсь я зла», «Иов»). Но в творчестве последнего объектом гротеска становятся секс, религия, социальные аспекты, тогда как у Брэдбери это внутренняя, духовная жизнь людей. Мир романтического гротеска Брэдбери выглядит странным и чуждым человеку. Его образы — это «выражение страха перед миром», за маской «часто оказывается страшная пустота, «Ничто». Бахтин, характеризуя традицию гротеска в мировой культуре, подчёркивает его мрачный, «тёмный» характер: «... Это, по преимуществу, ночной гротеск ...для него вообще характерен мрак, но не свет». Это относится и к образу Мрачного Карнавала у Брэдбери.Но если Бахтин выделяет в карнавальной традиции двойственное начало, то эзотерик Генон, склонный к «тёмному» оккультизму, исследуя её, выдвигает на первый план именно «тёмную» природу. В самой сущности карнавала он видит прежде всего символ беспорядка, хаоса. «В праздниках такого рода, — пишет философ, — неизменно присутствует «зловещий» и даже «сатанический» элемент, но особого внимания заслуживает то, что именно этот элемент нравится простолюдину и возбуждает его весёлость; здесь присутствует нечто, более всего способное удовлетворить наклонности «падшего» человека, поскольку эти наклонности толкают к особенному развитию самых низших возможностей его существа». Именно эту ипостась карнавала мы встречаем в книге — он предлагает «падшим», то есть в чём-то ущербным людям противоестественную реализацию их желаний. Но ничто не даётся даром, и Карнавал надевает на них свои маски. По мнению Генона, «демонические» маски «являются своего рода фигуративной «материализацией» этих низших, даже «инфернальных» тенденций, которым теперь позволяется получить внешнее выражение. Кроме того, вполне естественно, что каждый выберет среди этих масок, даже не вполне сознавая это, ту, которая лучше всего соответствует ему, то есть ту, которая олицетворяет то, что более всего соответствует его собственным наклонностям этого рода. Так что можно было бы сказать, что маска, вроде бы предназначенная скрывать истинное лицо индивида, напротив, делает явным для всех то, что он реально заключает в себе, но что обычно вынужден скрывать». Смысл карнавала, говорит Генон, по традиции символически связан с возвратом к «золотому веку», но в действительности это «сатаническая» подделка, потому что здесь это «возвращение» есть экстериоризация уже не духовности, но, напротив, низших возможностей существа». Аналогично этому в романе Брэдбери Карнавал предлагает своим потенциальным жертвам недостижимые в реальности блага, но все они оказываются лишь имитацией.
Карнавальная традиция переводит бытие в план игры, что также нашло своё отражение в повествовании. Философия игры представлена ещё у Платона. Собственно, игровая символика отображает реальный мир, но при этом расширяет его возможности. В то же время, по Бахтину, «игра как онтологическая категория не отрицает с жёсткой однозначностью, что человек может быть марионеткой в руках злых сил — не Бога, но Дьявола». Трагедия, которую разыгрывают перед нами куклы, наводит на мысль о чуждой, нечеловеческой силе, управляемой людьми. Но у Брэдбери это нечто большее, чем слепая судьба. Его герои — это игрушки в руках тёмных, зловещих сил — тоталитарной системы («451° по Фаренгейту»), Людей Осени («И духов зла явилась рать»), маньяка-убийцы («Смерть — удел одиноких»). С традициями театра марионеток мы сталкиваемся и у Хайнлайна в «Кукловодах».
Этот феномен нашёл отклик у многих современных мыслителей — Й. Хёйзинги, К. Кереньи, Х.-Г. Гадамера. Брэдбери же, по словам русского критика Н. Пальцева, более всего близки идеи Г. Гессе, который констатирует, что «на подмостках сцены материи общечеловеческого свойства предстают в гриме и обличии культурных — или псевдокультурных — феноменов».
По мнению многих исследователей, роман «И духов зла явилась рать» свидетельствует о наследовании Рэем Брэдбери готической традиции. Так, по словам М. Киселёвой, в книге присутствует обязательная условность готики — противостояние героев сверхъестественным силам (Смерть, Рок, Дьявол). «Карнавал, чудесные превращения, ведьмы, мотив двойника, циклическая модель времени — таковы заимствования Брэдбери из арсенала готической прозы», — пишет она. То же отмечают практически все американские авторы работ о Брэдбери, связывая готику с «макабром».
