Бажов является не просто одним из плеяды русских сказочников. Он создал самобытный и необычный мир сказок горнозаводской цивилизации, которая, словно египетская пирамида, стоит на пласте еще более древних, можно сказать, глубинных верований. И возможно, именно благодаря этим хтоническим пластам человеческой памяти, сказы о Полозе, Малахитнице и Девке Азовке оказались столь живучими. При всей своей привычности современному читателю, их образы несут в себе гораздо больше сакрального смысла и правды. Хозяйка Медной горы По одной из версий, Хозяйка Медной горы является духом местности, в данном случае — божеством месторождения Гумешки, также известной как «Медная гора», чья история насчитывает десятки веков горной добычи. По другой, принятой в ученых кругах теории, ее образ стал результатом преломления в сознании простого народа клейма с изображением Венеры, которая ставилась на полевскую медь (Сысертский уезд бывшей Пермской губернии, а теперь Свердловской области). Однако на этом мифологические и реальные корни легенды о Малахитнице не заканчиваются, а лишь начинаются. Обратимся к нашему первоисточнику, а именно сказам Павла Бажова. Вот как описана Хозяйка: «…И уж такое крутое колесо — на месте не посидит. Вперед наклонится, ровно у себя под ногами ищет, то опять назад откинется, на тот бок изогнется, на другой. На ноги вскочит, руками замашет, потом опять наклонится. Однем словом, артуть-девка. Слыхать — лопочет что-то, а по-каковски — неизвестно, и с кем говорит — не видно. Только смешком все. Весело, видно, ей…» Ничего не напоминает? Правильно, можно проследить параллели с обычной славянской нечистью: полуденницами, кикиморами, оборотнями лесными. Отсюда и невнятный шёпот, и перекидывание облика, и двуединый характер (доброго и злого, карающего и дающего) крестной силы, на которую столь богат славянский фольклор. Но одновременно, Малахитница является и владелицей медных копей, хозяйкой самоцветов и всего подгорного мира, а это, по мнению фольклористов, например, В. Я. Пропи, делает ее повелительницей царства мертвых, а людей, пришедших к ней сквозь камень — покойниками (параллельно можно вспомнить топонимическую легенду о Полюде, который «ушел в гору»). Согласно верованиям древних угров, поклонявшихся ей, у Хозяйки было множество имен: Золотая Баба, Сорни-Эква (буквально «золотая женщина»), Калташ-Эква, Йоли и т. д. Она не только отбирала жизни, но и давала их. А по представлениям вогулов, угров, манси и других племен, проживавших на территории Урала, души принимали облик жучков и ящериц, да и сама богиня могла превращаться в змейку или ящерку. Снова параллель? Интересная и загадочная легенда о том, кем же являлась Хозяйка на самом деле, имеет куда более глубокие корни: по версии многих современных ученых, она — идол Золотой Бабы, которой поклонялись с древнейших времен местные племена вогулов и которую жаждали получить все, кто приходил на Урал. Её происхождение, по одной теории — лежит во временах Древнего Египта и тогда она была статуей богини Изиды, отлитой из чистого золота. Однако есть различия в версиях о том, из какого материала была сделана статуя. Носить «малахитовое платье» могла лишь медная статуя, покрывшаяся патиной. И на это же указывает «Медная гора». На это же указывают показания многих летописцев, не говоривших, из какого материала сделан идол Золотой бабы, поэтому вероятно, что в данном случае золотой она была лишь иносказательно. Но вернемся к теории ее драгоценного происхождения. Что примечательно, на старинных европейских картах Московии, возле устья реки Обь часто встречалась фраза «Золотая Баба», дополненная рисунком красивой женщины. Было ли это связано с культом, возникшим на Урале задолго до появления христиан? Очень может быть. Сигизмунд Герберштейн, австрийский дипломат, дважды побывавший в Московии в начале XVI века, описывал мистический танец идола: «На спине крутясь, Одержимо вертясь, Вскрикивая, Подпрыгивая, Как сверчок, звенеть начала…» Знакомое описание, не правда ли? Сюда, на Урал, статуя прибыла с полулегендарными киммерийцами, создавшими мифологическую страну Беармию (также часто упоминаемую в европейских картах до XV века). Именно это название нередко связывают с образованием слова «Пермь», как впоследствии стали называться и местные финно-угорские племена, и территория, а затем — удельное княжество Пермь Великая. По сообщениям свидетелей, в местах поклонения «Хозяйки гор» (еще одного названия «Золотой Бабы») всегда было много собрано множество сокровищ, в частности — золота. А золото часто почиталось как символ загробного мира. И стоит заметить, что в сказах Бажова, золотые украшения, подаренные Хозяйкой Настеньке, также явно указывали на потусторонний мир, что доказывает правоту параллелей между образами. Затем, когда в Пермь пришли русичи, золотая баба стала недоступной, «ушла в гору» под напором христианства, но память о ней осталась не только среди ушкуйников, но и горных рабочих, проводниками которых на заре горной добычи были представители местных племен. Причем известна Золотая баба была далеко за пределами Руси, о ней знали польские путешественники и описывали ее еще в XIII веке как истукана «нагого, с сыном на стуле сидящего», что идеально подходит под образ древнеегипетских статуй Изиды со своим сыном, младенцем-Гором. Несмотря на то, что по заверениям пермских летописцев, идол был уничтожен, за ним в начале XVIII века охотились борцы с язычеством — отец Филофей и Григорий Новицкий, поставившие своей целью уничтожение любых верований, идущих в разрез с христианством. Тогда же была срублена священная для угров Прокудливая Береза, а на ее пне был воздвигнут алтарь. Именно тогда язычество, а с ним идол и чудь белоглазая, покинули земной мир, обосновавшись в мире подземном, который только начал осваивать пришлый рабочий люд. Некоторые историки утверждают, что поиск Золотой бабы продолжался и в то время, как сам сказочник Бажов писал свои сказы, но уже под эгидой борьбы с «религиозным дурманом» среди горнозаводских рабочих. Появилась информация, что Золотая баба находится у хантов, проживавших вблизи реки Казым (Нижняя Обь). Дальнейшая история, возможно, затеряна в анналах КГБ и только ждет своего часа. Великий Полоз Не менее важным с точки зрения исторических и мифологических основ сказов Бажова является Великий Полоз, хтоническая змея, властитель гор и золотых жил. На Руси он считался повелителем всех ползучих гадов и жил под землей. Как известно, на 12 июня он выползал в мир людей и искал себе жену, именно поэтому, в Змеевик девки сидели по домам, а по улицам ходили только мужчины. Этот образ популярен не только на Руси: поляки также чтили Полоза и боялись его. Однако на Урале, миф приобрел куда большее значение, став одновременно и гигантским змеем вроде Уробороса, и конкретным видом пресмыкающихся. Согласно некоторым свидетельствам, в 1870 году его существование зафиксировал зоолог Сабанеев; в конце XIX жители Аракуля убили полоза длиной не менее трех метров, а его чучело было подарено Лондонскому музею природы. Золотоискатели верили, что там, где проползет этот огромный змей, найдется жила самородного металла. Кроме того, он мог отвести золото в сторону, если ему не нравились золотодобытчики — так рабочие объясняли внезапное исчезновение жилы. Согласно первой ипостаси, гигантский Полоз решил опоясать землю, однако остановился у порога Северного-Ледовитого океана, а затем и окаменел, превратившись в Уральский хребет: его кровь стала нефтью, а внутренности — полезными ископаемыми. А до наших дней, как говорит присказка, дожили его дети — Змеевки и Медяницы, да и сама Хозяйка Медной горы. Корни других бажовских персонажей Конечно, другие сверхъестественные образы из сказов не могут похвастаться такой богатой историей, однако не лишены своего очарования и тайны. Так, Олень Серебряное Копытце связан с мансийским культом Небесного Оленя, которому шаманы подставляли блюда из драгоценных металлов, дабы он не ступал по нечистой земле. Сейчас эти блюда хранятся во многих музеях России как важные артефакты исторического наследия. Земляная кошка же стала персонификацией сернистого газа, который воспламенялся над поверхностью земли, создавая образ кошачьих ушей. Несмотря на то, что некоторые персонажи сказов Бажова были придуманы им самим, но по большей части, их образы уходят в глубокую древность, о которой можно судить лишь по обрывочным легендам, дошедшим до нас благодаря малым народностям и простым горнякам. А уж бояться или любить горных божеств — решать каждому. Но, как известно, они бывают весьма жестокими. Так осмелитесь ли вы искать встречи с Хозяйкой Медной горы или Великим Полозом? Урал ждет. estetico.me Легенды, мифы, сказания уральского края связаны с обычаями, традициями, образом жизни этих народов. В первую очередь – это легенды о происхождении Уральских гор. «Урал» по-башкирски – пояс. Есть башкирская сказка о великане, который носил пояс с глубокими карманами. Он прятал в них все свои богатства. Пояс был огромный. Однажды великан растянул его, и пояс лег через всю землю, от холодного Карского моря на севере до песчаных берегов южного Каспийского моря. Так образовался Уральский хребет.Проект "Небылицы в лицах, небывальщины". Небылица в уральском духе
Сказы Павла Бажова, уральские сказы, мифология Урала
Библиороссыпь: Урал – страна легенд
Много веков назад Урал населяли на севере – вогулы (манси), ханты, ненцы, а Средний и Южный Урал – башкирские племена.
bibliocbs.blogspot.ru
Проект "Небылицы в лицах, небывальщины"
ГБОУ СОШ №3 г.о.Октябрьск
П
роект
2 «Б» класс
Руководитель: О.А. Ваньшина
2014 год
Введение 3
1 Этап. Теоретический.
Исторические и культурные корни появления небылиц в России
1.1. История возникновения небылиц 4
1.2. Известные авторы небылиц 5
2. Применение небылиц на уроке и во внеурочное время 8
2.1. Чему учат небылицы? 8
2.2. Дидактические игры по развитию речи на основе небылиц 10
Выводы 13
Список литературы 13
Приложения 15
3 Этап. Практический.
Введение
Знакомясь на уроке с устным народным творчеством, нас заинтересовали необычные, смешные стихи. Мы решили узнать, как называются стихи, в которых рассказывается, о том чего не бывает?
Чтобы найти ответ на наш вопрос мы обратились к словарю С.И. Ожегова и Т.Ф. Ефремова , заглянули в словарь В.И.Даля. Они пишут, что небылицы - это шуточный рассказ о том, чего не может быть, не бывает на самом деле, используется в народном творчестве. Корней Чуковский, который писал, что небылицы – представляют собой первую интеллектуальную детскую игру, которая содействует гармоничному развитию детей. Ребенок начинает играть не только с помощью подручных средств (кубиков, пазлов, картинок), но и мыслями. Изменение предмета или выбранного объекта и его функций, а также наделение предмета новыми, неприсущими ему признаками являются первыми упражнениями на формирование логического мышления.
Мы решили проверить предположение и поставили цель: узнать, что же такое небылицы, их историю создания.
Задачи:
Узнать об истории возникновения небылиц.
Познакомиться с русским народным творчеством и известными современными авторами небылиц.
Выяснить чему учат небылицы?
Определить возможно ли применение небылиц на уроке и внеурочной деятельности.
Объект исследования – небылицы
Предмет исследования – исторические и культурные корни появления небылиц в России.
Гипотеза: Какую роль играют небылицы в развитии детей?
Глава 1. Исторические и культурные корни появления небылиц в России
1.1. История возникновения небылиц
На Руси веками существовала школа устного поэтического творчества для детей от 4 до 12 лет, где каждый проявлял себя с большой охотой и увлечением.
Одна из разновидностей прибауток – небылицы. (Наследие рассказчиков-балагуров, фольклорного театра Петрушек). Они представляют собой песенки-стихи, в которых произвольно изменены связи и отношения, характерные для реальной действительности. Ребёнок, понимающий истинное соотношение явлений, учится признавать перевёртышную условность как способ создания художественной действительности. Поэтика народных прибауток оказала существенное влияние на развитие профессиональной поэзии для детей.
Основателями этого веселого жанра на Руси были, конечно же, скоморохи – удачливые на всякое смешное слово и песню сказители, которые играли по городам и деревням, праздникам и ярмаркам на свирелях и гудках, таких специальных трехструнных древнерусских скрипках, поэтому небылицы в народе прозывали также и «погудками».
Е
хала деревня
Мимо мужика,
А из-под собаки
Лают ворота:
«Караул, деревня,
Мужики горят!
Бабы сарафаном
Заливать хотят!»
Здорово! И юный выдумщик, выдавший такую погудку посреди детской игры, награждался от других слушателей похвалой: «Нескладушки – неладушки, прямо Пете по макушке!» Интерес ребят к таким перевертышам не случаен – виной тому эффект неожиданности, благодаря которому весь прежде знакомый мир с бабами, избами, колодцами, кошками, курами и собачками вокруг переворачивался с ног на голову, и начиналась вдруг такая интересная «карусель», на которой каждый уважающий себя проказник захочет прокатиться:
Гром гремит по улице.
Едет поп на курице!
Тимошка на кошке по кривой дорожке!
Сел задом наперед и поехал в огород!
НЕБЫЛИЦА – Вымысел. В народном творчестве: шуточный рассказ о том, чего не может быть, не бывает (напр.: «гром по лесу прокатился: комар с дерева свалился» или «ехала деревня мимо мужика, вдруг из подворотни лают ворота». Небылицы в лицах - то же, что россказни.
Небылицы – это такие рассказики, которые помогают развеять тоску, грусть, поднимают настроение, в них много юмора.
Нескладухи - различные стихотворные произведения, в которых специально нарушается рифмовка.
Оба эти жанра рассматриваются вместе, потому что почти всегда, чтобы было смешнее, нескладное и нелепое соединяются в одном и том же произведении.
