@Realhero, не знаю не читал не видел и не собираюсь даже в ближайшем будущем! поэтому не чего сказать не могу!) @Ярко Красный, милый парень @Крутой_Мангуст, это обычный житель интернета Дочитал \"обещанный неверленд \" было занятно. Посоветуйте , что-нибудь интересное !! Я вот думаю над др.стоуном , но не как решить его читать ) На планшете исправте вид сайта уже бесит Порекомендуйте мангу с красивой рисовкой, с жанрами(обязательно) комедия, романтика.Буду очень рад, семпаи. Крутой_Мангуст Для меня вы все бесполые моржики Цитата: abc8 кто помел тебя женщиной считать --__-- ? можно я его палкой стукну!? Цитата: Norf эх, и почему все считают меня мужского полу... 불가사의의 하나님 Добрый День Ребятки @ЕваКити, Поздравляю с киндером)))!! Цитата: ЕваКити Эй, ребят чет презервативы некачественные стали делать.. гусарские ваще отстойные ;3 Когда будут новые главы Юны-сан из гостиницы Юраги? эх, и почему все считают меня мужского полу... @ЕваКити, не надо всяких кунов, они или страшные или смазливые --_-- А лучше поставь куна вместо тян @Norf, ты прав!@Yuki, верни тян...и смайликов..^_^ @Грустная капуста, Ты знаешь есть аниме \"Дюрарара\"..там и банду строят и .. много всего интересного @Norf, @abc8, ну раз вы все любите такие темы обсуждать.. то не буду сопротивляться..Эй, ребят чет презервативы некачественные стали делать.. гусарские ваще отстойные ;3 @vanxell, о пауке почему-то вспомнила Квазар ;) Смотря на переводы, я понимаю всю прелесть ГОСТов. Таймс нью роман - топовый вид текста @mari9_love.2001.kg, Какая реинкарнация интересует? Есть в меч, в слизь, в гоблина, в паука, в яйцо, даже в онсэн (горячий источник) видел @mari9_love.2001.kg, скитальцы @Norf, это что за бунт?) или лишь сентиментальность? Ностальгия? @Norf, мб можно сделать много мелких тян? Все-таки без тян на главной тут как-то пусто :\\ Здравствуйте люди подскажите мангу про реинкарнация или другоя мир Цитата: NatsuMaxfire @abc8, похоже на то. @Гость_86, драсти @abc8, похоже на то. @A.KH.R_Classic, уш не зомби ли! Цитата: Гость_35 ух ты тут чат есть Посоветуйте что-нибудь в жанре (жанре?) Юри ух ты тут чат есть Даров всем котам! @Грустная капуста, легенда араты @Aranta, слишком сложно, проше в нете) @Norf, я через Perfect viewer читаю. Он воспринимает zip-файлы и можно zip-анутые главы в алфавитном порядке переключать @Грустная капуста, Перерождение в слизь, если как ре монстр. Всем привет, подскажите мангу где главный герой задолжал денег одной даме в итоге стал у неё что то вроде дворецкого( не бархатный поцелуй) Грустная капуста Ребят, подскажите мангу, где гг создаёт свою банду или свой клан, мб строит свою деревню или город. Крч, что-то типа Перерождение монстра или игра Дарвина Я думала тут все сдохли --_-- Ух ты, живые люди! 불가사의의 하나님 Добрый День я овикос и я сосу писос Цитата: Yuki надо из архива сначала извлечь, а потом можно будет читать. У меня через обычный проводник можно архив распаковать mangaclub.ru @Realhero, не знаю не читал не видел и не собираюсь даже в ближайшем будущем! поэтому не чего сказать не могу!) @Ярко Красный, милый парень @Крутой_Мангуст, это обычный житель интернета Дочитал \"обещанный неверленд \" было занятно. Посоветуйте , что-нибудь интересное !! Я вот думаю над др.стоуном , но не как решить его читать ) На планшете исправте вид сайта уже бесит Порекомендуйте мангу с красивой рисовкой, с жанрами(обязательно) комедия, романтика.Буду очень рад, семпаи. Крутой_Мангуст Для меня вы все бесполые моржики Цитата: abc8 кто помел тебя женщиной считать --__-- ? можно я его палкой стукну!? Цитата: Norf эх, и почему все считают меня мужского полу... 불가사의의 하나님 Добрый День Ребятки @ЕваКити, Поздравляю с киндером)))!! Цитата: ЕваКити Эй, ребят чет презервативы некачественные стали делать.. гусарские ваще отстойные ;3 Когда будут новые главы Юны-сан из гостиницы Юраги? эх, и почему все считают меня мужского полу... @ЕваКити, не надо всяких кунов, они или страшные или смазливые --_-- А лучше поставь куна вместо тян @Norf, ты прав!@Yuki, верни тян...и смайликов..^_^ @Грустная капуста, Ты знаешь есть аниме \"Дюрарара\"..там и банду строят и .. много всего интересного @Norf, @abc8, ну раз вы все любите такие темы обсуждать.. то не буду сопротивляться..Эй, ребят чет презервативы некачественные стали делать.. гусарские ваще отстойные ;3 @vanxell, о пауке почему-то вспомнила Квазар ;) Смотря на переводы, я понимаю всю прелесть ГОСТов. Таймс нью роман - топовый вид текста @mari9_love.2001.kg, Какая реинкарнация интересует? Есть в меч, в слизь, в гоблина, в паука, в яйцо, даже в онсэн (горячий источник) видел @mari9_love.2001.kg, скитальцы @Norf, это что за бунт?) или лишь сентиментальность? Ностальгия? @Norf, мб можно сделать много мелких тян? Все-таки без тян на главной тут как-то пусто :\\ Здравствуйте люди подскажите мангу про реинкарнация или другоя мир Цитата: NatsuMaxfire @abc8, похоже на то. @Гость_86, драсти @abc8, похоже на то. @A.KH.R_Classic, уш не зомби ли! Цитата: Гость_35 ух ты тут чат есть Посоветуйте что-нибудь в жанре (жанре?) Юри ух ты тут чат есть Даров всем котам! @Грустная капуста, легенда араты @Aranta, слишком сложно, проше в нете) @Norf, я через Perfect viewer читаю. Он воспринимает zip-файлы и можно zip-анутые главы в алфавитном порядке переключать @Грустная капуста, Перерождение в слизь, если как ре монстр. Всем привет, подскажите мангу где главный герой задолжал денег одной даме в итоге стал у неё что то вроде дворецкого( не бархатный поцелуй) Грустная капуста Ребят, подскажите мангу, где гг создаёт свою банду или свой клан, мб строит свою деревню или город. Крч, что-то типа Перерождение монстра или игра Дарвина Я думала тут все сдохли --_-- Ух ты, живые люди! 불가사의의 하나님 Добрый День я овикос и я сосу писос Цитата: Yuki надо из архива сначала извлечь, а потом можно будет читать. У меня через обычный проводник можно архив распаковать mangaclub.ru Lafcadio Hearn GHOST STORIES AND STRANGE TALES OF OLD JAPAN © Перевод, ЗАО «Центрполиграф», 2017 © Художественное оформление, ЗАО «Центрполиграф», 2017 Вскоре после смерти Лафкадио Хирна его вдова, японка, составила список того, что он «любил больше всего на свете». Список получился любопытный и может многое поведать об этом человеке. К примеру, в списке есть закаты, запад, лето, море и купание, банановые деревья, японский кедр, Мартиника, народные песни, кайданы (рассказы о ду́хах), бифштексы, насекомые и заброшенные кладбища. Еще Хирну нравились сливовый пудинг, натопленные комнаты, простодушные люди и Герберт Спенсер1 Герберт Спенсер (1820–1903) – английский мыслитель, автор «Системы синтетической философии», социолог и один из основоположников эволюционизма. (Примеч. пер.) [Закрыть]. Каталог ненавистных ему вещей оказался бы куда длиннее, но миссис Хирн привела лишь некоторые из них: ложь, притеснение слабых, длиннополые сюртуки, накрахмаленные сорочки и город Нью-Йорк. Опись легко продолжить: он на дух не переносил многие проявления западной цивилизации и прежде всего западный индустриализм – шум, машины, толпу и суету, дым и грязь, жуликов, болтунов и почти всех людей, с которыми ему приходилось поддерживать деловые отношения. Хирн был нелюдимым, своенравным, неугомонным, вспыльчивым, верным в дружбе и болезненно обидчивым. Он не умел ладить с теми, кто не разделял его взглядов, и бо́льшую часть жизни провел в яростной борьбе с препонами и неприятностями, на которые обладатели менее буйного темперамента обращают мало внимания, быстро приучаются терпеть, а со временем и вовсе не замечать. Умер он в возрасте пятидесяти четырех лет, оставив на земле горстку преданных друзей, гораздо больше заклятых врагов и дюжину книг, навсегда обеспечивших ему достойное место в истории английской литературы. Хирн, имевший склонность к непредсказуемым поступкам, редко жил по правилам, и судьба этого человека не менее колоритна, чем его личность. Он родился 27 июня 1850 года на острове Святой Мавры2 Второе название этого острова в Ионическом море – Лефкада; в честь него Хирн и получил имя, которое по-гречески произносится Лефкадиос. (Примеч. пер.) [Закрыть] у побережья Греции. Его отец был ирландцем, служил врачом в британской армии. О матери – гречанке – говорили, что она отличалась сказочной красотой и мятущимся, неугомонным духом. Лафкадио всегда считал, и, возможно, не без оснований, что все свойства характера он унаследовал именно от нее, а не от отца. Когда мальчику было шесть лет, семья переехала в Дублин, родители вскоре поссорились, мать сбежала с кавалером, своим соотечественником, и больше о ней ничего не слышали. Отец, не теряя времени, женился во второй раз, после чего сослал сына к богатой и весьма эксцентричной двоюродной бабушке. Через несколько лет Лафкадио отвезли в Ашоу, деревню в английском графстве Дарем, где определили в католическую школу (по той причине, что двоюродная бабушка, дама с причудами, незадолго до этого обратилась в католичество). В школе новичок быстро прославился успехами на уроках английского и презрением к авторитетам. Однажды во время игры однокашник раскрутил в воздухе веревку, и ее свободный конец случайно хлестнул Лафкадио по лицу. Травма оказалась настолько серьезной, что он навсегда ослеп на один глаз. Мальчик и без того был близорук, а нагрузка на второй глаз со временем еще сильнее ослабила зрение, так что всю оставшуюся жизнь его преследовал страх полной слепоты. В семнадцать лет Лафкадио разорвал отношения со своей попечительницей и уехал в Лондон. Там он прожил два года в ужасающей нищете – этот период, видимо, оставил слишком неприятный след в его душе, потому что впоследствии Хирн старался о нем не вспоминать. Незадолго до двадцатилетия он отправился (или был отправлен) в Америку, в Цинциннати, где кто-то из дальних родственников пообещал обеспечить ему денежное содержание. Но обещание не было выполнено, и бедный молодой человек в городе на берегах Огайо попал в ту же ситуацию, что некогда привела его в лондонские трущобы. Ненадолго он нашел приют в заброшенной котельной на пустыре, потом пожилой соотечественник по имени Генри Уоткин разрешил ему спать на пачках бумаги, сложенных на задворках своей типографии, а позднее Хирн смог позволить себе настоящую роскошь – койку в грязной ночлежке. В Цинциннати он провел восемь лет, и, вероятно, это было самое важное время в его жизни. Именно там нелюдимый полуслепой бродяга впервые обнаружил в себе способности к литературному творчеству и понял, что благодаря им сумеет заставить окружающий мир обеспечить его средствами к существованию и даже добьется пусть не громкой, но доброй славы. Вскоре после приезда в Америку Хирн взялся за сочинительство. Однажды вечером, преодолев свою нелюбовь к общению, он отнес несколько рукописных страниц редактору местной газеты. Его рассказ опубликовали, и Хирн продолжил сотрудничество с этим изданием. Теперь у него были свои стол и стул в углу редакторского кабинета. За несколько недель он превратился в предмет обстановки: невзрачный парень в потрепанной одежде утром проскальзывал в редакцию незаметно, как тень, и весь день, до темноты, писал, склонившись над листами бумаги, ничего не видя и не слыша вокруг. Через год Хирн сделался звездой местной журналистики и получил профессиональное признание как лучший репортер в своем жанре. А жанр был необычный. Хирн писал атмосферные отчеты о кровавых событиях, повергавших горожан в ужас. У него лучше, чем у кого-либо из корреспондентов в Цинциннати, получалось удовлетворять страсть публики к жутким подробностям несчастных случаев, убийств и всякого рода проявлений насилия. Одно небывало жестокое убийство с последующим частичным сожжением трупа в заводской печи он описал столь бойко и красочно, что этот криминальный случай прогремел на весь штат. В течение нескольких лет Хирн упорно совершенствовал свой макабрический стиль, но с возрастом, оглядываясь назад и вспоминая трудолюбиво собранную коллекцию ужасов, он стал называть заметки, написанные в те дни, грехами литературной молодости. В Цинциннати Хирн обрел уверенность в своем таланте, обзавелся добрыми знакомыми среди газетчиков, много читал и писал, а в свободное от работы время вел странную жизнь, о которой даже его малочисленные друзья имели смутное представление. Он без особого почтения относился к правилам приличия западного общества, всегда проявлял интерес к таинственному и необъяснимому, стремился побольше разузнать о диковинных обычаях и легендах других народов. Именно этот интерес спустя двадцать лет стал причиной появления «Кайданов». И в середине 70-х годов XIX века в городке в штате Огайо он тоже не давал Хирну покоя. Репортер заинтересовался жизнью негритянской колонии на берегу реки, начал пропадать по вечерам в тамошних салунах и ночных барах, смотрел и слушал, наблюдал местных жителей за работой и в часы досуга, видел их танцы и перебранки, был очарован их музыкой, песнями и природной, первобытной сексуальностью. Мало кто из респектабельного белого населения Цинциннати