Корни брэдбериевского «макабра» следует искать в литературной традиции Э. По и А. Бирса, а также в мифологии американского фольклора, прежде всего фольклора Новой Англии, берущего истоки в европейской средневековой готике и представляющего собой смесь христианства и язычества, белой и чёрной магии, теологии и демонологии, мифологии американских индейцев и негров. Хэллоуин — канун Дня Всех Святых — согласно фольклорно-мифологической традиции, имеет двойственную природу. «То это разгул карнавальной вольницы, то bal macabre, где правит злой и слепой ужас», — такое определение даёт брэдбериевскому Хэллоуину В. Скороденко. «Он — друг октября. Любимый праздник Рэя — Хэллоуин, и потому его подвальная студия наводнена монстрами и скелетами», — сообщает биограф Брэдбери У. Нолан. По преданиям, ночь на 31 октября — это время, когда тёмные силы выходят из-под контроля и рвутся на свободу. Поэтому именно накануне Дня Всех Святых Люди Осени появляются в Гринтауне, словно порождение готического кошмара. Автор представляет нам Дарка — «Разрисованного человека», на чьей коже вытатуированы все жертвы Карнавала, человеческий облик которых изменила Карусель: Пылевая Ведьма, Скелет, Самая Прекрасная Женщина в мире, Гильотэн и другие. Они как бы шуты, ряженые на карнавале: обычные люди, ставшие его участниками. То есть у каждого из них две ипостаси: человеческая и «карнавальная». Но обе ипостаси предстают перед нами только в случае с Ури. Этот персонаж в его обычном человеческом обличье Брэдбери позаимствовал из «Моби Дика» Г. Мелвилла — «человек с кожаной сумкой». Карусель же превращает его в карлика. «Ури, неистовый и яростный» — человек. Карлик — атрибут Карнавала. Сам Карнавал — попытка художественными средствами передать метаморфозу, произошедшую с поддавшимися соблазну. Преступившие своё естество превращаются в уродцев. Это расплата за то, что человек хочет стать не тем, кто он есть на самом деле, занять чужое место, свернуть с предначертанного тебе природой пути.
Частью философской символики романа являются также Лабиринт Зеркал и Карусель — главные аттракционы Карнавала и основные орудия «духов зла». Очевидно, они, как и символ Карнавала, связаны с мировой культурной традицией. Традиция культурно-философского толкования образа зеркала встречается ещё в античности (Платон, «Метаморфозы» Овидия) и находит преемственность в романтизме, а позднее в теории психоанализа.
В европейской литературе нередко встречается тема Нарцисса. У немецких романтиков есть концепция, гласящая, что человеческое существование — это «живое зеркало», которое отражает душу друга или возлюбленного». Вирджиния Вулф видит в образе зеркала метафору или аналогию, свойственную игре : « ...Один персонаж функционирует как зеркало для другого...». Сродни зеркалу в литературной традиции — образ портрета. У О. Уайльда портрет отражает все пороки главного героя и старится с годами, в то время как сам герой остаётся молодым и прекрасным («Портрет Дориана Грея»). Иногда такое зеркало заменяет двойник персонажа, например, у Э. По («Вильям Вильсон»), Р.Л. Стивенсона («Странная история доктора Джекила и мистера Хайда»), Ф.М. Достоевского («Двойник»).
Значительное внимание уделил этой теме М. Бахтин в своих литературоведческих работах. Согласно его точке зрения, мотив «зеркальности» означает, как правило, «переход «я-для-себя» в «я-для-другого», т.е. из области внутреннего, субъективного вовне, в область объективного». Он теоретически связан также с идеей театрализации (т.е. представления о жизни как о сценической игре), присущей эпохам античности и барокко. Но помимо этого, зеркальность — «отражение ситуации двоемирия, одно из проявлений идеи многомирия, «разномирности».