Особую разновидность прибауток составляют перевертыши. Перевертышами называются песенки, в которых отношения и связи между предметами и явлениями оказываются перевернутыми. В перевертышах проявляются способности детей к восприятию смешного, выдумки, стремление удивить, развеселить и позабавить. Подобный прием народной сатиры широко используется в сказках- небылицах, а также в смеховых образцах древнерусской литературы.
Между небом и землей
П
оросенок рылся
И нечаянно хвостом
К небу прицепился…
Выбегла дубина
С мальчиком в руках,
А за ним тулупчик
С бабой на плечах…
Крыши испугались,
Сели на ворон,
Лошадь погоняет
Мужика кнутом…
1.2. Известные авторы небылиц
С детских лет мы знакомимся с прибаутками, песенками, небылицами, созданными русским народом, а также наши родители нам читали много небылиц созданных лучшими представителями мировой литературы. Произведения К. Чуковского, С.Маршака, Б. Заходера, Ю. Мориц, А Л. Кэрролла, Д. Хармса, Усачева и других известных детских писателей, которые помогают развить у детей фантазию и юмор, сформировать такие нравственные качества, как доброта, искренность, отзывчивость.
Стихи про человека рассеянного с улицы Бассейной сочинил замечательный поэт Самуил Маршак (1887-1964). Эти стихи были написаны им еще до Великой Отечественной войны, когда Маршак жил в Ленинграде (тогда так назывался город Санкт-Петербург), неподалеку от действительно существовавшей улицы Бассейной. Так что все или почти все в этом стихотворении, правда. Разве вы не встречали таких рассеянных людей (особенно учеников)? Маршак, конечно, немного все преувеличил, но как талантливо!
В 20-е годы сказки были объявлены зловредными, затемняющими мозги детей. Педагоги Харьковской педагогической школы издали даже «научный труд» — сборник статей «Мы против сказки». Особенно много оскорбительного было высказано в адрес перевертышей — жанра детской поэзии, возрожденного К. И. Чуковским.
Эти «теоретики» сознательно не замечали, что в устном народном творчестве постоянно встречаются такие небылицы, в которых курочка может «бычка родить», деревня «ехать мимо мужика» и т. д. Тщательно изучив этот жанр устного народного творчества, К. И. Чуковский на его основе создал свои перевертыши. Его сказка «Путаница» полностью состоит из перевертышей:
Свинки замяукали:
Мяу, мяу! Кошечки захрюкали:
Хрю, хрю, хрю!
Уточки заквакали: Ква, ква, ква!
Писатель показывает детям, что правильно в поведении животных:
Замяукали котята: «Надоело нам мяукать!..» А за ними и утята: «Не желаем больше крякать!..» В основе сказки лежит борьба со злом: лисички взяли спички и подожгли море. Естественно, и здесь перевертыш остается перевертышем: крокодил тушит море «пирогами и блинами», «два курчонка поливают из бочонка» и т. д. Неожиданна и развязка: никому не удалось потушить море, лишь маленькой бабочке оказалось это под силу:
Крылышками помахала,
Стало море потухать
И потухло.
И опять все стало на свои места: «кошки замурлыкали», «лошади заржали», «мухи зажужжали» и т. д. А зверюшки «засмеялись и запели, ушками захлопали, ножками затопали»
Добиваясь простоты, доходчивости, писатели не дают готовых выводов в небылицах на темы морали. Они верят в прозорливость и ясность суждений детей, в тонкость их чувств, их интуицию.
Борис Заходер известен не только благодаря блестящим переводам зарубежных сказок, но и благодаря собственным детским стихам: «На задней парте», «Никто и другие», «Кто на кого похож», «Моя Вообразилия» и многим другим.
«Вообразилия», придуманная Заходером, - удивительная страна, где никогда не бывает скучно:
Там царствует фантазия
Во всем своем всесилии;
Там все мечты сбываются,
А наши огорчения
Сейчас же превращаются
В сплошные приключения!
У Заходера прекрасное чувство юмора: ему не придумать животное на букву Ю, поэтому он сочиняет:
Откровенно признаю:
Зверя нет
На букву "Ю".
Это - ЮЖНЫЙ КТОТОТАМ.
Я его
Придумал сам!
«Я его придумал сам!» - звучит так, будто это говорит ребёнок, а не взрослый. Да, Заходер разговаривал с юными читателями на их языке.
2. Применение небылиц на уроках и во внеурочной деятельности
2.1. Чему учат небылицы?
Разделение предмета и его функций, а также наделение предмета новыми, несвойственными для него признаками – все это первые логические упражнения. В детском возрасте дети сами придумывают небылицы и перевертыши: «Дядя Маня», «Дам кусок молока и кувшин пирога» и пр. «Польза подобных стихов и сказок очевидна: всякое отступление от нормы сильнее укрепляет ребенка в норме, и он еще выше оценивает свою твердую ориентацию в мире. Он делает как бы экзамен своим умственным силам и неизменно этот экзамен выдерживает, что значительно поднимает в нем уважение к себе, уверенность в своем интеллекте, столь необходимую ему, чтобы не растеряться в этом хаотическом мире» - писал о пользе небылицы Чуковский.
Для взрослого детские небылицы являются своего рода нелепицами, словесными абракадабрами, а для самого ребенка — смешными историями про то, чего не бывает на самом деле. Однако от этого становится еще интереснее. Необходимо отметить, что детские небылицы существуют в народе с незапамятных времен, а ведь фольклор сохраняет самое лучшее, постепенно отсеивая все бесполезное. Когда ребенок начинает постепенно открывать для себя закономерности окружающего мира, новые соображения, он начинает играть подобными понятиями, потому что только посредством игры можно понять маленькому человечку структуру мироздания.
Вкладывая в известное новейший смысл, перевертывая все кверху тормашками, дети учатся лучше управлять и пользоваться понятиями, формируют свободу мышления, фантазию и, что существенно, учатся понимать юмор.
2.2. Дидактические игры на основе небылиц
Дети любят не только слушать, но сами сочинять небылицы, перевертыши и нелепицы. В них заключена необычайно притягательная сила. «Эти произведения построены на опрокидывании норм, на навязывании предметам несвойственных им функций и признаков, что и увлекает детей как интересная забава», — отмечал К. И. Чуковский.
Основная задача уроков русского языка, литературного чтения – развитие речи учащихся. Во внеурочное время и на уроках с целью развития интереса, учебной мотивации учитель часто применяет метод использования дидактических игр. Они развивают творческие способности ребенка, воспитывают волю, внимание, настойчивость в достижении поставленной цели, прививают в ребенке «вкус» к поиску, к самостоятельным открытиям. Мы познакомились с такими играми, в которых за основу взята небылица.
Используя дидактические игры, можно научиться придумывать небылицы.
1. «Так бывает или нет».
Предлагаются простейшие ситуации, а мы отвечаем, бывает так или нет. Обязательным условием в данном случае является чередование реальных и нереальных ситуаций. Например, «волк бродит по лесу», «волк на дереве сидит», «в кастрюле варится суп», «чашка жарится на сковороде», «лодка по небу плывет», «кораблик плывет по волнам», «девочка рисует домик», «домик рисует мальчика».
Вместо предложений можно использовать специальные сюжетные картинки, которые готовятся заранее. Например, картинка, на которой изображены свинья на насесте, корова на заборе, кошка в норке, мышка ловит кошку, петух в конуре, собака прогуливает утят и т. п. Рассмотрев которую, нужно ответить, так бывает или нет и почему.
2. «Ошибки».
Простейшая возможность придумывать небылицы — это строить их на ошибках. Сначала такие истории будут больше двигательными, чем словесными. Например, надеть ботинки на руки, есть суп вилкой, баюкать машинку и т. п. Затем из ошибочных движений возникают интереснейшие истории с множеством «ошибочных персонажей», разновидностью которых служат объекты, носящие необычные, смешные имена. Например, «Синьора Поварешка», «Город Кастрюлька» и пр. В таких случаях уже само имя подсказывает сюжет истории-небылицы: «Синьора Поварешка жила в городе под названием Кастрюлька».
3. «Странные рассказы».
Звучат короткие рассказы: «Летом, когда ярко светило солнце, ребята вышли на прогулку. Сделали из снега горку и стали кататься с нее на санках»; «Наступила весна. Все птицы улетели на север. Грустно стало детям. Решили они смастерить скворечники. Готовые домики для птиц дети развесили на веревке, и в них поселились котята. Детям стало снова весело»; «У Вити сегодня день рождения. Он принес в школу угощения для своих друзей: яблоки, соленые конфеты, сладкие лимоны, груши и печенье. Дети ели и удивлялись. Чему же они удивлялись?» В качестве образца могут служить и поэтические произведения («Путаница» К. Чуковского, «Вот какой рассеянный» С. Маршака и многие другие). После прослушивания произведения анализируются с точки зрения достоверности фактов и придумывают собственные небылицы или перевертыши.
4. «Вопросы и ответы».
Эта игра знакома каждому человеку с детства. Она развивает не только воображение, мышление и речь, но и формирует здоровое чувство юмора.
На листе бумаги пишется вопрос одним человеком и начинается «круговое творчество»: ответ – другим. Закручивая бумагу, пряча ответ, передавали одному из товарищей, а сами получали точно такой же лист с ответом одного из друзей, на котором помещали ответ на следующий вопрос... и так несколько раз. В итоге получался смешной рассказ-небылица.
5. «Снежный ком».
Правила игры таковы: водящий наугад называет два слова, например «сейф» и «апельсин». Один из участников игры придумывает и описывает ассоциацию, возникшую на эти слова. Например, «из открытого сейфа выкатывается огромный апельсин». Следующий игрок называет свое слово, например «яйцо». Третий участник игры связывает второе слово с третьим также при помощи возникшей ассоциации, скажем: «под кожурой апельсина оказалось яйцо», и задает следующее слово и т. д. Так обычно и возникают предложения, отражающие поочередно реальные и нереальные события, ситуации, действия.
По окончании игры можно предложить играющим нарисовать то, что запомнилось им больше всего или рассмешило их.
6. «Любопытный».
Играющие образуют круг. Водящий — «любопытный» — называет букву, с которой должны начинаться ответы. Затем он обращается к какому-либо игроку и задает короткие вопросы, типа «Кто?», «Куда?», «Когда?», «Зачем?» и т. п. Задача играющих — отвечать не задерживаясь. Например, объявлена буква «Ш». Ответы могут быть следующими: шапка, шла, шумным днем, шашлык кушать. Победителем оказывается участник, оставшийся последним в игре.
7. Использование различных приемов для составления небылиц.
Нелепицы, перевертыши и небылицы могут быть построены на основе использования следующих приемов:
1. Малому приписываются качества большого и наоборот. («Комарище, упавший с дубища». Муха, утопление которой описано, как мировая катастрофа.)
2. Холодному приписываются качества горячего и наоборот. (Человек обжегся холодной похлебкой. Знойным летом дети скользят на коньках по воде.)
3. Съедобность несъедобных вещей и наоборот. («Пил-ел лапти, глотал башмаки». «Взял и стукнул колбасой».)
4. Перевертыши одежды. («Лыко мужиком подпоясано». «Мужик подвязал тулуп топорищем».)
5. Перевертыши явлений и законов природы. (Море горит; в поле корабль бежит; в лесу рыба растет; в море земляника поспела.)
6. Перепутывание эпитетов. («Он на пегой на телеге, на дубовой лошади». Конь скачет верхом на ездоке.)
7. Изменение точки отсчета. («Ехала деревня мимо мужика». «Деревня в поля убегает».)
8. Перевертыши телесных недостатков. (Слепые видят, немые кричат, глухие подслушивают, безногие бегают.)
9. Перевертыши действующих лиц. (Ворота лают из-под собаки. Мужик собакой бьет палку.)
Выводы:
Изучив материал, собранный нами о небылицах, мы сделали следующие выводы:
1.Небылицы - это шуточный рассказ о том, чего не может быть, не бывает на самом деле и используется в народном творчестве.
2. Основателями этого жанра на Руси были, скоморохи, – которые выступали на праздниках и ярмарках, играли на свирелях и гудках и смешили людей.
3. Небылицы учат детей лучше управлять и пользоваться понятиями, формируют свободу мышления, фантазию и, понимать юмор, способствуют развитию логического мышления.
4. Дидактические игры, в которых используются небылицы, развивают творческие способности детей, воспитывают волю, внимание, настойчивость в достижении поставленной цели, прививает им «вкус» к поиску, к самостоятельным открытиям.
Список литературы:
1. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. – М.: Мир книги, 2004.
2. Даниил Хармс. Стихи. Изд.: Эксмо, 2009 г. 3. Корней Чуковский. Любимые сказки. Изд.: Оникс, 2010 г.4. Мориц Юнна Изд.: Время, 2010 г.
5. О. Платонов. Святая Русь: энциклопедический словарь, 2001 г. С. 6. Маршак. Веселые стихи и сказки Изд.: АСТ, Астрель, 2009 г.7. Ожегов С. И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. – М.: Азъ, 1995.
Интернет-ресурсы:
.
http://schools.keldysh.ru/labmro
Русские народные небылицыРано утром, вечерком,Поздно на рассвете,Ехал дяденька верхомВ ситцевой карете.А за ним во всю прытьПрыгая шагами,Волк старался переплытьМиску с пирогами.Заяц на небо взглянул,Там землетрясенье,И из тучи на негоКапало варенье.
Едет повар на тарелке,Две кастрюли впереди,А лоханка позади.Кричит ему кухарка:«где моя лоханка?»Услыхали чугуны,Загудели как жуки.Услыхали ложки,Запрыгали как блошки.Кочерга пошла плясать,А ухват ей подпевать.
*** ***
Ехала деревня Мимо мужика. Вдруг из-под собаки Лают ворота. Я схватил дубинку, Разрубил топор И по нашей кошке Пробежал забор.