мог понять и одобрить подобное увлечение. О Хирне начали болтать, что в личной жизни он заводит связи исключительно с негритянками, а надменный ирландец, презиравший любые условности, даже не потрудился опровергнуть или подтвердить эти слухи. Однако в конце концов неприязнь благопристойного общества, а также любовь к теплу и природе южных широт вынудили Хирна покинуть Цинциннати, и в 1887 году он перебрался в Новый Орлеан. О формировании Хирна как писателя можно сказать, что годы его ученичества прошли в Цинциннати, а в Новом Орлеане он нашел применение таланту и обретенным навыкам, интеллектуально развивался, оттачивал стиль, и впоследствии результаты этой работы в полной мере отразились в книгах, написанных им в Японии и являющих собой образцы литературы высочайшей пробы. В Новом Орлеане Хирн прожил десять лет. Когда он туда приехал, в городе его никто не знал; когда же он покидал Новый Орлеан, фамилия профессионального журналиста уже прославилась на весь Юг, а сотрудничество с газетами Восточного побережья положило начало его всеамериканской известности. Последние годы в Новом Орлеане, вероятно, стали единственным периодом в биографии Хирна, когда он был абсолютно доволен жизнью дольше нескольких месяцев подряд. В 1881 году его приняли в штат «Таймс демократ», где он попал в круг единомышленников. Хирн стал «специальным корреспондентом», и никто не препятствовал ему удовлетворять свою страсть к таинственному и необъяснимому. Он переводил с французского книги современников и предшественников, писавших об экзотических странах и обычаях; изучал восточную литературу на предмет затейливых историй и легенд – и тоже переводил их, затрачивая уйму времени и сил, чтобы передать на английском языке богатый колорит оригиналов. В Новом Орлеане Хирн наконец-то обзавелся компанией близких по духу друзей. Кроме того, он терпеть не мог холод, и здесь, гуляя летом по раскаленным солнцем улицам, наслаждался жизнью. Но, как ни парадоксально, именно близость Нового Орлеана к тропикам спустя десять лет стала причиной расставания Хирна с этим городом. Знойные ветра резвились над заливом, рынки пестрели россыпями экзотических фруктов, портовые переулки кишели сошедшими на берег матросами с торговых судов из дальних стран, и Хирн сгорал от желания изведать неизведанное. Он уехал из Нового Орлеана, провел месяц в Нью-Йорке – к этому городу у него навсегда сохранилось величайшее отвращение, – а затем в марте 1887 года отплыл на корабле в Вест-Индию. Поначалу тропики поразили его и превзошли все ожидания. Письма Хирна с Мартиники переполнены радостью человека, который после долгих поисков обрел то, что долго искал, и теперь уверен в своем безоблачном будущем. Но судьба всегда подбрасывала ему проблемы в самый неподходящий момент. Вот и теперь беда нагрянула, когда он чувствовал себя в полнейшей безопасности. Да и темперамент не позволял неугомонному ирландцу долго оставаться на одном месте в тишине и спокойствии. Он прожил на своем райском острове всего несколько месяцев, когда неприятности вдруг посыпались одна за другой: болезни, побочные эффекты климата, оказавшегося слишком жарким для того, чтобы можно было плодотворно работать, отказ в оплате нескольких статей, отправленных им в редакцию, и навязчивые мысли о том, что издатели постоянно его обманывают. И все же именно на Мартинике Хирн написал свою первую значительную книгу – «Два года во французской Вест-Индии», – публикация которой поспособствовала его растущей славе. Однако финансового успеха она ему не принесла, и Хирн, снова попав в бедственное положение, провел несколько ужасных месяцев в Филадельфии и Нью-Йорке, подрабатывая внештатно в разных печатных изданиях и пытаясь играть роль литературной знаменитости невысокого полета. Гордость и упрямство не позволили ему признать свое поражение и вернуться к налаженной, уютной жизни в редакции новоорлеанской газеты. Что удивительно, предложение приехать в Японию, чтобы написать ряд познавательных очерков в духе тех, что составили его книгу о Мартинике, Хирн поначалу встретил без энтузиазма. Он усомнился в своей способности понять японцев, обладателей куда более сложного менталитета, чем у простодушных детей тропиков, и решил, что понадобятся годы наблюдений и сбора материала, прежде чем ему удастся рассказать читателям о Японии. Кроме того, ведь придется пересечь полмира, чтобы очутиться в совершенно незнакомой стране… Тем не менее зимой 1890 года Хирн отважился на это путешествие. Тогда он считал, что его ждет обычная журналистская командировка на два-три года, не более того. Однако пребывание писателя в Японии затянулось на четырнадцать лет и закончилось лишь с его смертью. Едва ступив на землю острова, Хирн понял, что останется здесь надолго. Он никогда не отличался благоразумием и вскоре после прибытия ухитрился испортить отношения с редакцией журнала, заказавшего ему серию очерков. Договор был расторгнут, в результате Хирн оказался без средств к существованию в чужой стране, где его никто не знал. При этом мрачные перспективы не помешали ему восторженно заняться исследованием нового, диковинного мира, в который он попал. Месяц спустя Хирн написал Джозефу Танисону, давнему другу из Цинциннати: «Страна… преисполнена упоительного очарования. В художественном отношении это один огромный музей. В плане общественного устройства и природных условий – воистину «земля фей», сказочное царство. Да и сами японцы с первого взгляда производят впечатление сверхъестественных существ, добрых фей… Их религия мгновенно захватила мое воображение и надолго завладела мыслями. Я с головой ушел в буддизм – совсем не тот буддизм, что описан в книгах. Эта вера проникнута глубочайшей нежностью, она трогательна, наивна и бесконечно прекрасна. Я присоединяюсь к толпе паломников на подступах к великим храмам, звоню в огромные колокола и воскуряю благовония перед улыбающимися богами…» Все оставшиеся четырнадцать лет жизни Хирн продолжал в буквальном и в переносном смысле воскурять фимиам во славу улыбающихся богов древней Японии. Он быстро понял, что эта страна являет собой широчайшее поле деятельности для человека с его талантами и склонностями. Ведь в центре его интересов всегда находились чужие верования, обычаи и мировоззрения. Писать путевые заметки и научные монографии о политическом устройстве, экономике и истории страны Хирн предоставил другим авторам. Для его цели больше подходил жанр немногословных, но точных зарисовок, изобилующих уникальными деталями, которые можно было неспешно и терпеливо накапливать, чтобы в итоге явить читателю емкую, но четкую и всеобъемлющую картину повседневной жизни людей, мозаику с вкраплениями фольклора, национальной литературы и религии. В Японии Хирн нашел неисчерпаемый кладезь письменных текстов и усердно изучал их до конца своих дней. Его метод познания чужой культуры, особый взгляд на нее и сам стиль повествования не замедлили привлечь внимание читателей. Первая книга Хирна о Японии вышла в 1894 году, через четыре года после его приезда на острова. Она нашла небольшую, зато благодарную аудиторию. И эта аудитория медленно, но верно росла с появлением каждой из одиннадцати книг, опубликованных при жизни автора. И пусть тиражи так и не смогли обеспечить финансовое благополучие Хирну и его семье, он прожил достаточно долго, чтобы принять похвалы от самых взыскательных умов Америки и Британии и увидеть зарождение своей литературной славы, которая уже тогда обещала пережить его на многие годы. Основные события в жизни Хирна на Японских островах хорошо известны. Через несколько месяцев после прибытия он получил место школьного учителя в провинции Идзумо, и годы, проведенные там, были весьма плодотворными; помимо прочего, он принял окончательное решение навсегда остаться в Японии и женился на юной представительнице старинного самурайского рода. Из Идзумо Хирн перевелся в Высшую школу Кумамото, а спустя еще несколько лет занял должность профессора английской литературы в Токийском императорском университете, где вскоре заслужил репутацию блистательного преподавателя, – бывшие студенты до сих пор вспоминают о нем с благодарностью. Таким образом, во время пребывания в Японии все свои способности и энергию Хирн посвящал выполнению двух задач. В классах и студенческих аудиториях он старался дать японским ученикам надлежащее представление об истории и традициях английской литературы, привить им любовь к лучшим ее произведениям, а в свободное время часами напролет увлеченно работал над книгами, пытаясь донести до западного читателя строгую красоту японской культуры, которая его завораживала. Вопреки всему – слабому здоровью, постоянной угрозе слепоты, мизерному доходу от изданных книг и несовершенству японской системы школьного образования, лишившей его должности учителя, – Хирн выполнял свою двойную миссию с таким мастерством и самоотдачей, что иначе как подвигом, высшим проявлением человеческого мужества и интеллекта, это нельзя назвать. «Кайданы» стали предпоследней из написанных Хирном книг и последней опубликованной при его жизни. Эта книга была издана в апреле 1904 года; автор умер пять месяцев спустя, 16 сентября, когда Japan: An Attempt at Interpretation («Япония. Попытка осмысления») еще не вышла из печати. Хирн начал работать над «Кайданами», прожив в Японии больше десяти лет, – первоначальный бурный восторг к тому времени уже поутих, теперь писатель был ближе знаком с этой страной и лучше понимал ее обитателей. Но богатейший японский фольклор по-прежнему вызывал у него восхищение. Как и в первые месяцы пребывания в Японии, Хирн азартно охотился за диковинными легендами и рассказами о необычных суевериях и с тем же терпением тратил время на то, чтобы перевести свои находки на английский язык со всей возможной точностью. После смерти Хирна его вдова рассказала, сколько усилий он прилагал, стараясь передать на родном языке стиль и атмосферу японских «сказаний о призраках и чудесах», как он просил ее снова и снова разыгрывать сценки из кайданов и ловил каждую ее интонацию, каждое движение, каждый жест. «Увидел бы нас кто-нибудь тогда, решил бы, что мы сумасшедшие», – добавила она. Читатели этой книги не пожалеют о том, что Лафкадио Хирн проявлял пристальное внимание к деталям и стремился передать дух древних сказаний, ибо в результате он подарил нам собрание кайданов, переведенных с предельной верностью, – другие примеры столь бережного отношения к первоисточникам в английской литературе трудно найти. Большинство собранных здесь кайданов, повествований о жутких и сверхъестественных событиях, заимствованы из старинных японских книг, таких как «Ясо-кидан», «Буккё-хаякка-дзэнсё», «Кокон-тёмонсю», «Тама-сударэ» и «Хяку-моногатари». Некоторые сюжеты могут вести свое происхождение из Китая. К примеру, весьма примечательный «Сон Акиноскэ» определенно взят из китайского источника, однако японский сказитель так преобразил и приукрасил чужеземную историю, что она превратилась в его собственную. Странный рассказ под названием «Юки-онна» я услышал от одного крестьянина из Тёфу в уезде Ниситамагори провинции Мусаси, и он утверждал, что эту легенду в его родной деревне с давних времен передавали из уст в уста. Не знаю, была ли она в Японии когда-либо записана, однако необычное суеверие, о котором в ней говорится, распространено во многих землях на островах и принимает самые причудливые формы. История Рики-баки разворачивалась на моих глазах, я описал все в точности, как оно и происходило, изменив лишь фамилию богатой семьи, упомянутую старым дровосеком. Больше семисот лет прошло с тех пор, как в Данноуре – «заливе Дан» – близ Симоносэки состоялась последняя битва в долгой войне между домами Хэйкэ и Гэндзи, каковые еще называют Тайра и Минамото. Мужи из рода Хэйкэ проиграли в той битве всё и сами погибли. Не стало их жен, детей и юного императора, ныне известного под именем Антоку-тэнно, а морем в заливе и тамошним побережьем на семьсот лет завладели призраки. Некогда я уже рассказывал о причудливых крабах, там обитающих, – у каждого на панцире можно различить человеческое лицо. Их так и называют – «крабы Хэйкэ» и говорят, что это духи воинов из павшего дома3 Описание сих примечательных крабов приведено в моей книге Kotto. (Примеч. авт.) [Закрыть]. Однако на берегах Данноуры можно увидеть и услышать еще немало диковинного. Безлунными ночами у кромки воды расцветают тысячи призрачных огней, и бледные язычки пламени водят на волнах хороводы. Рыбаки называют их они-би, «демоны-огоньки». Когда же поднимается ветер, с моря доносится грозный ропот, словно где-то там еще бушует сражение. Сейчас-то Хэйкэ немного угомонились, но прежде они никому не давали покоя. Так и норовили потопить лодки, проходившие ночью по заливу, а уж купальщиков поджидали сутками напролет, чтобы утащить на дно. В надежде утихомирить голодных духов местные жители возвели в Акамагасэки4 Или Симоносэки. Этот город также известен под названием Баккан. (Примеч. авт.) [Закрыть] буддийский