Герои «451° по Фаренгейту» хотели построить «фабрику зеркал», чтобы «человечество могло разглядеть в них себя». Мрачный Карнавал также предлагает посетителям Зеркального Лабиринта увидеть свой облик. Иной может действительно увидеть в нём себя, распавшегося на множество изображений. Лабиринт «вместил многократные повторения пустого тщеславия и суеты, где одна волна отражений набегает на другую тихо и безмятежно, седея с возрастом, выцветая и белея со временем». Но суть Зеркального Лабиринта двойственна, как и всё у Брэдбери. В его зеркалах может отразиться совсем не то, что человек ожидает увидеть в действительности, а то, что он готов увидеть подсознательно. Боится старости — предстанет глубоким старцем. Хочет вернуться в детство — ребёнком. И иные не в силах выбраться из этого плена иллюзий — они остаются в Лабиринте навечно, погибают в нём. Недаром Уилл Хэллоуэй говорит о Лабиринте: «Там невозможно достичь дна. Он стоит как зима и ждёт, чтобы убить своим ледяным сверканием... Там люди теряются». Да и увидеть себя, отражённого сотни и тысячи раз, — непреодолимое искушение. Человек надеется открыть в себе что-то новое, неизведанное, его вдохновляет собственная значительность, которая есть на самом деле приумноженная иллюзия.
Но зеркало — это ещё и магический атрибут. Образ магического зеркала часто присутствует в мировом фольклоре и литературе (истории о вампирах, миф о Персее, «Алиса в Зазеркалье» Л. Кэрролла). В легендах о дьяволе этот последний страстно жаждет завладеть тенью или отражением человека не потому, что они символизируют его душу, а потому, что они и есть его душа. В зеркальном отражении заключена частица духовного «я» человека, чем и пользуются злые силы. Магические зеркала в книге Брэдбери отражают слабости людей, чтобы помочь Карнавалу заполучить их души.
Зеркало нередко становится и предметом серьёзных философских исследований. Для Х.-Г. Гадамера оно — «просто видимость, то есть лишено подлинного бытия и в своём эфемерном существовании понимается зависимым от отражения, но тем не менее, при этом изображение не представляет собой ничего иного, кроме явления первообраза». То есть в феномене зеркала философ не находит никакого глубинного смысла. Ж. Лакан же, исследуя область психологии, вводит понятие «стадия зеркала», описывающее воображаемое «зеркало», в котором «видит» себя человек: « ...Стадия зеркала — это драма, внутренний порыв которой устремляется к недостаточности антиципаций и которая для субъекта, взятого на приманку пространственной идентификации, порождает фантазмы, следующие один за другим от раздробленного образа тела к форме, которую мы назовём ортопедической для её целостности, и к созданным себе, наконец, доспехам отчуждённой идентичности, которая своей жёсткой структурой будет накладывать отпечаток на всё его ментальное развитие». Герои Брэдбери тоже проходят «стадию зеркала», после чего оказываются перед выбором: принять или отвергнуть тот образ, который предстал перед ними в Лабиринте. Здесь зеркала выполняют функцию магической иллюзии, искажающей действительность, тогда как зеркало одновременно ещё и символ истины («451° по Фаренгейту»). Если в первом из рассмотренных романов Брэдбери задача зеркала — дать верную картину мира, то во втором у него обратное назначение — исказить, запутать. Таким образом, можно выделить одновременно культурный и философский аспект символики зеркала, оба присутствующие в романе «И духов зла явилась рать»: с одной стороны, зеркало — это часть карнавального представления, «театрализации», с другой — символ раздвоенности бытия: Гринтаун и Люди Осени, добро и зло, человек и маска. Сам же по себе Лабиринт символизирует поиски истины. Генон считает, что этот символ «имеет двойное основание своего существования — в том смысле, что он открывает или запрещает, в зависимости от случая, доступ к определённому месту, куда не должны проникать все без разбора, ибо только «квалифицированные» смогут пройти его до конца, тогда как другие встретят препятствия или заблудятся на пути».