***Машенька из дому уходила, На воробушке по улице катила...А Ерема на утяти Поехал пахати...
***- Бабушка Ульяна, где была?— Гуляла.- Какое чудо видала?- Курочку-рябушкуС петушком на дрожках.
***Долгоногий журавель На мельницу ездил, Диковинку видел: Коза муку мелет, Козел засыпает, А маленьки козленочки Муку выгребают, А барашки круты рожки В дудочку играют, А сороки-белобоки Пошли танцевати, А вороны стережены Пошли примечати. Сова из-за угла смотрит, Ногами топчет, Головой вертит
*** ***У
нашего Луня, У милого друга,
Сорок кадушек Солёных лягушек,
Сорок амбаров Сухих тараканов,
Пятьдесят Поросят —
Только ножки висят.
Н
ебылицы известных авторов Л. Кэрролл
Шалтай-Болтай сидел на стене.
Шалтай-Болтай свалился во сне,
Вся королевская конница, вся королевская рать
Не может Шалтая,
Не может Болтая,
Шалтая-Болтая,
Болтая-Шалтая,
Шалтая-Болтая собрать!
Даниил Хармс
ВРУН
- Вы знаете?
Вы знаете?
Вы знаете?
Вы знаете?
Ну, конечно, знаете!
Ясно, что вы знаете!
Несомненно,
Несомненно,
Несомненно знаете!
- Нет! Нет! Нет! Нет!
Мы не знаем ничего,
Не слыхали ничего,
Не слыхали, не видали
И не знаем
Ничего!
- А вы знаете, что У?
А вы знаете, что ПА?
А вы знаете, что ПЫ?
Что у папы моего
Было сорок сыновей?
Было сорок здоровенных -
И не двадцать,
И не тридцать,-
Ровно сорок сыновей!
- Ну! Ну! Ну! Ну!
Врешь! Врешь! Врешь! Врешь!
Еще двадцать,
Еще тридцать,
Ну еще туда-сюда,
А уж сорок,
Ровно сорок,-
Это просто ерунда!
- А вы знаете, что СО?
А вы знаете, что БА?
А вы знаете, что КИ?
Что собаки-пустолайки
Научилися летать?
Научились точно птицы,-
Не как звери,
Не как рыбы,-
Точно ястребы летать!
- Ну! Ну! Ну! Ну!
Врешь! Врешь! Врешь! Врешь!
Ну, как звери,
Ну, как рыбы,
Ну еще туда-сюда,
А как ястребы,
Как птицы,-
Это просто ерунда!
- А вы знаете, что НА?
А вы знаете, что НЕ?
А вы знаете, что БЕ?
Что на небе
Вместо солнца
Скоро будет колесо?
Скоро будет золотое -
Не тарелка,
Не лепешка,-
А большое колесо!
- Ну! Ну! Ну! Ну!
Врешь! Врешь! Врешь! Врешь!
Ну, тарелка,
Ну, лепешка,
Ну еще туда-сюда,
А уж если колесо -
Это просто ерунда!
- А вы знаете, что ПОД?
А вы знаете, что МО?
А вы знаете, что РЕМ?
Что под морем-океаном
Часовой стоит с ружьем?
- Ну! Ну! Ну! Ну!
Врешь! Врешь! Врешь! Врешь!
Ну, с дубинкой,
Ну, с метелкой,
Ну еще туда-сюда,
А с заряженным ружьем -
Это просто ерунда!
- А вы знаете, что ДО?
А вы знаете, что НО?
А вы знаете, что СА?
Что до носа
Ни руками,
Ни ногами
Не достать,
Что до носа
Ни руками,
Ни ногами
Не доехать,
Не допрыгать,
Что до носа
Не достать!
- Ну! Ну! Ну! Ну!
Врешь! Врешь! Врешь! Врешь!
Ну, доехать,
Ну, допрыгать,
Ну еще туда-сюда,
А достать его руками -
Это
Просто
Ерунда!
Чуковский Корней
Чудо-дерево
Как у нашего Мирона
На носу сидит ворона.
А на дереве ерши
Строят гнёзда из лапши.
Сел баран на пароход
И поехал в огород.
В огороде-то на грядке
Вырастают шоколадки.
А у наших у ворот
Чудо-дерево растёт.
Чудо, чудо, чудо, чудо
Расчудесное!
Не листочки на нём,
Не цветочки на нём,
А чулки да башмаки
Словно яблоки!
Мама по саду пойдёт,
Мама с дерева сорвёт
Туфельки, сапожки,
Новые калошки.
Папа по саду пойдёт,
Папа с дерева сорвёт
Маше - гамаши,
Зинке - ботинки,
Нинке - чулки,
А для Мурочки такие
Крохотные голубые
Вязаные башмачки
И с помпончиками!
Вот какое дерево,
Чудесное дерево!
Эй вы, ребятки,
Голые пятки,
Рваные сапожки,
Драные калошки,
Кому нужны сапоги,
К чудо-дереву беги!
Лапти созрели,
Валенки поспели.
Что же вы зеваете,
Их не обрываете?
Р
вите их, убогие,
Рвите, босоногие,
Не придётся вам опять
По морозу щеголять
Дырками-заплатками,
Голенькими пятками!
Борис Заходер
Встречали звери Новый Год
Встречали звери Новый год.
Водили звери хоровод.
Вокруг зеленой елки.
Плясал и Крот,
И Бегемот,
И даже - злые Волки!
Пустился в пляс и Дикобраз -
Колючие иголки,
И все - дрожать,
И все - визжать,
И все - бежать от елки!
Гляди-ка: Уж -
Хоть сам хорош! -
И тот дрожит от страха!..
-Зато меня уж не проймешь! -
Сказала Че-ре-па-ха!
-Мы спляшем
Шагом
Черепашьим,
Но всех,
Пожалуй,
Перепляшем!
Ю. Мориц
С мармеладом в бороде
К своему папаше
Плыл медведь в сковороде
По кудрявой каше!
Над землёй арбуз летит,
Он чирикает, свистит:
«Я-горчица, я-лимон!
Я закрылся на ремонт!»
Ям-тирьям-тирьям, в коляске
Две усатых Свистопляски
Босиком, бегом-бегом
Ловят ветер сапогом!
По реке бежит буфет,
В нём лежит Большой Секрет,
Он снимается в кино,
Всем понравится оно!
18
multiurok.ru
Журнальный зал: Урал, 2004 №1 - Валентин Лукьянин
В одном из писем Людмиле Ивановне Скорино — первому своему биографу и исследователю — П.П. Бажов признавался: “Я же, как Вам известно, не очень умею анализировать, не привык к абстрагированному мышлению и не настолько грамотен, чтоб понимать вопросы в терминологической постановке литературоведов”. Лукавил, конечно, мудрый старик, да и очевидный оттенок легкого косноязычия в этой фразе — не стилистическая небрежность, а чуть обозначенная ироническая полуулыбка весьма чуткого к слову писателя в адрес тех самых литературоведов, по отношению к которым Бажов испытывал “привычное недовольство”: “Они просто какие-то специально изуродованные люди”. Терминов он не то что не понимал — он их недолюбливал, оттого что с их помощью живая жизнь, со всеми ее красками, оттенками смыслов и хитросплетениями влияний и противостояний неизбежно обращалась в схему.
Между тем на самом деле теория — и прежде всего теоретические вопросы литературного творчества — его занимала чрезвычайно. Свидетельство тому — довольно вместительный том Бажова “Публицистика. Письма. Дневники”, собранный и изданный в 1955 году В.А. Бажовой и М.А. Батиным: увлекательнейшее чтение для человека вопрошающего. (Кстати, книгу эту, на мой взгляд, давно следовало бы переиздать, дополнив другими материалами из бажовского архива, оснастив хорошими комментариями. Для многих читателей “уральский сказочник”, этакий “добрый кудесник” с пушистой бородой, впервые раскрылся бы при этом как глубокий мыслитель и непревзойденный знаток Урала, а волшебное обаяние его сказов стало бы намного понятней после того, как проявилась бы громадность духовного фундамента, на котором они прочно стоят.)
Еще одно подтверждение интереса П.П. Бажова к теории — в его признаниях литературоведам. Дело в том, что после ошеломляющего и неожиданного — прежде всего для самого автора — успеха “Малахитовой шкатулки” стали им заниматься литературоведы. Сначала Л.И. Скорино, потом М.А. Батин. Обоим выпал достаточно редкий для людей их профессии случай — они имели возможность сверить результаты собственных разысканий с мнением самого “объекта” исследования (так в письмах Л.И. Скорино шутливо называл себя сам Бажов).
В своих воспоминаниях Л.И. Скорино призналась, что “совершила стратегическую ошибку”, слишком рано раскрыв Бажову свое намерение писать о нем книгу, и поначалу Павел Петрович даже было замкнулся. Но потом убедился в серьезности ее намерений… Да, может, и не в намерениях дело, а просто “русский интеллигент старой закалки” (ее же определение) не мог себе позволить неделикатное отношение к молодой (Людмиле Ивановне, когда начались их беседы, шел 35-й год, а ему чуть ли не вдвое больше) и умной женщине, хотя она и относилась к племени “специально изуродованных людей”. Так или иначе, он добросовестно отвечал на все ее вопросы во время бесед в свердловском Доме печати, а потом в письмах — это когда она уже возвратилась из эвакуации в Москву.
Что касается Михаила Адриановича Батина — он в последний год жизни П.П. Бажова работал в Свердловском обкоме (а до того и после того он был вузовским преподавателем), то есть имел опыт и определенные возможности. Трудно сказать, то ли трезвый расчет, то ли счастливая интуиция подсказала ему замечательный ход: однажды летом он пришел к Павлу Петровичу со стенографисткой (диктофонов, к сожалению, еще не было), и обстоятельная их беседа, касающаяся буквально всех вопросов бажовского творчества, которые интересовали будущего “главного бажоведа”, стала достоянием истории.
Так вот, и в общении с Л.И. Скорино, и в беседе с М.А. Батиным автор уральских сказов предстает не скромным “обработчиком фольклора”, каким порой заявляет себя в письмах и выступлениях, а человеком, весьма искушенным в теории и на все ключевые вопросы имеющим свою хорошо продуманную точку зрения.
И вот любопытное и, должен признаться, неожиданное впечатление, вынесенное мною из внимательного прочтения всех этих источников: нигде, ни разу в этом достаточно обширном теоретическом наследии не зафиксированы мысли Бажова о социалистическом реализме!
Отчего ж, вы спросите, это впечатление было для меня неожиданным? А вот отчего. С одной стороны, идея новаторского творческого метода, якобы поднимающего в познавательном плане советскую литературу выше уровня, достигнутого всем предшествующим литературным развитием, была в 30—40-е годы главным идеологическим рычагом, с помощью которого партийная власть пыталась консолидировать творческие силы советской литературы в рамках единой организации и на базе единого мировоззрения. Эта идея обсуждалась тогда очень широко, не заметить или проигнорировать ее, казалось, было просто невозможно. С другой стороны, П.П. Бажов, несмотря на его временное исключение из партии после публикации очерковой книги “Формирование на ходу”, ни в явной, ни в тайной оппозиции к советской власти никогда себя не числил, а когда стал руководителем Свердловской писательской организации, то самим своим положением обязан был проводить политику партии в области литературы и, в частности, пропагандировать соцреализм. Судя по его высказываниям, дошедшим до нас в разных публикациях, П.П. Бажов в полной мере разделял “партийное” представление о том, что литература должна помогать социалистическому строительству, и вопрос об “основном пути советской литературы” тоже был ему не чужд… А вот же получается, что напрямую о социалистическом реализме он почему-то не говорил. Что за притча такая?
Причину я бы решился предположить только одну: тот род литературы, в котором Бажов работал, представлялся ему самому не очень подходящим для постановки общелитературных проблем. Даже получив широкое признание читателей и критики как оригинальной художник, он все-таки настаивал (процитирую письмо, датированное октябрем 1946 года): “Ведь я занимаюсь только обработкой фольклорного материала. Правда, состою членом писательского Союза и даже веду организаторскую работу, но подлинным писателем в высоком смысле этого слова, то есть человеком, который художественными средствами решает важнейшие проблемы жизни, считать себя не могу”. Подобные заявления он делал неоднократно.
Судить же о том, что, по его мнению, выходило за рамки его опыта и компетенции, он обычно считал себя не вправе.
Но согласитесь: когда произведение издано и начинает жить собственной жизнью, на мнение автора о нем не всегда стоит полагаться. Вот ведь и сказы Бажова не сам их создатель, а литературоведы (И.И. Халтурин, К.В. Боголюбов, та же Л.И. Скорино) первыми отделили от фольклора, доказали их принадлежность к области художественной литературы. Тем более нет нужды ориентироваться на мнение автора, если речь идет о творческом методе, поскольку метод — не “декларация о намерениях”, а имманентное свойство творчески активного сознания, которое воплощается в образном строе произведения, доступном анализу.
Тем не менее в вопросе об отношении автора “Малахитовой шкатулки” к социалистическому реализму “бажоведы” в основном пошли вслед за самим Бажовым, то есть в большинстве своем вопрос этот они попросту обошли. Правда, в разных работах М.А. Батина можно найти утверждение (оно переносится из одной публикации в другую без вариаций), что “Бажов — глубоко оригинальный художник социалистического реализма”. Но уже следующая фраза литературоведа позволяет убедиться, что смысловой акцент он ставит здесь на определении “оригинальный”: “У него свой круг тем, “свой” жизненный материал, свои средства художественного изображения, свой жанр”. Что же касается причастности Бажова к социалистическому реализму, то ни сразу, ни на последующих страницах она М.А. Батиным никак не прослеживается. Вероятно, наличие этой связи казалась ему само собою разумеющимся, поскольку к 50-м годам — в силу восторжествовавшего к этому времени “государственного единомыслия” — понятия “советский писатель” и “писатель социалистического реализма” воспринимались уже как абсолютные синонимы.