храм – Амидадзи, затем поблизости от храма, у самого берега, устроили кладбище, на котором поставили могильные камни с именами сгинувшего в Данноуре императора и его верных вассалов, и исправно проводили буддийские поминальные службы. С появлением храма и могильных камней Хэйкэ стали меньше безобразничать, однако время от времени всё же позволяли себе что-нибудь учудить, словно напоминая о том, что их духи так и не нашли окончательного покоя. Несколько столетий назад жил в Акамагасэки слепой человек по имени Хоити, снискавший славу сказителя и мастера игры на биве5 Бива – четырехструнная японская лютня; она используется в основном для аккомпанемента речитативов. В давние времена профессиональных музыкантов-сказителей, читавших нараспев «Хэйкэ-моногатари» и другие трагические повести, называли бива-хоси, то есть «монахи-лютнисты». Почему именно «монахи» – не вполне ясно. Возможно, потому, что такие сказители, равно как и слепые массажисты, брили голову по примеру буддийских монахов. На биве играют с помощью плектра, который называется бати и, как правило, изготавливается из рога. (Примеч. авт.) [Закрыть]. С самого раннего детства овладевал он этими двумя искусствами и в довольно юном возрасте уже превзошел своих наставников. Как о самом одаренном бива-хоси о нем говорили прежде всего те, кто слышал в его исполнении сказание о Хэйкэ и Гэндзи. Эти счастливцы утверждали, что, дескать, когда Хоити поет о битве в Данноуре, «даже чудища-кидзины не могут удержаться от слез». В начале своего пути к славе Хоити был очень беден, однако ему повезло найти доброго друга и покровителя. Настоятель Амидадзи слыл большим поклонником музыки и поэзии и часто приглашал Хоити в храм, желая послушать его игру на биве и сказания. В конце концов, очарованный талантом юноши, он предложил приютить его в храме, и Хоити с благодарностью принял эту милость. Ему отвели комнатку в храмовой пристройке, а в обмен на еду и кров от него требовалось лишь изредка услаждать слух настоятеля музыкальными представлениями, в остальное же время он мог всецело располагать собой. Однажды летней ночью настоятеля призвали отслужить буддийскую заупокойную службу в доме умершего прихожанина, и он ушел вместе с помощником, оставив Хоити в храме без присмотра. Ночь выдалась знойная, так что слепой музыкант выбрался из своей комнатушки, уповая на свежий ветерок. Веранда, примыкавшая к его жилищу, выходила в садик на задворках Амидадзи. Хоити, усевшись поджидать настоятеля, решил скрасить себе одиночество упражнениями в игре на биве. Минула полночь, а настоятель так и не появился. Жара все не спадала, возвращаться в душное помещение не хотелось, и молодой человек оставался на веранде. Наконец он услышал шаги, приближавшиеся со стороны дальней калитки: кто-то пересек сад, приблизился к веранде и остановился прямо напротив. Но это был не настоятель. Глубоким звучным голосом гость окликнул музыканта по имени – резко и бесцеремонно, будто знатный самурай обращался к простому солдату: – Хоити! Молодой человек так растерялся от неожиданности, что не сумел ответить, и тогда в голосе прибавилось командирских ноток: – Хоити!!! – Да-да! – выпалил музыкант, совсем оробев. – Я слепой и не вижу, кто меня зовет! – Не бойся. – Голос немного смягчился. – Я остановился на ночлег неподалеку от храма и прибыл к тебе с поручением. Мой нынешний господин, занимающий чрезвычайно высокое положение, сейчас изволит пребывать в Акамагасэки с многочисленной свитой. Он явился сюда взглянуть на место битвы в Данноуре и сегодня побывал на побережье залива. Узнав о твоем искусном исполнении сказания о том морском сражении, мой господин пожелал услышать тебя. Так что бери биву и следуй за мной в дом, где он тебя дожидается. В те времена немногие рискнули бы ослушаться приказа самурая. Хоити поспешно обулся, взял биву и спустился с веранды. Незнакомец заставлял слепого идти слишком быстро, но железной рукой ловко направлял его шаги. Хоити слышал, как скрипят и лязгают доспехи; было ясно, что его проводник – воин в полном облачении, возможно дворцовый стражник при исполнении обязанностей. Первый страх уже прошел, музыкант даже сделал вывод, что ему сказочно повезло – ведь, по словам самурая, его господин занимает «чрезвычайно высокое положение», а значит, сказание о битве в Данноуре желает послушать какой-нибудь князь-даймё, не меньше. Наконец самурай остановился и крикнул: – Каймон!6 Вежливая просьба открыть ворота. Самураи так обращались к стражникам, когда хотели попасть в дом своего господина. (Примеч. авт.) [Закрыть] Тотчас послышался лязг засовов. Хоити понял, что его привели к огромным и очень широким воротам, но он не мог припомнить в этой части города ничего подобного, кроме главных ворот Амидадзи. Створки между тем отворились, и самурай, все так же держа молодого человека за плечо, зашагал по саду – вероятно, к входу в жилище. Опять остановившись, он громко сообщил кому-то: – Я привел Хоити! Тотчас послышался топот, зашуршали раздвижные двери и ставни, зазвучали женские голоса. По манере говорить Хоити распознал служанок из знатного дома, но по-прежнему не представлял себе, где находится. Времени строить догадки молодому человеку не оставили – ему помогли подняться по каменным ступеням, затем велели разуться, и женская рука долго лежала на его плече, направляя сначала по полам из полированных досок – по пути пришлось столько раз огибать деревянные опоры, что и не запомнить, – затем по полам, выстеленным циновками, и наконец Хоити оказался в центре какого-то просторного помещения. Он подумал, что вокруг много богато разодетых людей, – шелка шелестели, как листья в лесу. Еще там звучал едва различимый гул голосов: собравшиеся приглушенно переговаривались, и по обрывкам их бесед можно было понять, что все присутствующие – благородные особы. Хоити предложили располагаться поудобнее, и он опустился на плоскую подушечку, приготовленную для него. Когда музыкант уселся и настроил биву, женщина – Хоити решил, что это родзё, то есть начальница женской прислуги, – обратилась к нему с такими словами: – Настало время поведать историю дома Хэйкэ под звуки бивы. Однако подробное повествование о сгинувшем клане должно было занять несколько ночей, поэтому Хоити осмелился уточнить: – Поскольку сказание о Хэйкэ долго сказывается, какую часть истории сего достославного дома изволят выслушать господа прежде всего? – Поведай нам о битве в Данноуре, – сказала женщина, – ибо нет ничего печальнее7 В японском тексте употреблено слово «аварэ», что означает «светлая грусть». (Примеч. авт.) [Закрыть] того события. Тогда Хоити принялся рассказывать нараспев о яростном морском сражении – и голос его набирал силу, а в звуках бивы грохотали, крушась, корабли, звенели тетивы, свистели стрелы, гремели по палубе сапоги, визжала сталь мечей, ударяя о шлемы, кричали воины и с громким плеском падали за борт убитые… Когда струны ненадолго смолкали под пальцами Хоити, он слышал восторженные перешептывания справа и слева от себя: «Какой искусный сказитель!», «Даже в нашей родной провинции не слыхали такой игры на биве!», «В целой империи не сыщется мастер, равный Хоити!». Вдохновленный такой похвалой, слепой музыкант начинал играть и петь лучше прежнего, и слушатели восхищенно замирали. Когда же рассказ его подошел к самому трагическому моменту – гибели беззащитных женщин и детей – и Нии-но-Ама с малолетним императором на руках шагнула в морскую бездну, все собравшиеся как один испустили долгий, страшный, горестный крик. Вокруг Хоити поднялись плач и стенания. Люди рыдали так громко и безутешно, что слепой сказитель ужаснулся, сочтя себя виновником этой неистовой скорби. Какое-то время он еще слышал причитания, затем постепенно воцарилась тишина, и снова заговорила женщина, которую Хоити считал родзё. – Все мы были наслышаны о тебе как об искусном мастере игры на биве и непревзойденном сказителе, однако же и представить себе не могли, что человек способен достичь и в том и в другом заоблачных высот, каковые ты явил нам нынче ночью. Наш господин уже пообещал достойно вознаградить тебя, притом он желает, чтобы ты выступал перед ним еще шесть ночей, – по окончании сего срока его милость предполагает отправиться в обратный путь. Стало быть, завтра ночью тебе надлежит быть здесь в тот же час, что и сегодня. Тот же страж будет послан за тобой в нужное время… И еще кое-что мне велено тебе передать. В течение всего пребывания нашего господина в Акамагасэки ты не должен никому говорить о своих визитах сюда, ибо он путешествует тайно и строго наказал всем посвященным не разглашать его личность… А теперь можешь возвращаться в храм. Хоити должным образом выразил благодарность за оказанный прием, и женская рука повела его к выходу, где уже знакомый молодому человеку воин поджидал его, чтобы отвести в Амидадзи. Самурай проводил Хоити до самой веранды у его спаленки и на том распрощался. Слепой возвратился домой перед самым рассветом, но его отсутствия ночью в храме никто не заметил – настоятель, и сам вернувшийся под утро, подумал, что музыкант уже спит. Днем Хоити никто не тревожил, так что у него было время отдохнуть. Он ни с кем и словом не обмолвился о своих ночных приключениях. А в полночь за ним явился тот же самурай и снова отвел к благородному собранию. Второе выступление увенчалось не меньшим успехом, чем первое, однако на сей раз отлучка музыканта не осталась без внимания в храме: кто-то из служителей обнаружил, что Хоити нет в комнатке. Потому утром, едва бродяга вернулся, настоятель призвал его к себе и с ласковым упреком сказал: – Ну и заставил же ты нас поволноваться, дружище Хоити! Слепому ходить в одиночку по ночам опасно. Почему ты не предупредил нас? Я отправил бы с тобой кого-нибудь из монахов… Что за спешное дело возникло у тебя посреди ночи? – Прошу простить меня, добрый друг. Но дело и правда было спешное и сугубо личное, так что уладить его в другой час и при свидетелях я, увы, не имел возможности, – уклончиво пробормотал Хоити. Настоятеля такой ответ скорее удивил, чем обидел. Если молодой человек не хочет ничего рассказывать, значит, что-то здесь нечисто, решил он. Уж не заморочил ли Хоити голову какой-нибудь злой дух? Весьма обеспокоившись этим подозрением, настоятель не стал больше расспрашивать друга, однако втайне велел храмовым служителям присматривать за Хоити и следовать за ним, куда бы он ни направился после наступления темноты. Той же ночью слепой музыкант снова покинул храм, и служители, спешно запалив огонь в фонариках, двинулись за ним. Но тут, к несчастью, зарядил дождь, темнота сгустилась, и, даже не дойдя до ворот, они упустили сказителя из виду. Хоити шагал на удивление быстро для слепого, да еще по разбитой дороге в ямах и колдобинах, на которой и зрячий замедлил бы ход. Служители разбежались по улочкам расспрашивать владельцев домов, где часто выступал Хоити, но так ничего и не выяснили. Бросив в конце концов тщетные поиски, они побрели обратно в храм вдоль берега и вдруг услышали звуки бивы со стороны кладбища при Амидадзи. Там царствовала тьма, на чью власть посягали лишь призрачные огоньки, всегда выходившие в этих краях поплясать безлунными ночами. Однако служители смело устремились к кладбищу и там при свете фонариков отыскали Хоити – сидя в одиночестве под дождем напротив могильного памятника Антоку-тэнно, он играл на биве и читал нараспев сказание о битве в Данноуре. А перед ним, над ним и повсюду вокруг на кладбищенских камнях, как свечи, горели язычки потустороннего пламени. Никогда прежде людским взорам не представала столь многочисленная рать они-би… iknigi.net Lafcadio Hearn GHOST STORIES AND STRANGE TALES OF OLD JAPAN © Перевод, ЗАО «Центрполиграф», 2017 © Художественное оформление, ЗАО «Центрполиграф», 2017 Вскоре после смерти Лафкадио Хирна его вдова, японка, составила список того, что он «любил больше всего на свете». Список получился любопытный и может многое поведать об этом человеке. К примеру, в списке есть закаты, запад, лето, море и купание, банановые деревья, японский кедр, Мартиника, народные песни, кайданы (рассказы о ду́хах), бифштексы, насекомые и заброшенные кладбища. Еще Хирну нравились сливовый пудинг, натопленные комнаты, простодушные люди и Герберт Спенсер[1]. Каталог ненавистных ему вещей оказался бы куда длиннее, но миссис Хирн привела лишь некоторые из них: ложь, притеснение слабых, длиннополые сюртуки, накрахмаленные сорочки и город Нью-Йорк. Опись легко продолжить: он на дух не переносил многие проявления западной цивилизации и прежде всего западный индустриализм – шум, машины, толпу и суету, дым и грязь, жуликов, болтунов и почти всех людей, с которыми ему приходилось поддерживать деловые отношения. Хирн был нелюдимым, своенравным, неугомонным, вспыльчивым, верным в дружбе и болезненно обидчивым. Он не умел ладить с теми, кто не разделял его взглядов, и бо́льшую часть жизни провел в яростной борьбе с препонами и неприятностями, на которые обладатели менее