Не каждый может отыскать выход из Лабиринта. В нём едва не тонут учительница мисс Фоли(«Folly» — «глупость»), Джим Найтшейд. Зато чистый духом, не поддавшийся соблазнам Уилл без труда выбирается из Лабиринта. Ему не нужны иллюзии. Таким образом, Зеркальный Лабиринт — это своего рода духовный тест. Сильные и стойкие духом находят дорогу обратно, а слабых, живущих иллюзиями, он заводит в дебри, в тупик: «Джим с болезненным любопытством вглядывался в бездонное море зеркал, где теперь отражался лишь чистый свет, в нём была пустота над пустотой, пустота под пустотой, пустота позади пустоты — и только».
Так же двойственен и символ Карусели: она символизирует бесконечность бытия и неразрывность прошлого и будущего, и вместе с тем — магический круг, который завлекает души людей. Однако сама по себе Карусель не символизирует Добро или Зло. Всё зависит от того, в чьих руках она окажется. Но эта Карусель — не простая, а волшебная. У неё есть собственная скрытая сила — соблазн. А соблазну очень трудно противостоять. Поэтому герои книги отказываются воспользоваться волшебством Карусели: «Ещё одна поездка, и ещё одна. А через некоторое время вы бы предложили покататься своим друзьям, и потом появилось бы ещё больше друзей, и так до тех пор, пока наконец... вы заведёте владельца карусели, надсмотрщика над уродами... собственника некоей ничтожной части вечности, который путешествует с представлениями мрачного карнавала...»
Но Чарльз Хэллоуэй высказывает мысль, что, возможно, Карусель «никуда не годится без уродов, которые дают ей энергию». Это ещё одно доказательство её символической роли. Она целиком взята из волшебной сказки, иррациональна . В сущности, это — символ нашей жизни. Карусель крутится в суете материальности, откуда так сложно прорваться в подлинный, духовный мир. Она символизирует борьбу светлой и тёмной ипостасей в душе человека.
Ещё одна существенная линия романной символики — это символика сердца . Она возникает фактически только в одном эпизоде книги — когда Пылевая Ведьма пытается остановить сердце Чарльза Хэллоуэя в отместку за то, что он не поддался чарам Карнавала. Символика Сердца имеет множество вариаций в христианской и эзотерической традиции — это и Сакре Кёр (Святое Сердце, или Сердце Иисусово), и Сердце лучистое, и Сердце пылающее. Идея сердца как центра бытия является общей для всех древних традиций. По словам известного мыслителя прошлого столетия П.Д. Юркевича, « ...во всех священных книгах и у всех богодухновенных писателей сердце человеческое рассматривается как средоточие всей телесной и духовной жизни человека, как существеннейший орган и ближайшее седалище всех сил, отправлений, движений, желаний, чувствований и мыслей человека со всеми их направлениями и оттенками». « ...Сердце есть, согласно нашему пониманию, место пребывания и хранитель космической жизни», — утверждает Генон. Он указывает также на параллелизм символов Сердца и Храма, т.е. символа духовного совершенства, встречающийся, например, в еврейской Каббале. Очевидно, этот образ не случайно появился в романе Брэдбери: он символизирует духовное «я» человека, которым пытаются овладеть силы зла: ведь Кугер и Дарк хотят не просто убить Чарльза, а именно остановить его сердце, то есть уничтожить центр его души.
Ю.С. Серенков в своей диссертации, посвящённой особенностям авторского мышления Брэдбери, подробно анализируя символику этого произведения, указывает также на использование автором традиционных понятий народного фольклора. Речь идёт, к примеру, о «заклинании стрекозы». Это насекомое называют «devil's darning» — «штопальная игла дьявола». В романе Пылевая Ведьма «зашивает» невидимой «проклятой иглой» веки и уши неугодных свидетелей. Поверье же об изображении на радужной оболочке поверженного молнией — аллюзия Мелвилла (рассказ «Торговец громоотводами») и Г.Ф. Лавкрафта (повесть «Вне времён»).
Таким образом, символика произведения принадлежит большей частью к карнавально-готической и литературно-фольклорной традиции и одновременно к духовно-философской. Брэдбери блестяще сочетает эти традиции, раскрывая все аспекты символики и особенно подчёркивая христианский подтекст, присутствующий у него всюду.
raybradbury.ru