Но, может, вопрос этот и на самом деле не важен? Тем более после всех общественно-политических и, соответственно, идеологических перемен начала 90-х годов, когда уже само существование социалистического реализма как реального явления историко-художественного процесса перестало восприниматься в качестве аксиомы? Однако даже если согласиться с той крайней точкой зрения, что якобы “социалистический реализм” — теоретическая фикция, лишенная реального содержания, то и тогда проблема отношения писателя к ключевому понятию идеологии, лежавшей в основе политики партии в области художественной литературы, требовала бы осмысления.
Между тем к концу 90-х годов в обобщающих историко-литературных трудах явление, которое обозначалось понятием “социалистический реализм”, как правило, уже не отрицается (другое дело, что оценивается оно по-иному, чем прежде). Суть его усматривается в идейно-эстетической парадигме, удачно совместившей интересы общества и власти. Общество после всех перипетий и катастроф первых десятилетий века нуждалось в простом, последовательном и обнадеживающем истолковании социально-исторической перспективы — литература и искусство отреагировали на эту потребность. Власть сумела распознать в этом направлении художественного творчества — возникшем в силу общественной потребности, а отнюдь не по ее директиве! — эффективное средство эмоционально-нравственного подкрепления своих идеологических установок и благоразумно поддержала его, придав ему статус государственного искусства1.
Но в таком случае отношение П.П. Бажова к социалистическому реализму характеризует уже не только определенную грань творческой индивидуальности писателя, но и всю систему взаимоотношений автора “Малахитовой шкатулки” с советским строем. Прояснение этой проблемы представляется чрезвычайно важным и для понимания места Бажова в современном ему литературном процессе, и для объяснения судьбы бажовского художественного наследия на протяжении последующих десятилетий, в том числе и в постсоветское время.
Современная коллизия вокруг этой проблемы особенно интересна тем, что практически все (за исключением разве что “Тихого Дона”) произведения, признававшиеся в 40—50-х года классикой соцреализма и служившие базой для теоретических обобщений, с переменой общественного строя ушли из активного слоя художественной культуры, утратили читательский спрос, между тем как лучшие сказы П.П. Бажова, которые М.А. Батин без тени сомнения относил к высшим достижениям соцреализма, без видимого ущерба для своей репутации вошли в новое время и осознаются сегодня уже как бесспорная классика.
Это обстоятельство побудило Л.М. Слобожанинову посвятить в своей книге “Сказы — старины заветы” (Екатеринбург, изд-во “ПАКРУС”, 2000) вопросу об отношении сказов гумешевского цикла к соцреализму специальную главу. Автор книги подводит читателя к мысли, что, с одной стороны, социалистический реализм был не так уж плох, с другой стороны, Бажов не был правоверным соцреалистом: в свое время его отступления от канонов “самого передового” метода легко списывали за счет рассказчика-рабочего — ключевой фигуры в художественном мире литературы соцреализма, — а теперь как раз в них, этих отступлениях, и заключается главная ценность бажовских сказов. Соглашаться или спорить с таким подходом затруднительно из-за того, что понятие социалистического реализма в книге Л.М. Слобожаниновой очерчено недостаточно внятно — по сути дела, оно здесь подменено некоторыми факультативными признаками: тема труда, социалистическая идейность и еще почему-то — отношение к историческому прошлому Урала. И, значит, проблема остается открытой.
***
Несмотря на то, что отношение П.П. Бажова к социалистическому реализму не зафиксировано в письменных источниках, которыми мы сегодня располагаем, нет оснований сомневаться, что само это понятие было ему хорошо знакомо. Поскольку монографические исследования, посвященные этой ключевой категории советского литературоведения и искусствознания, начали появляться лишь с 50-х годов, П.П. Бажов мог судить о ней в основном по “первоисточникам”, каковыми следует признать речь А.А. Жданова и доклад А.М. Горького на первом съезде советских писателей. Правда, в учебниках и монографиях более поздних времен корни теории соцреализма отыскивались в работах Ленина и даже Маркса и первых марксистов, с чем можно согласиться. Но то — корни, а в виде достаточно последовательной системы творческих принципов “основной метод советской литературы” впервые предстал именно в выступлениях Жданова и Горького; здесь же эти принципы охарактеризованы с недвусмысленной ясностью. С их учетом идеологическими органами партии и государства в последующие десятилетия проводилась государственная политика в области литературы и искусства, на них же ориентировались писатели и художники, не противопоставляющие себя власти и государственному строю.
Что же это были за принципы?
Главный в то время идеолог партии дал в своей речи на съезде “инженерам человеческих душ” такие “установки”: “…во-первых, знать жизнь, чтобы уметь ее правдиво изобразить в художественных произведениях, изобразить не схоластически, не мертво, не просто как “объективную реальность”, а изобразить действительность в ее революционном развитии.
При этом правдивость и историческая конкретность художественного изображения должны сочетаться с задачей идейной переделки и воспитания трудящихся людей в духе социализма. Такой метод художественной литературы и литературной критики есть то, что мы называем методом социалистического реализма”.
В докладе А.М. Горького говорится фактически о том же самом, но иначе — в романтически приподнятом, пафосном тоне, с более ощутимым акцентом на предполагаемом эмоционально-нравственном результате “идейной переделки и воспитания трудящихся людей” с помощью литературы такого рода: “Социалистический реализм утверждает бытие как деяние, как творчество, цель которого — непрерывное развитие ценнейших индивидуальных способностей человека ради победы его над силами природы, ради его здоровья и долголетия, ради великого счастья жить на земле, которую он сообразно непрерывному росту его потребностей хочет обработать всю, как прекрасное жилище человечества, объединенного в одну семью”.
Горький представил слушателям впечатляющее историко-публицистическое эссе о “роли трудовых процессов, которые превратили вертикальное животное в человека и создали основные начала культуры”. Прозвучавшая в процитированном фрагменте знаменитая формула “бытие как деяние” как раз и соотносила общее представление о новом типе литературы и искусства с той сферой социальной реальности, где сущность человека проявляется наиболее полно и ярко, — сферой труда. С подачи Горького тема труда была объявлена главной темой литературы социалистического реализма.
Как видим, и партийный куратор съезда, и “основоположник советской литературы” — оба сумели конкретно и выразительно обозначить идейно-творческие ориентиры, не прибегнув, однако, к жестким дефинициям, что оставляло у слушателей (а потом и у читателей опубликованных материалов съезда), несмотря на оттенок императивности в тоне обоих докладчиков, ощущение внутренней свободы: писателям не диктовали условия, но раскрывали завораживающие перспективы.
Впоследствии интерпретаторы от теории не раз пытались выразить суть соцреализма более строгими логически-понятийными конструкциями, и это им, в общем-то, удавалось, при том что предлагаемые ими формулировки совершенно не походили друг на друга. Так, в одних случаях говорилось о правдивом, исторически конкретном изображении жизни в ее революционном развитии, в других — об органической связи социалистического мировоззрения и коммунистической партийности с реалистической устремленностью художественного творчества, в третьих — о методе, представляющем собой эстетическое выражение социалистически осознанной концепции мира и человека, и т.п.
Но, при всей теоретической разноголосице, во всех случаях достаточно ясно просматриваются два основополагающих начала, которые вместе и составляют теоретический фундамент соцреализма: осознанная и неразрывная связь художественного творчества с социально-преобразовательной деятельностью реальных общественных сил и столь же ясно выраженная ориентация художника на традиции реалистического искусства. Сами по себе эти два начала не содержали в себе принципиально новых, неведомых прежде художникам и критикам подходов к литературе и искусству — новизна заключалась лишь в их сочетании и однозначной, безальтернативной трактовке.
П.П. Бажов тоже много и по разным поводам обращался к этим вопросам, для него было профессионально важно сориентироваться в них, выработать свою точку зрения. Поэтому, хотя он нигде на “установочную” речь Жданова напрямую не ссылался, а Горького если и цитировал, то без ссылок на съездовский доклад, постановка проблемы об отношении Бажова к социалистическому реализму (и в теоретическом, и в творческом плане) вполне обоснованна.
***
Относительно миссии писателя и, соответственно, “идейности” его творчества ни сомнений, ни колебаний у П.П. Бажова не было, очевидно, никогда. Он пришел в литературу через гражданскую войну, газетную журналистику, публицистику. Для “политработника тех дней”, “редактора фронтовой и ревкомовской печати”, а позже сотрудника советской печати высший смысл жизни состоял в том, чтобы принять посильное участие в переделке того жестокого и несправедливого мира, в котором довелось ему жить с детства и который он потом воссоздал в автобиографических очерках и повестях “Уральские были”, “Зеленая кобылка”, “Дальнее — близкое”. И даже получив уже признание как подлинный художник слова, Бажов писал в одном из писем, что никак не может оставить свои “публицистические подошвы”, на которых, по его словам, он всегда ходит и облегчить их не умеет.
Литература в понимании П.П. Бажова — дело серьезное, от нее он ожидает социально значимого реального результата; произведений же, рассчитанных на чисто эстетический эффект, он не приемлет. Его отталкивает и “всякая заумь”, и нарочитая “поэтичность”.
Столь однозначно отдавая предпочтение искусству, доступному по языку и действенному по сути, П.П. Бажов неизбежно должен был задаться вопросом: а не короче ли и не эффективней ли при этом другой путь к той же цели — прямое участие художника-гражданина в решении практических вопросов реальной жизни? В дневниковой записи, сделанной летом 1946 года, он фиксирует свои размышления о том, что глубоко почитаемый им А.М. Горький выполнял колоссальную организаторскую и редакторскую работу в ущерб своему творчеству, “но весит ли она столько, сколько могло бы весить его литературное творчество, этого никто не скажет”.
Для Бажова этот вопрос не был отвлеченно-теоретическим: после избрания его весной того же 1946 года депутатом Верховного Совета СССР очень большая часть его времени и сил стала уходить на работу с избирателями. Он соглашается с Е.А. Пермяком, который пишет ему в письме: “Вы потому депутат, потому что писатель”, — но тут же и возражает: избиратели, дескать, выбирали не писателя, а депутата, они идут к нему со своими заботами, и он не вправе отказать им, ссылаясь на свой литературный труд. Однозначного решения этой коллизии Бажов не находит: конечно, депутатские обязанности отвлекают писателя от литературного труда, но ведь они же и способствуют его творческому росту, ибо, как он пишет в другом письме Е.А. Пермяку, “настоящее полное включение в жизнь только и может сделать писателя, принести новые проблемы, показать тех героев, о которых мы пока еще лишь предполагаем”. С подлинно художническим увлечением делится он в письмах и в разговорах с близкими людьми впечатлениями о своих предвыборных и депутатских поездках. Однако в одном из писем Л.И. Скорино признается: “Конечно, в смысле накопления материала о современности это много дает, только вряд ли с этим новым мне удастся справиться, как литератору. Получила белка воз орехов, когда зубы стерлись”.
Так или иначе, несмотря на все эти нюансы, совершенно очевидно, что проблему участия писателя в социалистическом строительстве (как тогда говорили) П.П. Бажов решал для себя в полном соответствии с духом социалистического реализма, хотя руководствовался при этом не официальными “установками”, а собственным опытом литератора и гражданина. Впрочем, правильнее назвать эту позицию не решением проблемы, а промежуточным рубежом, достигнув которого, писатель оказался перед целым комплексом вопросов более глубокого уровня.
Ключевым в этом комплексе вопросов был, несомненно, вопрос о мировоззрении, поскольку, с одной стороны, он входит главным компонентом в любое из определений социалистического реализма (что следует признать вполне оправданным), а с другой стороны, П.П. Бажов — не столько, пожалуй, вследствие теоретических умозаключений, сколько “шестым чувством” художника — осознавал его практическую значимость для творчества. Правда, понятием “мировоззрение” в своих теоретических поисках Бажов не пользовался, но это не значит, что он не чувствовал, не понимал существование проблемы, обозначаемой этим понятием. Ведь именно проблему мировоззрения он ставил, когда обращал внимание на то, что изображение конкретных фактов реальной жизни не становится художественным событием, если оно не подчинено некой обобщающей мысли. Между тем сама эта мысль не может быть произвольной — она зависит от естественного порядка вещей, который художник не столько даже понимает, сколько чувствует, и это ощущение направляет творческий поиск художника независимо даже от его изначальных намерений.
Примечательна в этом отношении дневниковая запись, сделанная Бажовым в ноябре 1945 года после прочтения в газете “Уральский рабочий” очерка геолога и писателя Ф.К. (Тарханеева) “Мать — жила”: “Читаешь и не можешь понять, почему так получается: есть редкое знание материала, прекрасная, свежая лексика, а вещь не выше исторического анекдота. Вероятно, тут сказывается неуменье рассматривать явления жизни в связи с общими интересами”. Эта мысль очевидным образом перекликается с его убеждением, что писатель — “в высоком смысле этого слова” — это человек, “который художественными средствами решает важнейшие проблемы жизни”.
Важно заметить, что подняться до “важнейших проблем”, по Бажову, — вовсе не значит обратиться к другому жизненному материалу. Дело в том, что материал, при том что он, конечно же, очень важен для художника, сам по себе ничего не решает в литературе. Читая рукописи и опубликованные произведения тех авторов, которых можно причислить к разряду бывалых людей, писатель не раз наблюдает, как обесценивается уникальный жизненный материал из-за все того же неумения соотнести его с “общими интересами”. В таких случаях, по мнению Бажова, автору не следует усложнять себе творческую задачу вымыслом: он должен рассказать “искренне и правдиво, что он сам видел, сам слышал, сам переживал, кого он знал из своего ближайшего окружения, что говорилось в этой среде и т.д.”. То есть ему нужно обратиться к мемуарному жанру. “Прекраснейшие книги, написанные не литераторами, — напоминал он, — как раз сделаны в простейшей форме личных воспоминаний”.