буйного темперамента обращают мало внимания, быстро приучаются терпеть, а со временем и вовсе не замечать. Умер он в возрасте пятидесяти четырех лет, оставив на земле горстку преданных друзей, гораздо больше заклятых врагов и дюжину книг, навсегда обеспечивших ему достойное место в истории английской литературы. Хирн, имевший склонность к непредсказуемым поступкам, редко жил по правилам, и судьба этого человека не менее колоритна, чем его личность. Он родился 27 июня 1850 года на острове Святой Мавры[2] у побережья Греции. Его отец был ирландцем, служил врачом в британской армии. О матери – гречанке – говорили, что она отличалась сказочной красотой и мятущимся, неугомонным духом. Лафкадио всегда считал, и, возможно, не без оснований, что все свойства характера он унаследовал именно от нее, а не от отца. Когда мальчику было шесть лет, семья переехала в Дублин, родители вскоре поссорились, мать сбежала с кавалером, своим соотечественником, и больше о ней ничего не слышали. Отец, не теряя времени, женился во второй раз, после чего сослал сына к богатой и весьма эксцентричной двоюродной бабушке. Через несколько лет Лафкадио отвезли в Ашоу, деревню в английском графстве Дарем, где определили в католическую школу (по той причине, что двоюродная бабушка, дама с причудами, незадолго до этого обратилась в католичество). В школе новичок быстро прославился успехами на уроках английского и презрением к авторитетам. Однажды во время игры однокашник раскрутил в воздухе веревку, и ее свободный конец случайно хлестнул Лафкадио по лицу. Травма оказалась настолько серьезной, что он навсегда ослеп на один глаз. Мальчик и без того был близорук, а нагрузка на второй глаз со временем еще сильнее ослабила зрение, так что всю оставшуюся жизнь его преследовал страх полной слепоты. В семнадцать лет Лафкадио разорвал отношения со своей попечительницей и уехал в Лондон. Там он прожил два года в ужасающей нищете – этот период, видимо, оставил слишком неприятный след в его душе, потому что впоследствии Хирн старался о нем не вспоминать. Незадолго до двадцатилетия он отправился (или был отправлен) в Америку, в Цинциннати, где кто-то из дальних родственников пообещал обеспечить ему денежное содержание. Но обещание не было выполнено, и бедный молодой человек в городе на берегах Огайо попал в ту же ситуацию, что некогда привела его в лондонские трущобы. Ненадолго он нашел приют в заброшенной котельной на пустыре, потом пожилой соотечественник по имени Генри Уоткин разрешил ему спать на пачках бумаги, сложенных на задворках своей типографии, а позднее Хирн смог позволить себе настоящую роскошь – койку в грязной ночлежке. В Цинциннати он провел восемь лет, и, вероятно, это было самое важное время в его жизни. Именно там нелюдимый полуслепой бродяга впервые обнаружил в себе способности к литературному творчеству и понял, что благодаря им сумеет заставить окружающий мир обеспечить его средствами к существованию и даже добьется пусть не громкой, но доброй славы. Вскоре после приезда в Америку Хирн взялся за сочинительство. Однажды вечером, преодолев свою нелюбовь к общению, он отнес несколько рукописных страниц редактору местной газеты. Его рассказ опубликовали, и Хирн продолжил сотрудничество с этим изданием. Теперь у него были свои стол и стул в углу редакторского кабинета. За несколько недель он превратился в предмет обстановки: невзрачный парень в потрепанной одежде утром проскальзывал в редакцию незаметно, как тень, и весь день, до темноты, писал, склонившись над листами бумаги, ничего не видя и не слыша вокруг. Через год Хирн сделался звездой местной журналистики и получил профессиональное признание как лучший репортер в своем жанре. А жанр был необычный. Хирн писал атмосферные отчеты о кровавых событиях, повергавших горожан в ужас. У него лучше, чем у кого-либо из корреспондентов в Цинциннати, получалось удовлетворять страсть публики к жутким подробностям несчастных случаев, убийств и всякого рода проявлений насилия. Одно небывало жестокое убийство с последующим частичным сожжением трупа в заводской печи он описал столь бойко и красочно, что этот криминальный случай прогремел на весь штат. В течение нескольких лет Хирн упорно совершенствовал свой макабрический стиль, но с возрастом, оглядываясь назад и вспоминая трудолюбиво собранную коллекцию ужасов, он стал называть заметки, написанные в те дни, грехами литературной молодости. В Цинциннати Хирн обрел уверенность в своем таланте, обзавелся добрыми знакомыми среди газетчиков, много читал и писал, а в свободное от работы время вел странную жизнь, о которой даже его малочисленные друзья имели смутное представление. Он без особого почтения относился к правилам приличия западного общества, всегда проявлял интерес к таинственному и необъяснимому, стремился побольше разузнать о диковинных обычаях и легендах других народов. Именно этот интерес спустя двадцать лет стал причиной появления «Кайданов». И в середине 70-х годов XIX века в городке в штате Огайо он тоже не давал Хирну покоя. Репортер заинтересовался жизнью негритянской колонии на берегу реки, начал пропадать по вечерам в тамошних салунах и ночных барах, смотрел и слушал, наблюдал местных жителей за работой и в часы досуга, видел их танцы и перебранки, был очарован их музыкой, песнями и природной, первобытной сексуальностью. Мало кто из респектабельного белого населения Цинциннати мог понять и одобрить подобное увлечение. О Хирне начали болтать, что в личной жизни он заводит связи исключительно с негритянками, а надменный ирландец, презиравший любые условности, даже не потрудился опровергнуть или подтвердить эти слухи. Однако в конце концов неприязнь благопристойного общества, а также любовь к теплу и природе южных широт вынудили Хирна покинуть Цинциннати, и в 1887 году он перебрался в Новый Орлеан. О формировании Хирна как писателя можно сказать, что годы его ученичества прошли в Цинциннати, а в Новом Орлеане он нашел применение таланту и обретенным навыкам, интеллектуально развивался, оттачивал стиль, и впоследствии результаты этой работы в полной мере отразились в книгах, написанных им в Японии и являющих собой образцы литературы высочайшей пробы. В Новом Орлеане Хирн прожил десять лет. Когда он туда приехал, в городе его никто не знал; когда же он покидал Новый Орлеан, фамилия профессионального журналиста уже прославилась на весь Юг, а сотрудничество с газетами Восточного побережья положило начало его всеамериканской известности. Последние годы в Новом Орлеане, вероятно, стали единственным периодом в биографии Хирна, когда он был абсолютно доволен жизнью дольше нескольких месяцев подряд. В 1881 году его приняли в штат «Таймс демократ», где он попал в круг единомышленников. Хирн стал «специальным корреспондентом», и никто не препятствовал ему удовлетворять свою страсть к таинственному и необъяснимому. Он переводил с французского книги современников и предшественников, писавших об экзотических странах и обычаях; изучал восточную литературу на предмет затейливых историй и легенд – и тоже переводил их, затрачивая уйму времени и сил, чтобы передать на английском языке богатый колорит оригиналов. В Новом Орлеане Хирн наконец-то обзавелся компанией близких по духу друзей. Кроме того, он терпеть не мог холод, и здесь, гуляя летом по раскаленным солнцем улицам, наслаждался жизнью. Но, как ни парадоксально, именно близость Нового Орлеана к тропикам спустя десять лет стала причиной расставания Хирна с этим городом. Знойные ветра резвились над заливом, рынки пестрели россыпями экзотических фруктов, портовые переулки кишели сошедшими на берег матросами с торговых судов из дальних стран, и Хирн сгорал от желания изведать неизведанное. Он уехал из Нового Орлеана, провел месяц в Нью-Йорке – к этому городу у него навсегда сохранилось величайшее отвращение, – а затем в марте 1887 года отплыл на корабле в Вест-Индию. Поначалу тропики поразили его и превзошли все ожидания. Письма Хирна с Мартиники переполнены радостью человека, который после долгих поисков обрел то, что долго искал, и теперь уверен в своем безоблачном будущем. Но судьба всегда подбрасывала ему проблемы в самый неподходящий момент. Вот и теперь беда нагрянула, когда он чувствовал себя в полнейшей безопасности. Да и темперамент не позволял неугомонному ирландцу долго оставаться на одном месте в тишине и спокойствии. Он прожил на своем райском острове всего несколько месяцев, когда неприятности вдруг посыпались одна за другой: болезни, побочные эффекты климата, оказавшегося слишком жарким для того, чтобы можно было плодотворно работать, отказ в оплате нескольких статей, отправленных им в редакцию, и навязчивые мысли о том, что издатели постоянно его обманывают. И все же именно на Мартинике Хирн написал свою первую значительную книгу – «Два года во французской Вест-Индии», – публикация которой поспособствовала его растущей славе. Однако финансового успеха она ему не принесла, и Хирн, снова попав в бедственное положение, провел несколько ужасных месяцев в Филадельфии и Нью-Йорке, подрабатывая внештатно в разных печатных изданиях и пытаясь играть роль литературной знаменитости невысокого полета. Гордость и упрямство не позволили ему признать свое поражение и вернуться к налаженной, уютной жизни в редакции новоорлеанской газеты. Что удивительно, предложение приехать в Японию, чтобы написать ряд познавательных очерков в духе тех, что составили его книгу о Мартинике, Хирн поначалу встретил без энтузиазма. Он усомнился в своей способности понять японцев, обладателей куда более сложного менталитета, чем у простодушных детей тропиков, и решил, что понадобятся годы наблюдений и сбора материала, прежде чем ему удастся рассказать читателям о Японии. Кроме того, ведь придется пересечь полмира, чтобы очутиться в совершенно незнакомой стране… Тем не менее зимой 1890 года Хирн отважился на это путешествие. Тогда он считал, что его ждет обычная журналистская командировка на два-три года, не более того. Однако пребывание писателя в Японии затянулось на четырнадцать лет и закончилось лишь с его смертью. Едва ступив на землю острова, Хирн понял, что останется здесь надолго. Он никогда не отличался благоразумием и вскоре после прибытия ухитрился испортить отношения с редакцией журнала, заказавшего ему серию очерков. Договор был расторгнут, в результате Хирн оказался без средств к существованию в чужой стране, где его никто не знал. При этом мрачные перспективы не помешали ему восторженно заняться исследованием нового, диковинного мира, в который он попал. Месяц спустя Хирн написал Джозефу Танисону, давнему другу из Цинциннати: «Страна… преисполнена упоительного очарования. В художественном отношении это один огромный музей. В плане общественного устройства и природных условий – воистину «земля фей», сказочное царство. Да и сами японцы с первого взгляда производят впечатление сверхъестественных существ, добрых фей… Их религия мгновенно захватила мое воображение и надолго завладела мыслями. Я с головой ушел в буддизм – совсем не тот буддизм, что описан в книгах. Эта вера проникнута глубочайшей нежностью, она трогательна, наивна и бесконечно прекрасна. Я присоединяюсь к толпе паломников на подступах к великим храмам, звоню в огромные колокола и воскуряю благовония перед улыбающимися богами…» Все оставшиеся четырнадцать лет жизни Хирн продолжал в буквальном и в переносном смысле воскурять фимиам во славу улыбающихся богов древней Японии. Он быстро понял, что эта страна являет собой широчайшее поле деятельности для человека с его талантами и склонностями. Ведь в центре его интересов всегда находились чужие верования, обычаи и мировоззрения. Писать путевые заметки и научные монографии о политическом устройстве, экономике и истории страны Хирн предоставил другим авторам. Для его цели больше подходил жанр немногословных, но точных зарисовок, изобилующих уникальными деталями, которые можно было неспешно и терпеливо накапливать, чтобы в итоге явить читателю емкую, но четкую и всеобъемлющую картину повседневной жизни людей, мозаику с вкраплениями фольклора, национальной литературы и религии. В Японии Хирн нашел неисчерпаемый кладезь письменных текстов и усердно изучал их до конца своих дней. Его метод познания чужой культуры, особый взгляд на нее и сам стиль повествования не замедлили привлечь внимание читателей. Первая книга Хирна о Японии вышла в 1894 году, через четыре года после его приезда на острова. Она нашла небольшую, зато благодарную аудиторию. И эта аудитория медленно, но верно росла с появлением каждой из одиннадцати книг, опубликованных при жизни автора. И пусть тиражи так и не смогли обеспечить финансовое благополучие Хирну и его семье, он прожил достаточно долго, чтобы принять похвалы от самых взыскательных умов Америки и Британии и увидеть зарождение своей литературной славы, которая уже тогда обещала пережить его на многие годы. Основные события в жизни Хирна на Японских островах хорошо известны. Через несколько