Мемуары представляются Бажову “простейшей формой” литературы потому, что предполагают отсутствие вымысла — “выдумки”, как он выражается. “Выдумка в литературе, — утверждает писатель, — дело очень ответственное, ко многому обязывающее автора”. Она обеспечивается сложной работой памяти и воображения на основе мировоззрения. А в мемуарной литературе эту работу выполняет сама жизнь.
***
Официально мировоззренческой основой метода социалистического реализма считалось марксистско-ленинское учение, и П.П. Бажов безоговорочно и — нет повода сомневаться — вполне искренне причислял себя к его сторонникам. В упомянутой беседе с М.А. Батиным он рассказал о том, что впервые познакомился с марксистской литературой, еще будучи семинаристом, знакомство это расширилось в годы его школьной работы, а большевиком (то есть убежденным марксистом-ленинцем) он стал уже в период гражданской войны.
Можно найти прямые высказывания Бажова о значении большевистского мировоззрения для художественного творчества. Так, в письме, адресованном молодому писателю В.Г. осенью 1946 года, он утверждал, что жизненного опыта, многостороннего образования и природной одаренности недостаточно, чтоб стать подлинным писателем, — необходим еще один важнейший компонент: “Надо уметь любое явление жизни понять и осветить светом марксистско-ленинской философии и видеть перспективу с высоты этой же философии”. Из этого и других подобного рода высказываний М.А. Батин сделал вывод, что марксистское мировоззрение стало одним из определяющих факторов, позволивших Бажову “стать в дальнейшем крупным художником, мастером литературы социалистического реализма”.
Такой вывод представляется, однако, совершенно необоснованным. Если не принимать в расчет немногочисленных деклараций самого общего свойства — вроде только что процитированной, — то нигде мы не найдем у Бажова прямых указаний на то, что именно марксистско-ленинское мировоззрение помогло ему найти путь к решению хотя бы какой-нибудь конкретной художественной проблемы. Легче всего можно было бы предположить существование причинной связи между марксистской теорией классовой борьбы (составляющей ядро социально-политической доктрины марксизма) и ролью социальных конфликтов в образовании фабульной основы многих сказов гумешевского цикла, однако вряд ли отвлеченные постулаты могли что-то добавить к живым впечатлениям, вынесенным писателем из собственного богатого житейского опыта (“жизнь Сысертского округа была мне известна на протяжении тридцати лет”).
Что же касается “классовой теории”, то в публицистическом и эпистолярном наследии писателя достаточно много материалов, позволяющих говорить о том, что если Бажов с ней напрямую и не спорил (все же он был человеком своего времени и дисциплинированным членом партии), то, по крайней мере, никак не ею руководствовался, осмысляя социально-исторический процесс на Урале. Знания, почерпнутые им из разнообразных архивных и иных достоверных источников, побуждали его к более взвешенному и “объемному” взгляду на события и действующих лиц уральской истории.
В этом плане особенно показателен его взгляд на первых уральских промышленников, существенно расходящийся с официальной точкой зрения, основанной как раз на той самой теории классовой борьбы. В предисловии к сборнику бажовской публицистики (1955) М.А. Батин осторожно оговаривался: “П.П. Бажов был не совсем прав в оценке Никиты и Акинфия Демидовых, и тем более в оценке Зотова: линия исторически оправданной, подлинно объективной оценки их не совпадает с той линией, какую намечал писатель”. Впрочем, дипломатичен был и сам Бажов: “Вопрос той или другой характеристики Демидовых, конечно, спорный…” Оговорка объяснимая, если учесть, что “сомнительную” с точки зрения классовой теории оценку уральских заводчиков писатель выразил в письме А.А. Суркову — не только известному тогда поэту, но и влиятельному литературному чиновнику, приближенному к партийным верхам, а потому привыкшему, как мог предположить Бажов, к безапелляционности оценок “с классовой позиции”. Но для самого уральского писателя ничего спорного в вопросе о Демидовых не было. В блестящем историко-публицистическом очерке (которым по сути являлось письмо Суркову) дается столь глубокий, всесторонний и аргументированный анализ всей деятельности первых Демидовых на благо России, что места для каких бы то ни было сомнений и возражений у читателя просто не остается. И вывод автора письма о том, что, дескать, “не время ли показать их (Демидовых. — В.Л.) в полный государственный, а не уральский только рост”, — несмотря на оттенок сослагательности, звучит как непреложная истина.
Свое отношение к управляющему Кыштымскими заводами Григорию Федотовичу Зотову П.П. Бажов обосновывает (в письме И.К. Устинову) не столь обстоятельно: “Кыштымский зверь был не только зверь, но редкий мастер и организатор, воплощавший в себе сложные навыки старых крепостных рабочих”. Но суждение Бажова и в этом случае заслуживает гораздо больше доверия, нежели отвлеченная схема “классового подхода”, поскольку автор его был несравненным знатоком истории Урала, и какого бы вопроса о прошлом края ни случалось ему коснуться в своих статьях, письмах, выступлениях — всегда он обнаруживал полное и детальное владение материалом. Данные о Зотове, почерпнутые из других источников, подтверждают мнение Бажова.
Не устраивают Бажова привычные штампы “классового подхода” и для характеристики “угнетенных масс”. Любопытны в этой связи авторские пояснения (в письме Л.И. Скорино) к повести “Зеленая кобылка”: “Хотелось по-другому показать условия воспитания ребят в средней рабочей семье, в противовес тому, что у нас нередко изображалось. Да, была темнота, но не такая беспросветная, как в “Растеряевой улице”, в подьячевских рассказах или даже в чеховских “Мужиках”. Была и нужда и материальная ограниченность, но ребята не дистрофиками росли…”
Высказывая взгляд на “угнетателей” и “угнетенных”, отличный от официального, бывший политработник и красный партизан времен гражданской войны отнюдь не пересматривает свое отношение к дореволюционной России. Он лишь стремится понять, откуда происходит духовная прочность и промышленная мощь страны: ведь теория классовой борьбы, достаточно убедительно раскрывающая причины конфликтов и разрушений, не объясняет источников роста…
Вообще говоря, в прямой спор с изъянами “единственно верного” учения П.П. Бажов никогда не вступал — даже не из осторожности, пожалуй, а просто не считая себя специалистом в вопросах теории. Он ни в чем не любил верхоглядства и всякий раз, сталкиваясь с “очень неглубоким знанием почвы, на которой живет и работает герой произведения”, “по-стариковски опирался на костылек живого примера” — и высказывал суждение, идущее, так уж почему-то получалось, вразрез с пропагандистскими штампами, а порой даже и с основополагающими догмами марксизма. И ему не то что “прощалось”, как считает Л.М. Слобожанинова, просто сакральных категорий государственной идеологии Бажов напрямую не касался, а иную, отличную от официальной, точку зрения проводил, опираясь на вполне “соцреалистическое” требование “знания жизни”. Вот почему его отступления от идеологических догм и не воспринимались в качестве инакомыслия.
В одном письме — начинающему писателю — Бажов употребил формулу: выдумка “удобна для автора, но неудобна для правды”. Речь в том случае шла о частностях построения сюжета конкретного исторического романа, между тем коллизии подобного рода возникают и тогда, когда поверхностная, рассудочная логика, основанная нередко на расхожих идеологических схемах, вступает в противоречие с реальной жизнью. Тут “неудобная” для автора, а в особенности для тех умозрительных схем правда заключена в естественном порядке вещей, в логике реальной жизни. И вот эта правда самой жизни в теоретических размышлениях Бажова фактически полностью вытеснила и функционально заменила обязательное для соцреализма марксистско-ленинское учение.
***
Несовпадение жизненной правды с рассудочной логикой (какие бы идеи и предпосылки ни лежали в ее основе) П.П. Бажов особенно остро ощущал, когда при реализации того или иного творческого намерения вдруг замечал, что в силу каких-то неосознаваемых причин получается не совсем то, что было задумано. “Мне все кажется, — признавался он в одном из писем Е.А. Пермяку, — что план в художественном произведении очень немного значит. Может быть, это очередная ересь, но себя постоянно ловлю на том, что даже основная мысль не укладывается так, как вначале предполагаешь”. Общезначимым открытием эту “ересь” Бажова признать, конечно, нельзя: о том, что и герои произведения ведут себя не так, как первоначально было задумано автором, и сюжет складывается иначе, и самый смысл произведения оказывается иной, признавались многие русские писатели, начиная с Пушкина. Тут важно другое: заявляя себя приверженцем марксистско-ленинской философии, Бажов тем не менее даже попытки не делает именно в ней поискать объяснение “своеволию” художественного вымысла. Напротив, в поисках ответа на этот вопрос он однажды прибегает даже к понятию откровенно не марксистскому, что прекрасно и сам понимает. Восхищаясь (в письме Л.И. Скорино) поразительным умением А.П. Чехова находить неожиданные и точные художественные решения, он восклицает: “Что это? Высшая степень искусства или то, что зовется наитием? Отвергаете такой термин? Ну, Ваше дело, а оно все-таки у Чехова было”.
Однако Чехов был для Бажова, по его признанию, “фигурой несоизмеримой”, в то время как проблема читательского доверия к творческому вымыслу была насущной и повседневной, поэтому Бажову приходится искать материалистический эквивалент “наитию” (по Далю наитие — “нашествие свыше, нисшествие, сошествие, нисход, нисхождение”). И он находит его в том душевном строе, который формируется в литературно одаренном человеке под влиянием изучения жизни.
“Изучение жизни” — одно из основополагающих требований эстетики соцреализма. Оно прозвучало еще в речи Жданова на первом съезде писателей, этим же требованием на протяжении последующих десятилетий обосновывалась необходимость разного рода “творческих командировок”, литературных “десантов”, “праздников”, “семинаров”, “конференций”. И когда об изучении жизни говорит Бажов, то может возникнуть впечатление, что уж в этом-то отношении он прочно стоит на позициях соцреализма. На деле, однако, это далеко не так.
Напомним, что именно говорил Жданов в своей “установочной” речи: “Наш советский писатель черпает материал для своих художественных произведений, тематику, образы, художественное слово и речь из жизни и опыта людей Днепростроя, Магнитостроя. Наш писатель черпает свой материал из героической эпохи (вероятно, неточность в стенограмме: нужно бы “эпопеи”. — В.Л.) челюскинцев” и т.д. Надо отдать должное четкости логических построений партийного идеолога, связавшего в прочную цепочку основополагающие постулаты, на которых основывалась партийная политика в отношении литературы: марксистская теория классовой борьбы легла в основу социалистической революции, цель революционной переделки общества — социализм, задача “инженера человеческих душ” — “изучать жизнь”, то есть искать ростки грядущего социализма в пестроте наших будней и, отображая их в ярких образах словесного искусства, “переделывать сознание своих читателей” в соответствии с интересами строительства социализма. В этой логической конструкции каждый принцип обусловлен всеми остальными и находится с ними в неразрывном единстве. Такая стройность — сама по себе впечатляющий аргумент.
Однако современный читатель без труда заметит в умозаключениях Жданова торжество схемы над реальной жизнью — и это обстоятельство, между прочим, позволяет понять, почему по мере утверждения в писательской практике “передового художественного метода” становилась все более очевидной утрата советской литературой психологической глубины, многомерности коллизий, яркости языковых красок: они отмирали за невостребованностью, ибо слишком плохо совмещались с догматической схемой.
Но Бажов ждановской схемой не соблазнился. Мало того, он открыто и недвусмысленно возражал против нее, правда, не называя прямо ни Жданова, ни соцреализм. Впрочем, называть их уже просто не имело смысла: постулаты теории давно к тому времени превратились в “деперсонифицированную” повседневность литературной жизни. Примером такой атаки на схему, рожденную марксистской теорией, может послужить выступление Бажова на научной конференции, посвященной Д.Н. Мамину-Сибиряку (в 1947 г.), где он говорил про истолкование Мамина “как раз наоборот”. Бажов привел характерные для критики тех лет высказывания: “Бойцы” и в скобках — “раскрестьянивание деревни”, “Приваловские миллионы” и в скобках — “крах народнических иллюзий”. И это уравнивается, — замечает Бажов. — У читателя создается мнение, что, значит, Мамин брал какую-то идею и к этой идее подбирал какой-то материал”. Такой подход был для Бажова категорически неприемлем. “На самом деле, мне кажется, — заявил он свое кредо, — что Мамин шел как раз обратным путем, что он яркий талантливый художник, чувствовавший прекрасно жизнь, вбиравший ее в себя. Он эти куски жизни соединял иногда не совсем удачно в смысле композиции, но тем не менее сами по себе куски были настолько ярки, что представляли собой ценнейшую картину или хотя бы фрагменты картин”.
По сути дела, это был спор с соцреалистической критикой.
Для того, чтобы “почувствовать прекрасно жизнь”, литературные “десанты” и литфондовские командировки категорически не годились и поэтому они в системе взглядов Бажова просто непредставимы. Для него изучение жизни — это движение не вширь, а вглубь, и делать это необходимо не для поиска вдохновляющих примеров, а для того, чтобы создать образ, убеждающий читателя. Бажов утверждает, что “художественный вымысел, неизбежный при построении повести, рассказа или романа, может держаться лишь на прочном фундаменте хорошо изученных фактов, явлений, характеров”. Причем это у него не декларация, а вывод из детального и очень доказательного разбора коллизий конкретного романа, который был ему передан автором на отзыв. Если учесть предпосылки, предварявшие вывод, то становится очевидным, что “хорошо изученные” детали художественной конструкции, в понимании Бажова, — это когда художник точно знает не только их природу, смысл и значение, но также условия и самую вероятность появления их в данном социально-историческом контексте, возможность их совмещения и логику взаимодействия. “Словом, — поясняет Бажов, — выпуская ястреба, автор ни на минуту не должен забывать, что это ястреб, а не ворона, не голубок, не пигалица”.
Но сама по себе точность деталей не равнозначна чуду искусства. Тут важна еще полнота достоверного воссоздания жизни. При достижении некоего уровня полноты верная в деталях картина “оживает”. Механизм этого превращения недоступен наблюдению, но очевиден результат. Бажов много раз (отсюда можно сделать вывод, что эта тема его чрезвычайно занимает) обращает внимание на то, какой художественный эффект производит совершенное владение материалом, даже если автор не вполне владеет литературным “ремеслом”. В этом отношении особенно примечателен его отзыв (в письме Е.А. Пермяку) о романе И.С. Сигова “На старом Урале”: “Как роман — сооружение примитивнейшее <…> Для законников от литературы это хлеб с маслом, медом, икрой и еще чем-нибудь. И все-таки вряд ли найдутся даже в этой среде такие развязные, чтоб раздраконить этот “роман”. И не потому, чтобы постеснялись сказать плохо об авторе, который только что умер, а по другой причине. Даже самый обалделый от литературных канонов не может не почувствовать в этой работе струю той первозданной красоты и силы, которую никому не дано выдумать, кроме самого великого художника, именуемого жизнью”.
“Художник, именуемый жизнью” творчески превосходит самых изощренных мастеров с их “школой”. Такой вывод следует из сравнения Бажовым романов “Емельян Пугачев” В.Я. Шишкова и “Порт-Артур” А.Н. Степанова, одновременно удостоенных (в 1946 году) Сталинской премии: “Шишков — старый литературный мастер, знающий законы построения, чувствующий слово, умеющий им владеть, как и писательскими навыками. Степанов — полная противоположность. С литературоведческой точки зрения его книга не так уж много стоит: примитивное построение, неслаженность частей, детская форма романа, и за всем тем, если бы пришлось голосовать за одну из этих книг, я голосовал бы за “Порт-Артур” и уверен, что в истории литературы эта книга долговечнее, чем первая, так как она дает подлинно новое, а та представляет лишь литературную компиляцию уже известного”. И еще один очень популярный в те годы писатель — А.С. Новиков-Прибой в “Цусиме”, — по мнению Бажова, “перешагнул в сферу правдоподобной простоты” по той причине, что и Степанов: “материал у А.С. огромнейший и владеет он этим материалом прекрасно”.
Да, собственно, и сам Бажов, с его беспримерным знанием подробностей уральской истории, достигает полноценного художественного эффекта (вовсе не ставя перед собой такой задачи!), когда, “опираясь на костылек живого примера”, проходит тропками сюжетов, проложенных историческими романистами — например, популярным до сих пор Е.А. Федоровым (автором “Каменного пояса”) или забытым автором романа “Зауралье”, который обозначен в издании публицистики и писем Бажова лишь инициалами — Г.Г. Тем самым косвенно подтверждается и еще одно наблюдение, о котором Бажов рассказывает в письме Е.А. Пермяку в январе 1946 года, — о том, что тема “может оказаться тем увлекательней, чем глубже в нее войдешь”.
И снова приходится констатировать: Бажов не был первооткрывателем творческих потенций “великого художника, именуемого жизнью”, он лишь приобщился к теоретической традиции, восходящей к древним грекам. Они первые определили искусство как “подражание природе”, и это вовсе не означало (как стали думать некоторые их последователи) создание “копий” — нет, предполагалось такое вживание в природу, когда художник начинает ощущать себя ее творящим органом. Эта идея интерпретировалась наследниками античной цивилизации по-разному в зависимости от различия мировоззренческих установок, но апелляция к некому высшему, надличностному началу (это могла быть природа, но мог быть и Бог) оставалась неизменной. Вот и Бажов признает существование естественного порядка, в соответствии с которым “художник”-жизнь формирует свои творения — более совершенные, нежели может создать самый изощренный мастер. Но мастер “изучает жизнь” — и, достигнув некоего уровня в этом стремлении (то есть обретя в себе, скажем так, чувство естественного порядка), оказывается в состоянии создать образцы “первозданной красоты и силы”.
Следует оговориться, что ни закон природы, определяющий естественный порядок, ни душевный строй, обозначенный выше как чувство естественного порядка, Бажов никак не называет (возможно, и тут опасаясь чрезмерного углубления в теорию), однако размышляет над ними постоянно. О том, в частности, свидетельствуют сказы “Каменный цветок” и “Горный мастер”, в основу которых как раз и положена вот эта коллизия: мастер дерзает сравняться с творцом-природой, но это можно сделать лишь при условии, если он сам становится ее частью.
Нетрудно заметить, что чувство естественного порядка в системе художественных взглядов Бажова занимает то самое место, которое в теории социалистического реализма предназначено для марксистско-ленинского учения. Однако чтобы “овладеть” методом социалистического реализма, художник, по мысли партийных идеологов, должен был “неустанно работать над своим идейным вооружением” (Жданов), проще говоря — изучать марксизм-ленинизм. А каким образом формируется в художнике чувство естественного порядка? В столь прямолинейной форме этот вопрос Бажов перед собой не ставил, а если бы и решился поставить, то полученный ответ явно не мог бы претендовать на теоретическую общезначимость, ибо путь автора “Малахитовой шкатулки” в литературу мало походил на обычный процесс творческого становления писателя.
***
Принято считать, что писателем П.П. Бажов стал до известной степени случайно. Главным творцом этой легенды сам он и был. И в письме Л.И. Скорино, и в не раз уже упомянутой здесь беседе с М.А. Батиным он утверждал, что к работе над сказами его подтолкнуло заявление составителя сборника “Дореволюционный фольклор на Урале” В.П. Бирюкова редактору Блиновой: дескать, рабочего фольклора нет в его распоряжении, во всяком случае, он никак не может его найти. Услышав такое, Бажов искренне возмутился: как это — нет рабочего фольклора?! Да он сам в детстве сколько угодно его слыхал. “И я в виде образца принес им “Дорогое имячко”, — рассказывал Бажов. — Я хотел восстановить этот сказ так, как я его слышал”.
Эту версию отчасти поддержала и вдова писателя, В.А. Бажова, однако добавила от себя весьма существенные сведения: “В общей сложности на протяжении десяти лет, с 1925-го по 1935-й, он раз шесть побывал на уральских заводах. Очевидно, он искал пути к сказам”. Это добавление приобретает дополнительный вес, если соотнести его с документом, который М.А. Батин обнаружил в ЦГАЛИ и процитировал в своей монографии 1976 года. Это заявление Бажова в литературный институт: дескать, “хотел бы систематизировать обрывки своих литзнаний по отделению прозы”. В институт 57-летнего абитуриента зачислили в июле 1936 года. На эту дату стоит обратить особое внимание, поскольку дочь писателя, А.П. Бажова, много лет спустя вспоминала, что на семейном торжестве 16 июля 1936 года (отмечалась серебряная свадьба родителей) отец впервые рассекретил свое новое творческое увлечение — прочитал собравшимся вслух сказ “Медной горы Хозяйка”. Так не для того ли он хотел поучиться в литинституте, чтобы писать сказы?
Еще одна существующая версия отражает умонастроения постсоветских 90-х годов. Поводом к ней послужил эпизод из воспоминаний писателя В.А. Старикова, записанных в 1976 году. Возвращались они с Бажовым поездом из Нижнего Тагила, с похорон А.П. Бондина (это было в начале ноября 1939 года). И якобы в откровенном разговоре старый писатель признался молодому (Стариков был тогда ровно вдвое моложе) коллеге: “Выдалась такая невеселая полоса в моей жизни, когда я оказался не у дел. Ну, и взялся всякие задумки обрабатывать”. И даже еще конкретнее: “…Начал я сказы писать как бы для того, чтобы боль свою потушить… Думал: никому это не нужно, сам себе сказки рассказываю, все равно без своей работы жить не могу”.
Л.М. Слобожанинова спроецировала этот мотив на обстоятельства, связанные с исключением Бажова из партии за книгу “Формирование на ходу”, — и получилась правдоподобная концепция, суть которой выражена заголовком соответствующей главы: “Талант спасает себя”. Но при этом она почему-то не придала значения тому факту, что первые сказы будущей “Малахитовой шкатулки” опубликованы в 1936 году (написаны, может, и раньше), между тем как их автор “оказался не у дел” в конце января 1937 года. Конечно, “невеселая полоса” на самом деле была, и заполнял ее Бажов работой над новыми сказами, — тут оснований для спора нет. Но очевидно же, что первотолчком с сказовому творчеству послужили отнюдь не те драматические события. Тогда — что же?
Сегодня ответить на этот вопрос можно лишь предположительно, да вряд ли есть и нужда в таком ответе, если нет никаких сомнений в том, что весь исходный материал и, так сказать, инструментарий сказового творчества (включая язык и беспримерное знание уральской старины) П.П. Бажов накапливал многие десятилетия, начиная с раннего детства. Нет сомнений и в том, что предрасположенность к литературному творчеству он ощущал с юных лет — оттого был так пристрастно-внимателен к тайнам профессионального мастерства Чехова, Толстого, Мамина-Сибиряка, Мельникова-Печерского, но особенно — Пушкина (“…Семидесяти лет моей жизни не хватило, чтоб понять тайну творчества А.С. Пушкина”).
Долгое время он “не пытался обратиться к этого рода деятельности потому, что считал это себе не по плечу”, но уже в 20-е и в начале 30-х годов пишет ряд вещей, которые в рамки традиционных жанров журналистики никак не укладываются. Это мемуарно-повествовательная проза “Уральские были” (1924), автобиографическая повесть “За советскую правду” (1926), рассказ “Спор о стихах” (1933), повесть “Через межу” (опубликована посмертно, однако первый ее вариант написан в 1934 году). В цитированном выше заявлении в литинститут Бажов дает этим опытам (не перечисляя их, однако) уничижительную оценку: “Настолько я все-таки грамотен, чтобы сознавать свою литературную беспомощность”. Потом его герой Данило-мастер столь же сурово отнесется к своей работе: “взял балодку да как ахнет по дурман-цветку, — только схрупало”. Хотя перед тем “другие мастера, кои заходили поглядеть”, дивились — “чего еще парню надо?” Подивились бы и коллеги Бажова: молодые советские писатели “от станка” да “от сохи” в ту пору, как правило, такого уровня литературного письма, как в перечисленных выше его досказовых работах, “не оказывали”, что не мешало им порой достигать в литературном мире степеней известных.
Между прочим, и по жизненному материалу, и по интонации, и по языку “Уральские были” предваряют “Малахитовую шкатулку”, при внимательном чтении в них можно даже отыскать отдельные сюжетные мотивы будущих сказов. И тем не менее не просто ощутимая грань, но как бы ступень вверх — очень высокая ступень, не всякому по росту, — отделяет эти ранние вещи от тех произведений, которыми навсегда определилось место Бажова в русской литературе.
Что подтолкнуло автора достаточно ординарных историко-революционных вещей к преодолению этой ступени? Вот тут легенде о побудительной роли спора при составлении бирюковского фольклорного сборника вполне можно доверять. Другое дело, что требует осмысления та неожиданная легкость, с которой пожилой писатель взял немыслимую высоту. Кажется, он и сам не заметил, как сделал этот непосильный для других шаг. Как вспоминает В.А. Бажова, “вернулся домой после беседы с составителями сборника очень взволнованный”, ночью долго не ложился спать. “Шелестели странички, он доставал с верхних полок старые, казалось, забытые папки”… Одну ли только ночь он шелестел этими страничками или же ему понадобилось несколько ночей и дней — не сообщает никто, да ведь никто и не следил: никто же не догадывался, что за работа шла на этот раз в бессонном кабинете с окном в сад. Но скорее всего прошли не месяцы и даже не недели, а считанные дни до того момента, как он принес своим оппонентам — “в виде образца” — первый сказ. Этот “образец” — сказ “Дорогое имячко” — уже бажовская классика.
Что же произошло? По самоощущению — вроде бы выполнил литературную работу не более сложную, чем случалось делать прежде, — и вдруг такой успех. “А что сказы интерес вызвали, — признавался он В.А. Старикову, когда они возвращались из Тагила, — это меня самого удивило. Я, признаться, и не надеялся, что их опубликуют”.
“Произошел” же выход на тот мировоззренческий уровень, который открывает вид на жизнь как бы с высоты Думной горы, а потому и позволяет, говоря словами самого Бажова, “рассматривать явления жизни в связи с общими интересами”. А это и есть — тут с ним нельзя не согласиться — признак писателя “в высоком смысле этого слова”.
Конечно, Бажов, с его обычаем в любом вопросе, какого бы он ни касался, достигать исчерпывающей глубины, пытался понять секрет этого неожиданного для него самого успеха. Судя по всему, склонялся при этом к версии, что все дело в фольклоре, из которого он черпает образы и мотивы своих сказов. Оттого и подчеркивал всякий раз, когда дело касалось его положения в литературе, что он вроде бы даже и не совсем писатель, а лишь “обработчик” фольклора: “Не нужно забывать, что я только исполнитель, а основной творец — рабочий”. Сохранилось и такое его рассуждение: “Я в прошлом написал сколько угодно всяких книжек. Скорино разбирала их и ничего сказать о них не нашла. А вот написал я мои сказы, и мое счастье в том, что я их не испортил. В этом моя заслуга”.
Не испортил… На нынешний взгляд — чрезмерная скромность, принижение реальных достоинств своей литературной работы. Но в 30-е и даже в 40-е годы фольклор в Советском Союзе был в большом почете: ведь за ним стоял один из главных идеологических фетишей эпохи революций — народ. В докладе на съезде писателей А.М. Горький утверждал, что “наиболее глубокие и яркие, художественно совершенные типы героев созданы фольклором, устным творчеством трудового народа”; что устное народное творчество “непрерывно и определенно влияло на создание таких крупнейших произведений книжной литературы, как, например, “Фауст”, “Приключения барона Мюнхгаузена”, и “Гаргантюа и Пантагрюэль”, “Тиль Уленшпигель” де Костера, “Освобожденный Прометей” Шелли и многие другие”. Потом он еще раз возвратился к этой теме в заключительном слове, считая ее исключительно важной: “Повторяю: начало искусства слова — в фольклоре. Собирайте ваш фольклор, учитесь на нем, обрабатывайте его”.