месяцев после прибытия он получил место школьного учителя в провинции Идзумо, и годы, проведенные там, были весьма плодотворными; помимо прочего, он принял окончательное решение навсегда остаться в Японии и женился на юной представительнице старинного самурайского рода. Из Идзумо Хирн перевелся в Высшую школу Кумамото, а спустя еще несколько лет занял должность профессора английской литературы в Токийском императорском университете, где вскоре заслужил репутацию блистательного преподавателя, – бывшие студенты до сих пор вспоминают о нем с благодарностью. Таким образом, во время пребывания в Японии все свои способности и энергию Хирн посвящал выполнению двух задач. В классах и студенческих аудиториях он старался дать японским ученикам надлежащее представление об истории и традициях английской литературы, привить им любовь к лучшим ее произведениям, а в свободное время часами напролет увлеченно работал над книгами, пытаясь донести до западного читателя строгую красоту японской культуры, которая его завораживала. Вопреки всему – слабому здоровью, постоянной угрозе слепоты, мизерному доходу от изданных книг и несовершенству японской системы школьного образования, лишившей его должности учителя, – Хирн выполнял свою двойную миссию с таким мастерством и самоотдачей, что иначе как подвигом, высшим проявлением человеческого мужества и интеллекта, это нельзя назвать. «Кайданы» стали предпоследней из написанных Хирном книг и последней опубликованной при его жизни. Эта книга была издана в апреле 1904 года; автор умер пять месяцев спустя, 16 сентября, когда Japan: An Attempt at Interpretation («Япония. Попытка осмысления») еще не вышла из печати. Хирн начал работать над «Кайданами», прожив в Японии больше десяти лет, – первоначальный бурный восторг к тому времени уже поутих, теперь писатель был ближе знаком с этой страной и лучше понимал ее обитателей. Но богатейший японский фольклор по-прежнему вызывал у него восхищение. Как и в первые месяцы пребывания в Японии, Хирн азартно охотился за диковинными легендами и рассказами о необычных суевериях и с тем же терпением тратил время на то, чтобы перевести свои находки на английский язык со всей возможной точностью. После смерти Хирна его вдова рассказала, сколько усилий он прилагал, стараясь передать на родном языке стиль и атмосферу японских «сказаний о призраках и чудесах», как он просил ее снова и снова разыгрывать сценки из кайданов и ловил каждую ее интонацию, каждое движение, каждый жест. «Увидел бы нас кто-нибудь тогда, решил бы, что мы сумасшедшие», – добавила она. Читатели этой книги не пожалеют о том, что Лафкадио Хирн проявлял пристальное внимание к деталям и стремился передать дух древних сказаний, ибо в результате он подарил нам собрание кайданов, переведенных с предельной верностью, – другие примеры столь бережного отношения к первоисточникам в английской литературе трудно найти. mybook.ru Если кому-то в голову придет довольно странная идея составить рейтинг популярности кайданов, то определить «самый главный» кайдан в этом списке для него не составит особого труда. «Токайдо Ёцуя Кайдан» по праву можно назвать таковым. Не случайно именно с этой историей связано самое большое количество леденящих кровь городских легенд, пугающих киноверсий и обязательных к исполнению примет. В мою скромную задачу не входит дать подробное описание всех сюжетных поворотов этой легенды, однако несколько интересных штрихов (в том числе гравюрного плана) к ней – как раз по силам… Во времена «Токайдо Ёцуя Кайдан» (а дата первой постановки - 1825) спектакль кабуки обычно состоял из двух драм. Первой чаще всего показывалась историко-героическая драма, второй – социальная, на житейские темы. «Ёцуя Кайдан» был такой «второй» драмой для знаменитой «Тю:сингура» – истории о мести 47 ронинов. Сюжеты этих пьес довольно затейливо переплетаются и ставились они таким образом – сначала первая часть Тю:сингура (с 1 по 6 акт), затем первая часть Ёцуя до конца третьего акта, затем снова Тю:сингура (с 7 по 9 акт), и затем доигрывались последние два акта Ёцуя. Полный показ занимал два дня. Сразу отмечу, что в этой заметке приводится очень краткое и неполное изложение этого кайдана - ибо не тот формат (впрочем, ссылки на более полные версии будут). Начинается история с того, что князь молодого самурая Тамия Иэмона впадает в немилость, совершает сэппуку, после чего все его вассалы становятся ронинами (среди них как раз те самые 47). Свекор Иэмона забирает свою дочь Оиву обратно в родительский дом, несмотря на то, что муж и жена любят друг друга и даже ожидают ребенка. Иэмон, будучи злопамятным, подстерегает вечером старика на рисовом поле и убивает его. Проходит год. Оива родила ребенка, но здоровье ее после родов пошатнулось, и муж заметно к ней охладел. Иэмону надоела бедность, он делает зонтики на продажу (чего стыдится), пьет и бранит жену, от которой с удовольствием бы избавился. Тут и подходящий случай: наследница богатого и влиятельного дома Ито, красавица Оумэ, страстно влюбилась в соседа-самурая Тамию. Избалованная девушка добивается от деда, чтобы тот посватал ее за Иэмона, и от имени дома Ито посылает лекарство для Оивы, которое должно помочь ей выздороветь. На самом деле, лекарство – яд, который обезображивает половину лица Оивы. Тем временем Иэмона уговаривают оставить первую жену и взять Оумэ. Он охотно соглашается, а чтобы соблюсти приличия, велит слуге инсценировать супружескую неверность Оивы. В порыве отчаяния Оива, у которой от болезни и предательства мужа мутится рассудок, падает на меч и умирает. Такая развязка как нельзя более на руку Иэмону – он обвиняет слугу Кохэя в прелюбодеянии, убивает его и прибивает трупы Оивы и слуги по обе стороны от двери, которую затем скидывают в реку. Однако преступления не приносят Тамии счастья – тут же начинает сбываться над ним проклятие погибшей Оивы: в первую брачную ночь, приняв новую жену и ее семью за призраков Оивы и Кохэя, Иэмон убивает их и убегает. Этим заканчивается 2-й акт. В третьем акте Иэмон рыбачит на канале Онибобори. Темнеет, Иэмон собирается уйти, но слышит голос, который его зовет. Иэмон видит, что по реке плывет та самая дверь с двумя трупами. Он подтягивает ее к берегу, и тут следует знаменитая сцена «тоитогаэси» (вращение двери), в которой трупы оживают и упрекают Иэмона. Это одна из самых примечательных в пьесе, технически очень сложная сцена. В ней используется специальная дверь, к каждой из сторон которой прикреплены «обезглавленные» куклы, а также имеется отверстие для головы актера. Он поочередно в технике «хаягавари» (быстрая смена костюма и грима), изображает сначала призрак Оивы, а потом и Кохэя. Создание этого кэрэн (общий термин, использующийся в кабуки для сценических трюков) приписывается мастеру декораций Хасэгава Канпэй XI, используется он исключительно в «Ёцуя Кайдан». Его техническая сложность нередко приводила к травмам актёров и персонала театра, что создавало пьесе довольно зловещую репутацию (об этом немного позже). Данная сцена, видимо, была настолько популярной у зрителей, что ей посвящено великое множество различных гравюр, нередко с хитрыми приспособлениями в виде «перекидных» картинок (где с одной стороны – Оива, а с другой – несчастный слуга Кохэй). Собственно до этого как раз такая картинка и была. Вот еще пара. Утагава Куниёси. 1850 г. Здесь опять же, Итикава Дандзюро VIII в роли Иэмона. Так «тоитогаэси» выглядит на сцене: А вот наглядное изображение технологии постановки сцены «тоитогаэси» (источник - http://www2.ntj.jac.go.jp/dglib/contents/learn/edc15/tokusyoku/keren/ke4.html, там же – небольшие комментарии на японском). В пятом акте обезумевший от страха Иэмон пытается спастись в горной лачуге, но куда бы теперь он не пошел, повсюду его преследуют призраки. Все, кто пытаются помочь ему, погибают от «руки» мстительного духа. Один из канонических образов Иэмона, преследуемого призраком, связан с бумажным фонарем, который превращается в изуродованное лицо Оивы, тогда как дым от огня становится ее призрачным телом. Эта гравюра - из серии «Подражание ста стихам ста поэтов» (выполненной совместно с Тоёкуни III – кисти которого принадлежат 14 листов, и Хиросигэ – автором 35 листов. Вклад же Куниёси в эту серию наибольший – 51 гравюра). В пояснительном тексте говорится: «Всем известно, что в давние времена жена ронина по фамилии Камия, жившего близ Ёцуя, что в провинции Сагами, совершила самоубийство по вине мужа. Дух умершей женщины насылал на живых всевозможные бедствия, пока его не смирили, вознеся в местном храме молитвы богам». Стихи Онакатоми-но Ёсинобу-но Асон из антологии «Хякунин иссю»: Стражей ОградыСветло пылают огниНочь напролет,Но наступает день,И я с ними вместе гасну. Перевод В.С. Сановича Довольно курьезный комментарий к этой гравюре приведен в каталоге собрания гравюр ГМИИ им. Пушкина: «Стихи усиливают общее впечатление, подчеркивая эмоциональное состояние героя, тоскующего о своей погибшей жене, её образ чудится ему в пламени костра, около которого собрались стражники». Иэмон – тот, конечно, тоскует… Завершается пьеса поучительным финалом – возмездие находит Иэмона, но убивает его не Оива, а жених её сестры, Осодэ. Первая экранизация этой истории увидела свет в далеком 1912 году, режиссером её был Сёдзо Макино. С тех пор снят не один десяток различных кино- и телеверсий «Ёцуя Кайдан», обзор которых можно увидеть здесь - http://www.kaidan.org/kaidan_Yotsuya.html. На этом же сайте можно прочитать крайне подробное изложение пьесы кабуки 1825 года - http://www.kaidan.org/review_yotsuya.html Однако, как ни странно, наиболее близкое к классическому сюжету воплощение этой истории дано в анимационной версии 2006 года «Истории призраков Ёцуя» режиссера Имадзава Тецуо (входящей в состав мини-сериала «Аякаси – самурайские страшные истории»). Самое интересное, что в этой версии в качестве рассказчика выступает не кто иной, как призрак автора пьесы Цуруя Намбоку IV, рассказывающий немало любопытных фактов (фактов ли?) из истории легендарного кайдана. Не откажу себе в удовольствии дать пространную, но крайне познавательную выдержку из этого рассказа: "Меня знали под именем Цуруя Намбоку IV, а мое настоящее имя - Кацу Хёдзо. Мне был 71 год, когда я написал эту пьесу, основанную на слухах о призраке по имени Оива. Действие "Токайдо Ёцуя Кайдан" разыгрывается на заднем плане знаменитой истории "Тю:сингура". В основе лежит хорошо известная история про призраков. Рассказывали, что Оива, дочь Самона Ёцуя, была сильной, решительной девушкой, которая в детстве переболела ветряной оспой и выжила. Ради продолжения рода она взяла себе мужа, ронина по имени Тамия Иэмон. Однако, из-за козней Кихэя Ито, она была несправедливо разлучена со своим мужем. Оива очень страдала, и потеряла эмоциональное равновесие. Она бегала по улицам Эдо и кричала, словно сумасшедшая, а затем исчезла без следа. А затем 18 членов домов Тамия и Ито умерли. Некоторые считали, что это произошло из-за проклятия Оивы. Первая версия "Токайдо Ёцуя Кайдан" была показана в Накамурадза, в 8-м году эры Бунсэй (1825). В первом варианте пьесы, Иэмон умирал, но дух Оивы не достигал Нирваны. В следующем году эту пьесу переименовали в "Ирохагана Ёцуя Кайдан" и поставили снова, на этот раз в Осаке. Но в этой версии дух Оивы уже попадал в Нирвану. А затем, в 12-м году эры Бунсэй (1829), я умер. И те, кто участвовал в постановке Ёцуя Кайдан, включая моего сына, невестку, всего 11 человек, тоже умерли в течение пяти лет после его премьеры Постановки Кайдана Ёцуя продолжались и после моей смерти. Однако со многими актерами и членами труппы происходили несчастные случаи. И отсюда пошел слух, что каждый, кто не сходил в святилище Оивы, чтобы получить ее благословение, будет проклят. В пьесе используется много технических приспособлений, и, вероятно, этим можно объяснить многие из несчастных случаев. Когда наступила эпоха кино, Кайдан Ёцуя многократно экранизировался. В 13-м году эпохи Сёва (1938), на второй день съемок "Кайдан Оива Яакуса", внезапно умер режиссер и его пришлось заменить. С тех пор многие актеры страдали от опухолей на лице и повреждения ног. Странные вещи происходили и дальше, говорят, что во время съемок под руководством Цуцугути Наохиро, фонарь с его именем упал рядом с площадкой, хотя не было никакого ветра. Он умер в агонии в 41-й год эры Сёва (1971), говорят, что перед смертью он бормотал в бреду "госпожа Оива". Примерно 10 лет назад (а точнее – в 1994 году) Ёцуя Кайдан с большим успехом поставили в Сибуя. Но во время одного из представлений продюсер покончил с собой, спрыгнув с крыши высотного здания". Сложно судить о том, насколько правдивы рассказы о проклятии, падающем на участников постановки «Ёцуя Кайдан», но в любом случае они стали неотъемлемой частью легенды об Оиве, добавляя еще больше черной краски и в без того зловещую историю. Особенно мрачные слухи ходили о постановке «Ёцуя Кайдан» в токийском Иванами-холл в 1976 году, когда проклятие призрака прочувствовали на себе все, кто имел отношение к пьесе - болели актеры и члены их семей, ломался реквизит, срывались репетиции. Так продолжалось до тех пор, пока труппа в полном составе не провела поминальную службу на могиле Оивы, а в день премьеры в первом ряду оставили одно свободное место (говорят, этот обычай сохранился до настоящего времени). С тех пор стало традицией перед каждой постановкой «Ёцуя Кайдан» посещать могилу Оивы в Сугамо и храм, посвященный Оиве, чтобы отдать ей почести и задобрить мстительного духа. Особенно важно соблюдение этого правила для играющего Оиву актёра (актрисы), ведь именно ему, как считается, грозит наибольшая опасность со стороны призрака. Более подробный рассказ об этих местах можно прочитать здесь – http://rurousha.blogspot.ru/2013/08/yotsuya-kaidan-japans-favourite-ghost.html (там же с благодарностью взято несколько из вышеприведенных фотографий). Закончу заметку еще одной цитатой из «Истории призраков Ёцуя» 2006 года, уж больно она хороша и зловеща: «Действует ли это проклятие и в наши дни? Прошло 180 лет с момента, когда я написал эту пьесу, так много времени прошло… Неужели проклятие Оивы действует до сих пор? Я, Цуруя Намбоку IV, служу проводником проклятия "Ёцуя Кайдан". Даже после смерти я продолжаю жить бесконечно таким способом. Хотя и считается, что история "Токайдо Ёцуя Кайдан" основана на реальном случае, не имеет значения, была ли история или ее участники Оива, Иэмон и другие такими на самом деле: все они были придуманы мной и существуют только в рамках пьесы. Даже если и было проклятие, его причиной послужила не та реально существовавшая женщина Оива. Проклятие, действующее по сей день, возникло, когда "Токайдо Ёцуя Кайдан" был пересказан другим людям. "Ёцуя Кайдан" был изложен много раз. Может ли быть так, что сама история стремилась к тому, чтобы ее рассказали? И, может ли быть, что само проклятие Оивы длилось потому, что этого хотели зрители?». Конец? japaneseprints.livejournal.com Стоял теплый весенний вечер; туманная луна заливала окрестности густым серебром. Молодой самурай, живший на берегу реки Эдогава, возвращался домой из родного селения. В гостях он угостился на славу, и жизнь казалась ему прекрасной. Время близилось к полуночи, но самурай еще не обзавелся семьей, дома его никто не ждал, так что спешить нужды не было. Он брел не торопясь, разглядывая встречных прохожих, особенно женщин, шествовавших в сопровождении челядинцев с зажженными фонарями в руках. У храма Дэнцуин самурай разминулся с совсем юной особой, судя по платью, из городских; ее сопровождала старуха мать. Юноша, замедлив шаг, залюбовался белевшим во мраке девичьим профилем. В воздухе реяли розовые лепестки цветущей сакуры, иные из них легонько касались щек, и самураю почудилось, что сама ночь гладит его по лицу. Все вокруг — и холмы, и дома, и даже висевший у пояса меч — казалось расплывчатым, зыбким, точно причудливое разноцветное облако, из которого вдруг выглядывали то черный глаз, то белеющее лицо, то изящной формы рука или округлое соблазнительное бедро. У Горной усадьбы, [94] Горная усадьба — название тюрем, в которых содержались те, кто исповедовал запрещенное с конца XVI в. христианство. Как правило, тюрьмы для христиан строились на возвышенности и окружались глухой оградой.где томились узники-христиане, самурай стал спускаться с холма, но вдруг заметил стоявшего возле дерева человека. В ветвях сакуры, густо усыпанных распустившимися цветами, застыла подернутая дымкой луна. Лепестки беззвучным дождем осыпались на замершую фигуру. Снедаемый любопытством, юноша подошел ближе. Тень двинулась ему навстречу. То была прелестная юная девушка, одетая в темное кимоно. Шелковая ткань мерцала, переливалась в лунном сиянье. Не иначе как сбилась с дороги, решил самурай. — Что изволит искать госпожа? — вежливо спросил он. — Сказывали, что у Холма Шести Небесных Сфер живет моя тетушка. Надумала разыскать ее, но тетушки не оказалось на месте, куда переехала — не ведомо никому… Вот и пришлось возвращаться обратно, да не знаю, куда идти… — печально ответила незнакомка. — Хм, незадача… — протянул самурай. — Откуда же вы пожаловали сюда? — Я живу в окрестностях Хамамацу. Была у меня только матушка, но и она умерла… Одна я осталась, оттого и отправилась к тетушке. Она — сестра моему отцу. — Стало быть, вам неведомо, где теперь ваша тетушка? Скверное дело… — пробормотал самурай, не сводя с девушки глаз. Девушка казалась очень печальной, но было видно, что она рассчитывает на сочувствие. Самурай ощутил легкий аромат душистого масла, исходивший от ее волос. — И час уже поздний… — заметил он. — Да… Одиноких женщин в такой час на постоялый двор не пускают. Что же мне делать?.. Не соблаговолите ли вы дать мне приют — на одну только ночь? Я могу лечь хоть под стрехой… — робея, промолвила девушка. Такая же мысль пришла в голову и самураю, но привести в дом, где живет одинокий мужчина, совсем юную женщину — неблаговидное дело. Он заколебался. — Вас что-то смущает, — опечалилась незнакомка. — Не откажите в моей просьбе, молю вас! — Я согласен, да только… Видишь ли, я еще холост, — стыдясь, сказал самурай. Девушка тоже зарделась, но в черных ее глазах вспыхнула радость. Оба умолкли. С ветвей сакуры, словно бы спохватившись, посыпались лепестки. Наконец самурай повел девушку вниз по склону. В заросшей густою травой лощине струилась речушка, через которую был перекинут дощатый мосточек. За ним виднелась выстроенная на холме тюрьма для христиан. У въезда на мост обычно казнили особо опасных преступников. Обойдя тюрьму стороной, самурай с девушкой зашагали по направлению к Эдогаве. Девушка брела позади и дышала с трудом, видимо, притомилась. В доме самурая было темным-темно. Оставив гостью у порога, он ощупью отворил дверь и зажег фонарь. Они уселись лицом к лицу подле горящего светильника. — Никогда не забуду вашего благодеяния! — промолвила девушка и залилась слезами. Самурай почувствовал жалость, но к ней примешивалось тщеславное удовольствие. — Пустое, не стоит благодарить! — сказал он и вышел в соседнюю комнату, чтобы согреть чаю. Тотчас же за его спиной возникла девушка. — Позвольте мне, — попросила она и принялась разжигать огонь в очаге. Когда чай был готов, самурай с девушкой снова уселись перед светильником. — Простите великодушно, что осмеливаюсь говорить об этом, но, верно, хлопотно для мужчины вести дом без женской подмоги… Дозвольте же мне заботиться о вас! Я ведь уже говорила, одна я осталась теперь. Все едино придется идти в услужение, но, видит бог, плохо женщине скитаться по свету: не ровен час, попадешься в руки какому-нибудь злодею… Как подумаешь о таком, сердце разрывается от тоски. Я не смею становиться для вас обузой, но молю вас, не откажите, дозвольте пожить здесь хотя бы несколько дней… Самураю понравилась девушка, и ему не хотелось ее отпускать. — Можешь остаться здесь до тех пор, пока не устроишь свою судьбу, — сказал он. — Значит, вы вняли моим мольбам? Какое счастье! — воскликнула незнакомка. Лицо ее прояснилось, глаза засияли. Самурай смотрел на девушку с восхищением. Ночь не принесла прохлады. Самурай и прелестная незнакомка поставили рядом свои изголовья… Когда самурай проснулся, уже занимался день. Он потихоньку поднялся, стараясь не потревожить девушку. Красавица спала. Ресницы ее были плотно сомкнуты, бледное лицо дышало безмятежностью. Юноша вышел во двор через кухню, умылся и снова тихонько приотворил дверь. Девушка все еще спала: должно быть, усталость сломила ее. Самурай промыл рис, разжег очаг и поставил котелок на огонь. Женщина все спала. С лица самурая не сходила улыбка. Но вот поспел рис, а гостья не пробуждалась. Дивясь, самурай вошел в спальню: голова незнакомки скатилась с изголовья, лицо покрылось безжизненной бледностью. В растерянности самурай приблизился к девушке и сорвал с нее узорчатое покрывало. …На ложе лежала одна голова; изголовье было залито кровью. Самурай бросился прочь из дома, зовя на помощь соседей. Жуткую голову освидетельствовали: выяснилось, что она принадлежала содержавшейся в Горной усадьбе преступнице. Накануне ее казнили у въезда на мост. То была куртизанка, совершившая тяжкое преступление, и ее надлежало обезглавить еще ранней весной, но девушка умоляла сохранить ей жизнь до тех пор, пока не распустится сакура, росшая у тюрьмы. Власти вняли ее мольбам и отложили исполнение приговора… Чиновники допросили самурая с пристрастием. Он хотел рассказать, как обстояло дело, но вдруг изменился в лице и с громким воплем: «Смотрите, смотрите! Падают лепестки!» — выбежал на улицу. Его привели обратно, но — увы! Разум его помутился, и юношу пришлось посадить под замок. …С той поры каждый год, когда наступает пора цветения сакуры, самурай, одержимый недугом, становится беспокоен. Он мечется по комнате, повторяя одно и то же: — Лепестки, лепестки… Падают лепестки!.. В доме О-Саку было неладно. Кто-то кружился, носился по комнате, разбрасывая разложенные вещи, толкал О-Саку под руку, мешая делать работу, подслушивал, подглядывал, перешептывался и пересмеивался — кто-то, невидимый и загадочный. О-Саку просто извелась, сама не своя ходила, но поделать ничего не могла. Как-то ночью проснулась она от громкого плача. Дочка закатилась так, словно ее ущипнули за щеку или дернули за ухо. О-Саку увидела вдруг, как над детской постелькой задрожал призрачный столбик дыма; постоял, извиваясь, стронулся с места и вдруг растаял. О-Саку решила, что узрела нечистую силу, однако поутру, по зрелом размышлении, ночные страхи показались ей просто кошмарным сном. В другой раз, когда по крыше шуршал мелкий дождь, О-Саку вышла из дому — по нужде — и вдруг словно кто-то прыгнул ей на спину. Она пошатнулась и тотчас же почувствовала облегчение: невидимый груз свалился у нее со спины. Однако она успела почувствовать прикосновение чего-то мохнатого, вроде собачьей лапы. Однажды вечером О-Саку сварила баклажаны, и только хотела снять котелок с огня, чтобы переложить овощи в деревянную миску, как крышка на котелке сдвинулась, кусочки нарезанных баклажанов взлетели в воздух и сами плюхнулись в миску. От испуга О-Саку даже отпрянула. С ужасом она заглянула в миску — и что же? Миска была пуста, крышка спокойно лежала на котелке. …Отправилась О-Саку на дальнее поле, работать, и возвратилась уже, когда стало смеркаться. Переступив порог кухни, О-Саку остолбенела: в полумраке соткалась фигура монашка с зажженной веткой в руках. Ноги у О-Саку подкосились, она так и рухнула на пол с младенцем за спиной. Опомнившись, О-Саку вскочила и кинулась прочь из кухни, но глядь — а монашка-то нет! Только потрескивают в очаге подернутые пеплом угли… Да, завелась в доме О-Саку нечистая сила… О-Саку решила утром же сходить за советом к одному старичку, доводившемуся ей родней, — выучить заклинание. Ночь прошла без происшествий. После завтрака О-Саку отправилась в поле, потом забежала домой, перекусить на дорогу, — и тут у ворот послышалось звяканье колечек на монашеском посохе. [95] ….звяканье колечек на монашеском посохе. — Верхняя часть монашеского посоха была сделана из металла, в форме ступы. На трость было надето большое кольцо, на котором висело несколько колечек поменьше. При ударе посоха о землю они издавали звон, — вероятно, для того чтобы отпугивать зверей и змей.