Для кого-то эти суждения Горького были просто выражением “новых веяний”, но П.П. Бажов воспринял их как отклик на собственные давние мысли. Он любил и знал уральский фольклор, еще до революции собирал фольклорные записи и многие годы спустя сожалел о том, что шесть его тетрадей с такими записями пропали во время гражданской войны. Он и сам был убежден, что “самая блестящая выдумка — пустяк по сравнению с тем безымянным творчеством, которое называется народным”. А давно выношенное собственное мнение, подкрепленное непререкаемым авторитетом Горького, да еще напоминание классика о мировых шедеврах, выращенных от фольклорных корней, вселяло в уральского автора уверенность, что, будучи “обработчиком фольклора”, он, Бажов, занимается не подсобной литературной работой, а главным делом литературы.
Поэтому, кстати говоря, он позволял себе не быть “правоверным” фольклористом: его, к примеру, мало интересовали варианты фольклорных сюжетов, да, собственно, и сами сюжеты интересовали не очень — он свободно их перемешивал, перерабатывал, переосмыслял, за что в первых откликах на публикации сказов его даже, случалось, обвиняли в фальсификации фольклора. Бажова в фольклоре прежде всего интересовала мировоззренческая позиция, а проще говоря — народная оценка разнообразных явлений бытия. То есть фольклорное начало в сказах Бажова — это та же народность: качество литературы, которое со времен Белинского почиталось отличительной особенностью высших достижений русского “критического” (Горький) реализма. Социалистический реализм изначально заявил себя идейным преемником реализма “критического”, поэтому ориентация Бажова на фольклор в целом соответствовала духу требований, которые партия предъявляла к идущим за ней художникам. Правда, и самого автора уральских сказов, и первых его рецензентов несколько смущало то обстоятельство, что Гумешки, да Сысерть, да Азов-гора — далеко не то же самое, что Днепрогэс да Магнитка, где полагалось черпать вдохновение советскому писателю. Ну, да историческая тема — как художественное отрицание “проклятого прошлого” — тоже поощрялась.
И все же объяснить успех бажовских сказов их фольклорными истоками было бы слишком очевидной натяжкой, даже если такой точки зрения придерживался сам Бажов. По свидетельству специалистов, фольклорных сборников в 30-е годы в стране издавалось множество, предпринимались и “обработки”, и “переработки” (стоит напомнить хотя бы известный курьез — как Демьян Бедный переписывал “Малахитовую шкатулку” стихами), даже делались попытки возрождения старых фольклорных жанров на новом историческом материале (пресловутые “новины” и т.п.). И весь этот поток литературной продукции в довольно скором времени исчез практически бесследно — как бы “ушел в песок”. А сказы Бажова — остались.
А может, дело в том, что от других собирателей и “обработчиков” фольклора автор “Малахитовой шкатулки” был “на особицу”? Он обращался к рабочему уральскому фольклору, а это, по оценке Бажова, “фольклор не особенно древний, ему не больше 200—300 лет, он еще не отложился в полной мере”. Прежние фольклористы (тот же В.П. Бирюков) его практически не знали. То есть был тут привлекательный элемент новизны. Но еще более ценилось другое: в свете новой, “революционной” идеологии рабочий человек, человек труда был объявлен главной фигурой созидаемого большевиками мироздания. В силу этого ему отводилось и главное место в иерархии героев литературы социалистического реализма. Но если другим писателям, чтобы приобщиться к “главной теме”, приходилось брать творческую командировку на большую стройку или временно “менять профессию” — скажем, устраиваться на работу куда-нибудь в рабочую бригаду, — то для Бажова рабочая среда была с детства естественной средой обитания. Этот опыт, который невозможно сымитировать никакими “включенными наблюдениями”, позволял ему раскрывать тему труда не “извне” (род этнографических заметок — как, например, в романе Решетникова “Глумовы”), а “изнутри”, трактуя ее прежде всего мировоззренчески — как особый взгляд на мир. В этом отношении он видел перед собой едва ли не единственного предшественника — А.П. Бондина, которого высоко ценил.
Но если у Бондина Бажов отмечает “свежее восприятие природы, меткое слово и новое освещение бытовых мелочей”, которые “с избытком искупают литературные промахи”, то в его собственном сказовом творчестве взгляд рабочего человека — это нечто гораздо более значительное; это, можно, сказать, исходный принцип и стратегическая идея всей повествовательной конструкции. В нем иная, нежели в традициях “дворянско-интеллигентской” литературы, система человеческих ценностей, иная “топонимика” социальной реальности, иные средства привлечения и удержания читательского внимания.
Но при всем при том ставить “Малахитовую шкатулку” в ряд произведений, которыми критики, исповедующие догматы соцреализма, обосновывали положение о плодотворности “главной темы”, кажется не вполне уместным. К тому же читатели не очень-то разделяют теоретически обоснованные критиками приоритеты и действуют подобно гурманам, предпочитающим полезному вкусное. Вот почему они утратили интерес к “классикам” темы труда (она же рабочая, она же производственная) еще задолго до крушения советского строя, а Бажова продолжали читать и сейчас читают, как прежде.
Так что обращение к теме труда столь же мало объясняет феномен бажовского успеха, как и обращение к фольклорным истокам. Дело, очевидно, не в “литературном сырье”, а в его переработке. Иными словами — в качестве индивидуального литературного дарования и в совершенстве настройки этого природой дарованного инструмента.
***
“Пошли раз двое наших заводских траву смотреть”, — начинается сказ “Медной горы Хозяйка”, и уже в этой короткой и внешне очень простой фразе отчетливо “просвечивают” особенности “мироздания по Бажову”. Прежде всего (“двое наших”) проявляется изначальный, органичный коллективизм — следствие особенностей заводской работы, — присущий и героям, и рассказчику. Вот и у Бондина Бажов заметил это качество: всем в своем Тагиле был нужен, всем интересен — и “сам он не мог жить и работать без широкого общения с другими”. Но заметим еще, что в процитированной фразе речь не просто о “двоих наших”, но о “наших заводских”. То есть соединяет людей не кровное родство и не по случаю выпавшее соседство, а именно завод: и место общего, объединяющего труда, и само поселение, выросшее при заводе, — да оно ведь тоже неспроста заводом зовется (“Жил в нашем заводе старик один, по прозвищу Кокованя”, — это уже из “Серебряного копытца”). И еще вслушайтесь в неспешную, напевную интонацию — в ней сразу же ощущается отзвук устоявшегося, привычного жизненного уклада, определяющегося, с одной стороны, чередованием рабочих смен, с другой стороны — извечных природных процессов (пошли “траву смотреть”). События — и радостные, и печальные — на фоне этого порядка, будто узор по канве.
Двумя строчками ниже — уточнение про этих заводских парней: “А оба в горе робили, на Гумешках то есть. Малахит-руду добывали, лазоревку тоже. Ну, когда и королек с витком попадали и там протча, что подойдет”. Та же интонация, а еще сниженная до просторечия (но не до вульгарности!) лексика — тем самым повествование четко вписывается в рамки менталитета (как сегодня бы сказали) уральского горнорабочего. Между прочим, сообщение о минералах, которые добывались героями сказа, для дальнейшего развития сюжета ровно никакого значения не имеет, а все же упоминание о них здесь очень даже к месту: во-первых, под заданным автором углом зрения рабочий человек неотделим от его дела, и напоминание об этом деле не выводит повествование за рамки темы; во вторых, вот такие — не книжные, а обиходные, принесенные из “горы”, из забоя — наименования подчеркивают особо близкую, чуть ли не задушевную связь между добытчиками минералов и камешками, с которыми они по роду занятий постоянно имеют дело. И в словах, обозначающих минералы, от такой близости содержится не только “различительный” смысл, но и эмоциональный. С таким отношением рабочий человек уже не противостоит природе, а сам составляет ее часть.
“Малахит-руда” — это сказано строго и значительно, потому как малахит — всем камням камень. Не самый дорогой — но рыночная стоимость вообще мало почитается героями Бажова, а “стары люди” в сказе “Дорогое имячко” совсем не знают цены даже золоту, и в тоне повествующего об этом рассказчика не осуждение, а как бы зависть: “Самородок фунтов несколько, а то и полпуда лежит, примерно, на тропке, и никто его не подберет. А кому помешал, так тот сопнет его в сторону — только и заботы”. Но так богаты и разнообразны оттенки малахитового цвета, так гармоничны и так ясно прорисованы его узоры, что красивей камня невозможно и вообразить. А относительно невысокая цена малахита объясняется тем, что, в отличие от изумрудов и “кразелитов” (хризолитов), он встречался в уральской земле и большими глыбами, из него не только “бляшки” (брошки) вытачивали, но и многопудовые декоративные чаши, и колонны для храмов и дворцов. Малахит — равнозначное символу воплощение богатства и мощи уральской природы. Поэтому и Медной горы Хозяйка у Бажова — Малахитница, и сказовая “шкатулка” — малахитовая.
А вот “лазоревка” (лазурит?), “королек с витком” (разновидности самородной меди) — названия почти ласкательные, в них выражено радостное удивление многоцветию и творческой неиссякаемости природы.
И замечательно еще завершение процитированной фразы: “…и протча, что подойдет”. Для чего подойдет-то? Да не в том дело — для чего; тут просто широкий, в меру практичный, но и всегда готовый к удивлению, радости, неожиданности взгляд человека, всей жизнью связанного с минеральными богатствами Урала.
Однако от этого мажорного взгляда человека, не устающего удивляться чудесам, которыми щедро вознаграждают добросовестный и талантливый труд уральские недра, не ускользает и оборотная сторона работы “в горе”: “Один-то молодой парень был, неженатик, а уж в глазах зеленью отливать стало. Другой постарше. Этот и вовсе изробленный”. И потом на протяжении всего сказа и, более того, — на протяжении всего гумешевского цикла труд будет раскрываться в своей двойственной сути: как источник радости творчества, способ самореализации, путь к постижению глубинных тайн бытия — и как средство порабощения, угнетения, постепенного физического уничтожения человека. Само сочетание этих двух начал — ключевая коллизия той жизни, которая отражена в сказах Бажова. В ней разгадка социального устройства, где богатство и власть отнюдь не означают достоинства и благородства, в то время как бесправие и нищета не отменяют духовной свободы, и где хранителями тайн мастерства и нравственных заветов выступают совсем не старые годами “заводские старики”. В ней объяснение исторических достижений и упадка уральской промышленности, истоков и причин социальных конфликтов. В ней оправдание фантастических мотивов, которые всякий раз непременно вплетаются в вязь бажовских сюжетов, приподнимая их над суровой реальностью и пробуждая у читателя надежду на торжество правды и справедливости.
И если далее читать вот так, фразу за фразой, бажовский сказ (и этот, и любой другой из тех, что читаются и переиздаются по сей день) — нельзя не поражаться тому, насколько плотно спрессованы в каждой детали, в каждом словесном жесте, в каждом сюжетном ходе знания автора обо всех гранях уральской жизни — об истоках и движущих силах уральской промышленности, о происхождении уральского населения, об экономических основаниях и бытовом укладе уральцев. И все это, кроме того, накладывается у Бажова на вобравшую опыт десятилетий (да и не только самим нажитый, но и воспринятый через “заводских стариков”) житейскую мудрость, от которой зависит уже не столько даже рациональное понимание, сколько инстинктивное ощущение естественного порядка вещей и логики человеческих поступков. Мир бажовских сказов оживает, потому что весь он, до донышка, пронизан умудренным авторским взглядам и этот взгляд выявил в нем “коренную тайность”. Это как у мастера-малахитчика, понимающего, где “кромку отбить”, где “плетешок малый оставить”, где “полер навести” — “чтобы полную силу камня самому поглядеть и другим показать”.
Иными словами, сказ Бажова не тем замечателен, что в нем правдиво показана уральская старина, вскрыты причины социальных конфликтов, выражено убеждение в конечном торжестве социальной справедливости, а тем, что это с поразительным мастерством слаженный “чувственный объект” — творение таланта и ума, в котором историческое знание, общественная позиция, глубокое понимание человеческой души и редчайшее чувство слова явлены в нерасторжимом единстве; это своего рода организм, погруженный в естественный поток жизни и воспринимаемый как ее порождение и утверждение.
***
Так имеет ли бажовский сказ отношение к социалистическому реализму?
Из того, что сказано выше, очевидно, что он находится, скажем так, в “проблемном поле” соцреализма: практически все требования, которые предъявляет идеологизированное государство к творчеству своих художников, находят в нем воплощение. Поэтому литературоведы и критики имели определенные основания говорить об авторе “Малахитовой шкатулки” как о мастере литературы социалистического реализма.
Сам П.П. Бажов не был озабочен тем, чтобы “соответствовать”, и поэтому мнения о своем отношении к “передовому методу” не выразил никак. Однако какой бы грани его сказового творчества мы ни коснулись — в любом отношении это не совсем то, что принято было подразумевать под соцреализмом, ибо везде писатель шел не от идеологических схем, а, по слову Андрея Платонова, “от прямого чувства жизни”. Внешние проявления жизни переменчивы — глубинная ее суть остается неизменной, и поэтому сказы “Малахитовой шкатулки” читались в прошлом и будут, очевидно, читаться всегда без оглядки на установки изжившего себя и ушедшего в небытие общественного строя.