У О-Саку словно камень с души свалился. Схватив из корзинки две просяные лепешки, она выскочила на улицу. У ворот стоял, бормоча молитву, одетый в лохмотья странствующий монах с серебристо-седой бородой. — Святой отец! — позвала О-Саку. — Не изволите чаю? У меня и вода уж согрелась! — О-Саку протянула монаху подношение. Монах принял лепешки и опустил их в суму, висевшую у него на груди, затем извлек из нее выщербленную деревянную чашку. О-Саку налила чаю. Монах с поклоном принял чашку из рук О-Саку и стал не спеша потягивать чай, глядя на хозяйку. — Я вижу, тебя мучают оборотни, — заметил он. — В самом деле, — удивилась О-Саку. — Последнее время здесь творится неладное. Страсть такая, что просто мороз по коже. Терпела, терпела, да вот нынче собралась выучить заклинание. — Облюбовала твой дом нечистая сила. Но не тревожься, я сейчас все улажу. — Уж и не знаю, как благодарить, — обрадовалась О-Саку. — Проводи меня к очагу. О-Саку отвела монаха на кухню. Там он достал из дорожной сумы несколько маленьких красных бумажек и, бормоча что-то под нос, швырнул их в пылавший огонь. Воздух в кухне стал вдруг тугой и звонкий, словно натянулись в нем серебряные нити, и загудело, будто ветер завыл. Бумажныё полоски вспыхнули ярким пламенем и сгорели. — Я изгнал злого духа из твоего дома. Слава Всемилостивому, он оказался один. Но ровно через восемнадцать лет заклятье может снова войти в силу. На этот случай я оставляю тебе амулет. Монах достал из сумы небольшую дощечку длиной в один сун и вложил ее в руку О-Саку. На дощечке были вырезаны таинственные письмена. — Не давай прикасаться к нему чужим людям. Если будут просить показать, — схитри. О-Саку поклонилась. — Если через восемнадцать лет заметишь что-нибудь подозрительное, брось амулет в огонь. — И монах исчез, не дожидаясь благодарности О-Саку. Муж О-Саку скончался, когда родилась дочь. Больше родни у О-Саку не было, и все заботы по дому легли на ее плечи. Одной ей пришлось растить ребенка — прощальный подарок мужа. Но пролетело время, и девочка превратилась во взрослую девушку. Дочка стала красавицей — так считали все деревенские парни. И вот как-то осенним вечером в дом О-Саку вошел немолодой, благородной наружности самурай, облаченный в роскошное охотничье платье. Его сопровождала свита из девяти человек с луками и ружьями. — Простате, что потревожили вас, но наш господин — владелец этих земель. Он желает провести у вас ночь. Слуга покосился на дочь О-Саку. Рядом с ним стоял его господин. О-Саку еще не случалось принимать знатных господ, и от замешательства она утратила дар речи. Но самурай, нисколько не смутясь этим, живо прошел в комнаты, приказал внести в дом угощенье и подогреть сакэ. В коробках оказались персимоны и прочая снедь. [96] Персимоны — японская хурма. — Подай-ка сакэ! — гаркнул слуга самурая. Дочь О-Саку, не помня себя от смущенья, исполнила приказание. — И остальным налей! Когда господин осушил чару, ее пустили по кругу. Девушка прислуживала, то и дело подливая вино. Вскоре все опьянели. Самурай посмеивался, скаля белые зубы. О-Саку придвинулась ближе и наставляла дочь, чтобы та не допустила промашки. — А верно, что некий странствующий монах дал тебе амулет чудодейственной силы? — спросил вдруг один из гостей. О-Саку кивнула. — Покажи-ка его! А у О-Саку уж был припасен поддельный — на случай, если кто станет просить показать. Она встала, сняла с полки дощечку и подала гостям. — А ну, дай сюда! — Слуги схватили дощечку и поднесли господину. — Ах вот он какой… Ну, теперь нам нечего беспокоиться. Самурай усмехнулся, показав зубы, и преспокойно опустил амулет в рукав. Смутное подозрение закралось в душу О-Саку. — А теперь господин пожелал отдохнуть. Пусть твоя дочь прислуживает ему на ложе! — И слуга снова взглянул на О-Саку. Та растерялась. — Она… Я… «Ни за что!» — чуть не вырвалось у нее, но, убоявшись самурайского гнева, она вовремя прикусила язык. — Ты еще смеешь перечить?! — грозно нахмурился самурайский слуга. — Да она сущий ребенок! — оправдывалась О-Саку. — Это может даже ребенок! — захохотали гости. Девушка хотела бежать, но ее крепко схватили за руку. О-Саку не помнила себя от ужаса. И вдруг ее словно пронзило: с чего это вдруг самурай положил в рукав амулет? «Через восемнадцать лет заклятие может снова войти в силу!» — вспомнилось ей. В самом деле, дочке было в ту пору два годика, а теперь — ровно двадцать! А что, ежели самурай — вовсе и не самурай?! Дочь кричала от страха в цепких руках самурайских слуг. О-Саку вскочила и бросилась к очагу, пытаясь достать из-за пазухи мешочек с чудодейственным амулетом. Но пальцы не повиновались ей, и тогда О-Саку, рванув за шнурок, швырнула в огонь амулет вместе с мешочком. По комнате закрутился, завертелся вихрь. Гости — и господин, и слуги — вдруг рухнули наземь, словно пораженные громом. О-Саку с дочерью почудилось, что земля разверзлась у них под ногами. Опомнившись, они увидели чудовищную картину: где только что восседали гости, валялось десять мертвых обезьян. Одна из них, лежавшая там, где сидел господин, оказалась поседевшим от старости обезьяньим вожаком. И мордой он был точь-в-точь давешний самурай. Давно это было. В горах Каннон жила одна вдовая женщина с тремя ребятишками… Случилось это весной. Как-то раз затеяли родственники вдовы, жившие за горой, печь моти — рисовые лепешки — и попросили ее помочь. Женщина встала пораньше и отправилась в путь, оставив дома одних ребятишек. Старшей дочке было тринадцать годков, среднему сыну — восемь, а самой младшенькой — пять. Уходя из дому, мать наказала: — Принесу вам подарочек — моти, только ведите себя хорошенько! — Матушка, — отвечала ей старшая дочь. — Хорошо в родном доме, но слыхала я, что в горах живет страшная ведьма. Коли задержишься дотемна, лучше уж заночуй в гостях. — Так-то так, и впрямь ведьма страшнющая. Коли уж я задержусь, там и переночую. Но постараюсь все ж таки воротиться до вечера. Мать приласкала сына и младшую дочку. — Слушайтесь во всем сестрицу, а я вам лепешечек принесу, полакомитесь вволю. Так не забудьте же: слушайтесь сестрицу! Целый день вдова усердно трудилась и не заметила, как прошло время: когда собралась она домой, солнце уже угасло. Как только ни уговаривали ее родные: скверно, мол, возвращаться в горах потемну, да беспокоилась женщина за детей; и подарочек — рисовые лепешки — она припасла, хотелось порадовать ребятишек, вот и пустилась она в дорогу, забыв про опасность. Лунный свет пробивался сквозь облака. Через гору Каннон, где и днем-то не часто встретишь живую душу, вела чуть приметная извилистая тропинка, и женщина, чтобы не сбиться с пути, решила пойти по своим же следам — примятой утром палой листве. Но не прошла она и трех тё, как след вдруг исчез и женщина очутилась в густой чащобе, усыпанной желтыми листьями. Сердце у нее забилось от страха. Она сделала несколько шагов вправо и наткнулась на прогалину, напоминавшую тропинку, но «тропинка» вскоре свернула и вновь привела ее в заросли. Женщина бросилась назад, однако совсем заплутала. «Жутко ночью в горах, как бы беды не вышло», — подумала она и решила поворотить назад — дождаться утра. Она стала поспешно спускаться по склону, но вдруг… Навстречу ей показалась какая-то тень. Сердце у женщины ушло в пятки. Тень была уже совсем рядом. Но тут женщина разглядела во тьме старушонку: румяное лицо ее приветливо улыбалось. — Что ты тут делаешь? — спросила она. — Сбилась с дороги, — ответила женщина, — и решила поворотить назад. — Пойдем со мной, — предложила старушка. — Я знаю эти места. Куда тебе надобно? — Мой дом за горой, — отвечала вдова. — Тогда идем вместе! Мне тоже туда. — Вот спасибо, — обрадовалась вдова. — А я уж не знала что делать. — Тут я пройду и с закрытыми глазами. Не отставай! Старуха пошла впереди, вдова поспешила следом. Теперь, когда страхи исчезли, женщина вдруг почувствовала, что продрогла до костей. — Куда это ты ходила? — спросила, шагая вперед, старуха. — К родным, помогала печь моти. Говорили мне: «В горах ночью страшно, побудь у нас до утра», — да гостинец несу ребятишкам, рисовые лепешки, вот и спешу, — отозвалась вдова. — Так у тебя есть лепешки? Прости меня, старую, с утра во рту маковой росинки не было. Дай мне одну лепешечку!.. Лепешки у женщины были завязаны в узелке, узелок — на плече. Маловато лепешечек, но одну, пожалуй, не жалко. Спасибо старухе, дорогу показывает. — Трое у меня ребятишек, и маловато лепешечек, да поделюсь, спасибо вам за доброе дело. — Женщина остановилась и, прижав узелок к груди, нащупала две лепешки. А старуха уже тянула к ней свою желтую руку. — Вот спасибо, — прошамкала старушонка и вновь зашагала вперед, жуя на ходу лепешку. Спустя некоторое время она обернулась: — Дай мне еще лепешечку. В животе совсем пусто, уж ты прости меня, старую. Женщина готова была убить бесстыжую старушонку, но, побоявшись, что та бросит ее на полпути, достала из узелка еще две лепешки. — Остальное я отнесу ребятишкам, так что больше дать не могу, не обессудь. Старуха ласково улыбнулась и пошла дальше. Но вскоре снова остановилась: — Доченька, уж прости меня, старую, есть больно хочется. Ноженьки не идут… У вдовы так руки и зачесались. — И не проси, бабушка! Детишкам несу ведь, ждут не дождутся они… — Не дашь лепешку, так не пойду вперед! Ноги меня не держат, есть хочется. Дай одну! Старуха прижала руки к груди. Лицо ее вдруг странно переменилось: теперь, в лунном свете, оно казалось зловещим и безобразным. Женщина безропотно протянула ей две лепешки. — Все, больше не дам!.. Старуха засунула в рот угощенье и зашагала вперед. Женщина попыталась прикинуть, сколько лепешек еще в узелке. Увы!.. — оставалось всего лишь по две на каждого. Ах, дрянная старуха! От злости женщина зашагала быстрее, пиная ногами палые листья. Но вот старуха снова остановилась и оглянулась. — Ох, как есть хочется! Ноженьки не несут, дай-ка еще одну! — Не могу я, бабушка! Говорю же, детишкам я обещала, ждут они! Старшей тринадцать годочков, сыночку восемь, а самой младшенькой пять; целый день одни дома сидят, ждут, когда мама вернется. Пожалей ты хоть их! Пеняя старухе, женщина заглянула ей в лицо — и обомлела: глаза старухи сверкали жутким блеском, кроваво-красные губы стянулись в узкую щель. Женщина так и ахнула. Ведьма!! От страха у вдовы отнялись ноги, и ей вдруг захотелось одним махом перенестись через проклятую гору. — Послушай, бабушка. Здесь шесть лепешек. Возьми половину, только пойдем поскорей! Вдова подала старухе три моти. Старуха с жадностью захрустела лепешками, прошла несколько шагов и снова остановилась. Глаза ее горели злобой. — А ну-ка, дочка, дай мне еще одну!.. Женщине было уже не жаль лепешек. Молча она достала и подала старухе последние моти. — Бабушка, ну скорее, пойдем же! Старуха прошла два-три шага и обернулась. — Еще одну! — Нету больше, все вышли, — сказала вдова. — Тогда я проглочу тебя! Рот у старухи растянулся от уха до уха. Она кинулась на вдову… Когда наступил вечер, дети сгрудились у дверей и стали смотреть на гору. Солнце садилось, и вершина Акаги, поднимавшаяся за горой Каннон, растворилась во мраке. В окутавшей землю вечерней дымке огни жертвенных лампадок у подножия Каннон засверкали, точно глаза хищных зверей. Детям стало страшно, и они ушли в дом. Усевшись у очага, они поговорили о матери, но та все не появлялась, и тогда старшая дочь сказала: — Матушка боится ведьмы. Сегодня она заночует в гостях, а вернется завтра утром. Давайте ложиться спать. Дети заперли дверь и улеглись у очага. Поздней ночью в дверь постучали. Старшая дочь открыла глаза. — Кто там? Кто там стучит? — Это я, я… — послышалось из-за двери. «Матушка вернулась», — подумала девочка. Однако тут же ей вспомнилось, что обещала мать. Вряд ли она решится пойти через гору в такой поздний час, испугается ведьмы… — Матушка, это ты? — спросила дочь, вся обратившись в слух. — Я… Я… Открой же, открой… Мне холодно… Девочка поднялась и направилась было к дверям, но помедлила. Нет, матушка как-то не так говорит!.. Глядя на засов, девочка снова переспросила: — Матушка, это и вправду ты?. — Я, я! Заждались, поди? Вот я и поспешила вернуться… — Но ведь ты обещала остаться, если стемнеет! — Обещать-то я обещала, да уж очень беспокоилась о своих детках, вот и вернулась. Ну, открой же скорей! «Нет, как-то странно говорит нынче матушка», — насторожилась девочка. — Да ты ли это, матушка? — Что ж ты, не слышишь? Открой дверь — увидишь. Ну, отвори! «И вправду надо взглянуть», — подумала девочка и взялась за скобу, но испугалась: а что если это не матушка, а какой-нибудь оборотень? — Дай я к тебе прикоснусь, — сказала она. — Тогда сразу пойму, матушка ты или нет. Девочка просунула руку сквозь щель в двери. — Что же, потрогай. Вот я! Девочка невольно отдернула руку: пальцы ее коснулись заскорузлой и грубой кожи. — Это не матушкина рука! У нее не такие грубые руки! — Нынче я целый день месила тесто, не успела умыться, вот кожа и загрубела. Помою — и будет как прежде. Да погоди, я сейчас! Женщина отошла от двери, но скоро вернулась: — Вот, потрогай теперь. Девочка снова просунула в дырку руку. Рука была мягкая, как у матушки. — Моя ли это рука? — Твоя, матушка. Девочка отворила дверь. Мать вошла в дом и окинула взглядом спавших у очага малышей. Девочка подошла поближе, настороженно вглядываясь в матушкино лицо. В полумраке не разобрать, но вроде похоже на матушку… — Гостинец принесла вам, рисовые лепешки. Только съедим их утром, когда все проснутся. Я пойду с сестрицей в дальнюю комнату, а ты ложись с братцем здесь. Девочка так и сделала: легла рядом с братом, а мать ушла с младшей сестрой в дальнюю комнату. Но девочке не спалось. Она все гадала, отчего так странно ведет себя матушка. В это время из дальней комнаты вдруг послышался странный звук, будто кошка или собака обгладывали кость. Девочка вслушалась, похоже, кошка поймала мышь… Но в доме нет кошек… Что же это такое? если матушка — вовсе не матушка?! Чем же она занимается? Девочке стало страшно за сестру. Она потихоньку поднялась и подкралась к освещенной светильником перегородке. Заглянула в дырочку в бумаге, да так и ахнула: в комнате сидела ведьма! Глаза у нее сверкали. Ведьма засунула сестрину руку в свою мерзкую пасть и хрустела костями. Девочка от испуга отпрянула. «Если ведьма заметит, конец!» — решила она, потихоньку прокралась назад и легла. Разбудив брата, прошептала ему на ухо: — Это ведьма обернулась нашей матушкой. Сейчас она доедает сестрицу. Надо бежать! Только если она догадается, непременно поймает. Сделаем так: я притворюсь, что мне надобно по нужде, и улизну. Буду ждать тебя на развилке. А ты выжди немного, и тоже пойди — будто в уборную, — и беги на развилку! Девочка притворилась, что только проснулась, громко зевнула, покашляла и направилась к двери. Ведьма тотчас же перестала хрустеть. …Брат сделал так, как его научила сестра. Но только он встал, ведьма спросила: — Куда это ты собрался? — Нет мочи терпеть, матушка. — Подожди, сестрица еще не вернулась. — Но я не могу! — Ну ступай. Да возвращайся же поживее и сестрицу с собой приведи! Брат, дрожа от страха, направился к двери. Переступив порог, он, не чуя под собой ног, помчался к развилке. Небо уже начинало светлеть, редкие звезды сияли ледяным светом. Девочка поджидала брата у развилки. Взявшись за руки, дети бросились бежать куда глаза глядят. И вдруг сзади послышался жуткий вопль. Брат с сестрой оглянулись: в предрассветных сумерках на дороге показалась ведьма. Руки ее были вытянуты вперед. Дети побежали дальше. Дорога привела их в поле, усыпанное белыми как снег цветами. Но вот дорога кончилась: она обрывалась отвесной кручей. Далеко-далеко внизу лежала долина. Ведьма уже настигала беглецов. Пути к отступлению не было. И тут дети увидели древнюю криптомерию. Больше бежать было некуда, и дети стали взбираться на дерево. Ведьма полезла следом. Дети добрались уже до самой вершины. Оставалось или взлететь, или угодить ведьме в пасть. — Боженька, если ты есть на свете, помоги нам! — взмолились брат и сестра. И вдруг прямо с небес спустилась длинная цепь. Дети ухватились за цепь и взмыли в воздух. Увидела это ведьма и завизжала: — Пусть и мне спустится цепь! Не выпущу девчонку с мальчишкой! В тот же миг ведьме спустилась цепь. Ликуя, ухватилась она за нее, но цепь порвалась, и ведьма рухнула вниз. Ее кровь забрызгала стебли цветов, но не запачкала белых как снег лепестков. Вот оттого и стала гречиха красной… [97] Вот оттого и стала гречиха красной… — Не вызывает сомнений связь новеллы с японской сказкой об Аманодзяку — отвратительном демоне с лягушачьим ртом. За злые козни его настигает заслуженная кара, и кровь его проливается на землю — оттого и красна гречиха. Река Тонэгава, разделяющая провинции Хитати и Симоса, впадает в море у мыса Инубодзаки. Давно это было — в те времена, когда еще в Тонэгаву заходила кета… В местечке Ёккаитиба, что близ городка Тёси, жил один бедный рыбак. Когда начинала идти кета, он, забыв про покой и сон, день и ночь промышлял рыбу. …В тот год в устье реки Тонэгава уже гуляли осенние ветры, по небу неслись хмурые облака. Рыбак достал сеть, хранившуюся в сарае, залатал дыры, обновил порванные веревки и стал ждать, когда пойдет кета. И вот он настал, долгожданный час. Рыбак приготовился бросить сети, как рассветет. Вечером он велел жене приготовить соба — гречневую лапшу, и пропустил две-три чарки сакэ — на счастье. Над стрехой светила одинокая звездочка, в воздухе раздавался писк комаров. — Завтра, кроме нас, никто не выйдет на лов. Надо не упустить счастье! Много рыбы возьмем, — сказал рыбак жене, поедая лапшу. Ему живо представились запутавшиеся в сетях огромные рыбины. — Хорошо бы, да так ли будет… — усомнилась жена. — Будет хороший улов! — повторил с уверенностью рыбак. — Если нынче не повезет, то когда же еще? — Рановато для лова. — Рановато?! Вспомни-ка прошлый год: рыба пошла на десять дней раньше! Тут им почудилось, будто кто-то вошел в дом. Глядь — и впрямь, у дверей стоял странствующий монах. Яркое пламя сосновых поленьев осветило серое одеяние. — Да это святой отец! А мы тут с женой решили отпраздновать начало лова. — Рыбак покосился на жену. — Угости-ка, что ли, его лапшой… Жена положила в чашку немного лапши и подала монаху. — Благодарю. — Монах поднес миску ко лбу [98] …поднес миску ко лбу… — традиционный жест благодарности.и присел на край веранды, покрытой бамбуковой плетенкой. — За угощенье — спасибо. Только вот что я скажу: откажитесь от вашей затеи. Богомерзкое это дело. Рыбак рассмеялся. — Говорите, дурное дело — ловить рыбу? Что же нам делать с женой — с голоду помереть? — Дурное это дело, — повторил монах, — убивать живых тварей. Вас постигнет страшная кара. — Отец мой и дед промышляли кету. Вот и я живу этим. — И все же лучше вам обождать, хоть несколько дней. — Несколько дней? А разве потом это будет не богомерзкое дело? — За два-три дня кета успеет пройти, так что грех ваш будет не столь велик. — Вам, святой отец, ведомо, когда пойдет рыба? — Да. — Монах кивнул. — Значит, я не ошибся! — обрадовался рыбак, однако слова монаха засели у него в голове. Он помолчал. Монах принялся за соба. — Значит, меня ожидает кара? — переспросил рыбак. — Страшная кара. Вы низринетесь в Мир скотов и в будущей жизни воплотитесь в собак. Монах доел лапшу и поставил миску на пол. Рыбака снедала алчность, однако пророчество монаха изрядно напугало его. — Может, и впрямь обождать?.. — пробормотал он. — Послушай меня, откажись! Монах дурного не пожелает!.. Рыбак внял совету и решил выждать несколько дней. Монах же, поблагодарив за угощение, ушел. — Ты что, в самом деле хочешь остаться дома? — холодно усмехнулась жена. Рыбак посмотрел на нее. — Так советовал нам монах. — Ах ты простофиля! Неужто не догадался, что его попросту подослали? Кто-то хочет всю рыбку загрести в одиночку, вот и подговорил монаха, чтоб он наплел тебе невесть что. А ты и уши развесил! Рыбак почесал в затылке. — И впрямь… Твоя правда. — А то как же, уж будь уверен. Иначе откуда монаху известно, когда пойдет рыба? — И впрямь, — повторил рыбак. — Значит, завтра выходим с рассветом. — Да уж конечно, — кивнула жена. — И нечего слушать всяких врунов. Рыбак с женой встали с первыми петухами и бросили сети на самой стремнине. Река кишела шедшей вверх по течению рыбой. Еще не рассвело, а рыбак с женой уже отвели груженную до бортов лодку к дому и, возвратившись, снова взяли богатый улов. Глядя на них, вышли на реку и другие, но никому так не сопутствовала удача. Вечером рыбак решил купить в лавке сакэ, приготовить закуску и пригласить соседей на угощенье. Выбрав несколько рыбин пожирнее да повкуснее, он стал разделывать их. И вдруг из вспоротого рыбьего брюха посыпалась гречневая лапша. Рыбак вспомнил, как угощал монаха, и у него защемило сердце. В тот день рыбак заработал целую кучу денег и стал первый на деревне богач. Теперь у него ни в чем не было недостатка, но гречневая лапша, вывалившаяся из рыбьего брюха, не шла у него из головы. Вскоре жена рыбака понесла и летом следующего года разрешилась от бремени девочкой. Дитя родилось некрасивое; мало того, лицо его было усеяно красными, словно рыбьи икринки, мелкими пятнами, а волосы завивались в гадкие завитки. Взглянув на уродца, жена рыбака занемогла и вскорости умерла от горя. Рыбаку снова вспомнилось пророчество монаха и клубок гречневой лапши, вывалившийся из рыбьего брюха. С ужасом взирал он на свою безобразную дочь, спавшую на руках у кормилицы. Богатство рыбака все приумножалось. Дом его был полная чаша. Но ничего он не мог поделать с уродством собственной дочери. Он был готов пожертвовать богатством — только чтобы его ребенок стал таким же, как все. Тем временем дочь уже стала девушкой на выданье. Красные пятна у нее на лице разрослись, мелкие кудри сделались огненно-рыжими. Девушка тоже стыдилась своей наружности и день-деньской сидела за ширмой в дальней комнате, не показываясь никому на глаза. И тут в деревне появился заезжий гадальщик. Внезапно его свалила какая-то хворь, и богач, стремясь милосердием хоть сколько-нибудь искупить свои прегрешенья, взял его в дом и стал ухаживать за больным. Гадальщик оказался хорош собой. Прознав об этом из рассказов служанки, хозяйская дочь воспылала к нему любовью. И вот при содействии той же служанки ей наконец удалось украдкой взглянуть на юношу. С того дня она стала отказываться от пищи и сидела в комнате, погруженная в тяжкие думы. Богач обеспокоился. Позвав кормилицу со служанкой, он попытался выяснить, что приключилось. Выслушав со внимательностью рассказ служанки, он на другой же день призвал к себе юношу. — Дочь моя занемогла от любви к вам, — сказал он. — Она безобразна, но в придачу я отдам вам все, что имею. Возьмите ее в жены! Гадальщику доводилось видеть дочь богача. Но несмотря на все отвращение, он не мог отказать благодетелю. Скрепя сердце юноша дал согласие. — Значит, по рукам? — возрадовался богач. — Благодарю от всего сердца! Доброе дело нельзя откладывать. Нынче же вечером отпразднуем свадьбу в семейном кругу. Богач приказал челядинцам убрать гостиную к торжеству. Затем, усадив рядышком дочь и гадальщика, подал им чарки. Жених старался не смотреть на невесту. Та прятала уродливое лицо. Следуя долгу, гадальщик скрепил союз чаркой сакэ, однако не мог совладать с отвращением. Дождавшись, пока молодая уснет, он тихонько выскользнул из постели и, приоткрыв ставни, вылез на улицу. Ноги сами несли его к деревушке Кохама. Была осенняя ночь, и луну застилала туманная дымка. Внезапно гадальщику стало жаль дочь богача. Ему пришло в голову, что бросить женщину, занемогшую от любви, недостойно мужчины. Но лицо ее в красных крапинках и курчавые волосы показались ему не просто уродливыми — они вселяли безотчетный ужас, и юноша не сумел заставить себя повернуть обратно. В то же время мысль о том, как опечалится девушка, обнаружив побег жениха, сковывала его по рукам и ногам. Одолеваемый сомнениями, он наконец добрел до берега смутно белевшей в ночи реки Тонэгава. Если жена поверит, что муж утонул, то волей-неволей будет вынуждена смириться, подумал он. Решив так, он сделал то, что делает человек, собирающийся войти в воду: разулся и поставил дзори у кромки воды, а сам направился к храму Сэйандзи. Проснувшись и обнаружив, что гадальщик исчез, дочь богача обыскала весь дом и увидела неприкрытые ставни. Жених сбежал, устрашившись ее уродства, тотчас же догадалась она. Обезумев от горя, она выбежала из дома и заметалась в поисках жениха. К утру дочь богача добрела до реки. Там она увидела стоящие у воды знакомые дзори. [99] Дзори — легкие сандалии, плетенные из бамбука.Девушка поняла, что жених утопился от отвращения к ней — и бросилась в волны… Тело умершей от горя девушки прибило к берегу в устье реки, возле города Тёси. Жители деревни, жалея дочь богача, похоронили останки. Зубы и гребень с цветами, украшавший волосы девушки, положили в могилу рядом с телом и стали поклоняться им. На восточной окраине Тёси за храмом Эмпукудзи стоит на холме часовня, посвященная доброму божёству Кавагути-мёдзин — духу Речного устья. — Но люди прозвали его Хакуси-мёдзин — Бог зубов и гребня. [100] Мёдзин — в синтоизме доброе милостивое божество, как правило, местного культа. Окрестные женщины поклоняются доброму божеству: те, кого неумолимая карма наделила кудрявыми волосами, приносят ему в подношение гребни; другие, чьи лица обезображены пятнами и нарывами, жертвуют богу румяна с белилами, умоляя об исцелении. Говорят, божество милостиво к несчастным. Легенда гласит, что девушку звали Эммэй-химэ; имя ее жениха — Абэ Сэймэй. [101] Абэ Сэймэй — якобы сын легендарной лисы Кудзуноха; знаменитый ученый и гадатель эпохи раннего феодализма. В этой новелле Танаки Котаро, очевидно, произошло наслоение двух независимых фольклорных сюжетов. Г. Дуткина Текст книги "Призраки и чудеса в старинных японских сказаниях. Кайданы". Кайдан истории о духах читать
Mimi's Ghost Stories / Истории о привидениях от Мими / Mimi no Kaidan
The Ghost Stories / Shoujotachi no Kaidan / Призрачные истории
Читать книгу Призраки и чудеса в старинных японских сказаниях. Кайданы Лафкадио Хирн : онлайн чтение
Лафкадио ХирнПризраки и чудеса в старинных японских сказанияхКайданы
* * *
Предисловие
Кайданы
Вступление
История Миминаси Хоити
Читать книгу «Призраки и чудеса в старинных японских сказаниях. Кайданы» онлайн полностью — Лафкадио Хирн — Страница 1 — MyBook
* * *
История третья - Токайдо Ёцуя Кайдан: japaneseprints
Утагава Куниёси. Около 1848 г. Итикава Дандзюро VIII в роли Иэмона и Итикава Кодандзи IV в роли Оивы и Кохэя (постановка театра Итимура).
Тоёкуни III. 1861. Издательство Кинсёдō. Бандо Хикосабуро V в роли Оивы, Китаока Нидзаэмон VIII в роли Иэмона.
Утагава Куниёси. Около 1845-1848 гг. Издатель Ибая Сэндзабурō.
Утагава Куниёси. Около 1848 г. (видимо, издана в связи с уже упоминавшейся постановкой театра Итимура).Издатель Ōтая Такити. 
Еще одна «перекидная» картинка, авторства Тоёхара Тиканобу. 1880-1890 гг.
Сюнбайсай Хокуэй (Осака), 1832 год. Осакское воспроизведение гравюры Хокусая с добавлениемактера Араси Рикана II (о другой схожей с ней гравюре см. историю №1). 
Могила Оивы в Сугамо (при храме Мёгёдзи). Дата ее смерти указана как 22 февраля 1636 года.
Храм Oiwa Inari Tamiya Jinja, что в Синдзюку (район Токио).
Стенд с описанием истории рядом с храмом.
Расположенное через дорогу святилище Oiwa Inari Younji Temple, также посвященное Оиве.
Читать онлайн электронную книгу Пионовый фонарь - Танака Котаро. ЯПОНСКИЙ КАЙДАН бесплатно и без регистрации!
Пора цветения
История злого духа
Белые цветы на красном стебле
Проклятие кеты
перевод Г. Дуткиной
librebook.me