Последним утверждением можно было бы, наверно, и завершить эту статью, однако нельзя умолчать о том факте, что П.П. Бажов — крупный, самобытный и духовно независимый художник, создавший великую книгу, — был еще и советским человеком. Он устанавливал эту власть и верой и правдой ей служил, когда она проходила трудный и противоречивый путь становления. Поэтому ему близка была мысль о советском писателе как новом типе писателя, который активно вмешивается в жизнь. Не угасший в нем при переходе на новую ступень творчества дух публициста требовал прямого выхода к проблемам текущего дня. В беседе с М.А. Батиным он назвал “глубоко справедливыми” слова Маяковского: “То, что мне велят, это правильно. Но я хочу так, чтобы мне велели!” Его можно и должно понять: то, что сейчас многие сочли бы конформизмом, для энтузиастов социалистического строительства начального периода было условием эффективности собственных усилий: “единица — вздор, единица — ноль”, “но если в партию сгрудились малые…”
И потому Бажова удручало, что хоть к его “манере письма в какой-то степени привыкли, но не менее привыкли и к мысли, что этот всегда о прошлом пишет”, хотя сам он так не считал. “За старой рамой люди не видят не совсем старого содержания”, — сетовал в письме Л.И. Скорино ее “объект” (как он не раз себя называл в переписке с ней).
Стремясь придать своему творчеству более современное звучание и тем самым усилить его действенность, Бажов придумывает “сказы прямого боя” — “Круговой фонарь”, “Не та цапля”, “Аметистовое дело”... Пожалуй, они более прежних отвечали требованиям соцреализма, но зато и далее других отстояли от той высоты, которая задана была с самого начала его сказами гумешевского цикла.
magazines.russ.ru
В Екатеринбурге поселился «уральский дух», который нашептывает свердловчанами городские легенды. СПЕЦПРОЕКТ - Статьи
В минувшую пятницу 13-го отважные и не суеверные корреспонденты JustMedia отправились в мистическую поездку по Екатеринбургу. Самый что ни на есть обычный автобус, знакомые маршруты, вот только компания совсем не привычная — злой уральский дух, знаток всех городских легенд.
 |
Так называемые urban legend — это истории, которые выдумали сами горожане, чтобы объяснить непонятные феномены или просто нагнать друг на друга страху. Екатеринбургские экскурсоводы заманили злого духа в самое сердце уральской столицы, чтобы он стал участником проекта «Городские легенды» и рассказывал жителям и гостям Екатеринбурга тайны, которые витают над уральской столицей. Начиная с сегодняшнего дня и каждую пятницу, JustMedia будет делиться этими легендами со своими читателями. Уже сегодня мы расскажем, в какой части города располагалось самое крупное картофельное поле с фонтаном и почему Юрий Левитан всего на один час выходил на ночную прогулку.
Отправной точкой экскурсии по легендарным местам стало здание цирка. Именно здесь бесстрашных туристов ожидал небольшой автобус, в котором обитал злой уральский дух. Тот самый, что не пускал русских на свои земли, полные богатств, и не давал строить города и заводы. Он чинно вошел в салон в своей черной мантии, шляпе и с посохом, украшенным уральскими самоцветами. Злым он вовсе не казался, наоборот, был приветлив и даже шутил.
«Перед вами стоит сложная задача: сегодня вы будете разрушителями легенд. Попытаетесь разобраться в моих историях и понять, что из них вымысел, а что — правда,— обратился дух к сидящим в автобусе.— Около цирка мы собрались не случайно. Первая легенда посвящена ему».
Малахитово-родонитовый цирк
Дух предлагает разрушителям легенд еще раз взглянуть на знакомый всем горожанам купол цирка и представить, что объект мог выглядеть иначе. Согласно городской легенде, здание должны были покрывать плиты из малахита и родонита. То есть крыша цирка была бы зелено-розовой с черными вставками. Однако архитектор просчитался, берег реки не выдержал такой тяжести, поэтому набережную укрепили бетоном, облицовку из камня сняли и оставили цирк в привычном для нас виде. А теперь ремарка: если верить легенде.
 |
«Вы верите?»— спросил дух.
Туристы задумались. А наш мистический гид раскрыл карты. Итак, вполне реалистичная история на деле оказалась всего лишь легендой. Здание проектировал создатель Останкинской телебашни. Архитектор такого уровня просто не мог допустить столь глупую ошибку и просчитаться с фундаментом.
Золотой метрополитен
Двигаемся по улице 8 Марта, проезжаем метро. Следующая легенда о нем. Оказывается, уральские самоцветы сыграли свою роль и при строительстве первых четырех веток Екатеринбургского метрополитена.
«В ваших газетах пишут, что метро строить невыгодно, мол, сложные грунты, проблемно проектировать станции, но легенда утверждает, что оно окупилось до пуска первых четырех,— рассказал дух.— И все благодаря полезным ископаемым, которыми так богата уральская земля».
 |
Легенда, которая похожа на правду, утверждает, что драгоценных камней и даже золота в ходе строительства метро было добыто немало.
Фонтан посреди картофельного поля
Проезжаем дендропарк, на месте которого до революции была хлебная площадь. Здесь продавали хлебобулочные изделия, муку и различные продукты. При советской власти торг запретили, а во время Великой Отечественной войны площадь стала картофельным полем. Собранным урожаем кормили голодающих жителей Свердловска.
«Война закончилась, встал вопрос, куда девать картофельное поле. Решили в 1947 году основать на этом месте дендрарий. Поверите в эту легенду?»— обратился к нам дух.
Мы разошлись во мнениях. А прав оказался тот, кто не поверил в очередную байку.
 |
Дух напомнил, что в самом центре дендропарка установлен фонтан. На вопрос, знаем ли мы его название, все участники экскурсии отрицательно покачали головами. Каково же было удивление, когда оказалось, что это «Каменный цветок». Да-да, горожане сразу представили себе другой объект на площади Труда. Так вот, оказывается, что изначально на том месте установили фонтан, который сегодня находится в дендрарии. Правда, вид на него не понравился большому начальнику, и по его приказу два танка Т-34 перетащили сооружение сюда.
Приятный голос в очереди за хлебом
История с фонтаном положила начало военным легендам, которых по Екатеринбургу бродит немало. Например, в доме №2 по улице Радищева с 1941 по 1943 год работал личный враг Гитлера — легендарный диктор Юрий Левитан. По одной из версий, Гитлер собирался повесить его на Красной Площади сразу после взятия Москвы, по другой — «залить глотку свинцом». До конца войны никто не знал, что Левитан вещал из Свердловска. Сегодня об этом факте знают все, напоминанием служит мемориальная плита на доме.
 |
Однако легенда о Левитане все же есть. Она повествует о его жизни в уральской столице. Говорят, что диктора выводили на улицы города только ночью и только на час. Прогуливался он в окружении солдат, из-за которых его было не разглядеть, так как он был невысокого роста. Левитан должен был молчать, чтобы солдаты не узнали, кого охраняют.
Туристы нашли историю вполне правдоподобной. Но злой дух посмеялся и рассказал реальную версию.
«Документальный фильм «Говорит Свердловск», снятый на нашей киностудии, содержит интервью женщины, которая в 1942 году, будучи 10-летней девочкой, выкупала в одном из магазинов хлеб по карточкам. За ней каждый раз занимал очередь человек с приятным голосом. Только после войны она узнала, кто это был на самом деле. Юрий Борисович Левитан, не имея ни спецпайка, ни спецдокументов, жил как простой рабочий «Уралмашзавода», в обычной коммунальной квартире. Жители коммуналки думали, что каждое утро по гудку он уходит на смену, а он шел в радиоцентр и вставал к микрофону. Когда передача заканчивалась, Левитан отправлялся занимать очередь за хлебом. Потом снова возвращался к микрофону, а затем вновь шел в магазин и, если очередь подходила, покупал хлеб, а если нет, то снова оказывался в эфире. Так и жил до 1943 года простой труженик Левитан»,— рассказал гид.
Памятная ложка за часами мэрии
Стоим на перекресте в самом центре города — на площади 1905 года. Еще одна военная легенда повествует о том, что здание екатеринбургской администрации было перестроено военнопленными, которых расстреляли после окончания строительства. В память о себе они якобы оставили алюминиевую ложку, которая была найдена за башенными часами во время их реконструкции.
 |
История с ложкой — правда. Ее обнаружили два года назад. А что касается перестройки здания, в его основании лежит проект гостиного двора, то есть торговых рядов для приезжих купцов. Если взглянуть на мэрию, то можно заметить, что верхние этажи существенно отличаются от нижнего. А перестраивали «серый дом» действительно не только простые труженики, но и военнопленные. На выезде из Екатеринбурга есть мемориал жертв политических репрессий, где в 1990-е годы археологи нашли более 30 тысяч человеческих останков.
«Там же находятся останки тех, кто участвовал в постройке нашей мэрии. То есть эта легенда — правдива»,— подытожил свой рассказ злой дух.
 |
Автобус продолжает свое движение. Впереди нас ждут истории о первом президенте Ельцине, громадном изумруде и слоне из церкви. Эти и другие легенды мы разрушим в следующий раз.
Просмотров: 5375
Автор: Татьяна Рябова
© JustMedia
Loading...
www.justmedia.ru
Небылицы в стихах детям - Скороговорки прибаутки потешки
Небылицы в стихах считаются прекрасным развлечением для детей. Казалось бы такие короткие и глуповатые стишки, но они вызывают веселый заразительный смех у малышей. Если ваш малыш смеется над небылицами, и даже пытается сам придумывать нечто подобное - значит, у ребенка есть хорошее чувство юмора. Ведь именно чепуха в стихах заставляет нас, взрослых, улыбаться, а ребятню веселиться. Читайте наши короткие небылицы в стихах и смейтесь над ними вместе с детьми.
Кто поверит что это бывает?
Кто поверит, что это бывает Кошка с мышкой в обниму гуляет. Волк овечку катает в коляске. А под вечер читает ей сказки. Рыба песни поет, словно птица. Трус-охотник зайчишку боится Жаба с ветки на ветку порхает... Кто поверит что это бывает?
Небылица
Сидели два медведя На тоненьком суку, Один читал газету, Другой молол муку.
Раз ку-ку, два ку-ку, Оба шлёпнулись в муку.
Мама увидала, Папе рассказала. Папа удивился, С лестницы свалился.
С лестницы на улицу, С улицы на курицу, С курицы на петуха. Вот такая чепуха.
Ехал Ваня на коне
Я не зря себя хвалю, Всем и всюду говорю, Что любое предложенье Прямо сразу повторю.
Ехал Ваня на коне, Вел собачку на ремне, А старушка в это время Мыла кактус на окне.
Ехал Ваня на коне, Вел собачку на ремне, Ну а кактус в это время Мыл старушку на окне...
Ехал Ваня на коне, Вел старушку на ремне, А собачка в это время Мыла Ваню на окне...
Знаю я, что говорю. Говорил, что повторю, Вот и вышло без ошибок, А чего хвалиться зрю?
Радость
Рады, рады, рады
Светлые березы,
И на них от радости
Вырастают розы.
Рады, рады, рады
Темные осины,
И на них от радости
Растут апельсины.
То не дождь пошел из облака
И не град,
То посыпался из облака
Виноград.
И вороны над полями
Вдруг запели соловьями.
И ручьи из-под земли
Сладким медом потекли.
Куры стали павами,
Лысые кудрявыми.
Даже мельница и та
Заплясала у моста.
Так бегите же за мною
На зеленые луга,
Где над синею рекою
Встала радуга-дуга.
Мы на радугу вска-ра-б-каемся,
Поиграем в облаках
И оттуда вниз по радуге
На салазках, на коньках!
Небылица
Где это видано, где это слыхано, Чтобы курочка бычка родила, Поросеночек яичко снес Да на полочку унес. А полочка обломилась, А яичко то разбилось. Овечка расквохталась, Кобылка раскудахталась: - Ой, куда-куда-кудах! Не бывало у нас так, Чтоб безрукий нашу клеть обокрал, Голопузый за пазуху поклал, А слепой-то подглядывал, А глухой-то подслушивал, А безногий водогон побежал, Безъязыкий «караул» закричал!
Короткие небылицы
В огороде распустились Кактусы на грядке. А в сирени бегемот Распевает сладко.
Заболела наша кошка У нее чихает ножка. Со тола возьми редиску Полечи больную киску.
У кормушке во дворе Птички скачут в январе: Воробей, снегирь и стриж, Соловей, коза и мышь.
Надевала Манечка Варежки на ножки, Прицепила к голове Красные сапожки.
Рано утром, вечерком, Поздно на рассвете Баба ехала пешком В ситцевой карете. А за нею во всю прыть Тихими шагами Волк старался переплыть Море с пирогами.
На заборе чепуха Жарила варенье, Куры съели петуха В одно воскресенье.
Черт намазал себе нос, Напомадил руки И из погреба принес Жареные брюки.
Между небом и землей Поросенок рылся И нечаянно хвостом К небу прицепился.
У болота на снегу Укусил комар блоху. Сидит заяц на берёзе Умирает со смеху.
У егорова двора Очень весело, ура! А у наших у ворот Все идет наоборот.
На трубе сидит корова Тонким голосом ревет. За воротами телегу Никто замуж не берет.
Пошла курица в аптеку И сказала кукареку, Дайте пудру и духов Для приманки петухов.
Запряжем мы кошку в дрожки, А котёнка в тарантас И поедим по деревне Всем девчонкам на показ.
Дождик греет, Солнце льётся. Мельник мелет Воду в колодце.
Прачка на печке Стирает корыто. Бабушка в речке Поджарила сито.
Два веселых карапуза, На печи усевшись ловко, Рвали с яблони арбузы, В море дёргали морковку. На ветвях созрели раки, Семь селедок и ерши. Все окрестные собаки Ели брюкву от души.
Собака садится играть на гармошке, Ныряют в аквариум рыжие кошки, Носки начинают вязать канарейки, Цветы малышей поливают из лейки, Старик на окошке лежит, загорает, А внучкина бабушка в куклы играет, И рыбы читают веселые книжки, Отняв потихонечку их у мальчишки.
На свете всё случается, Случается на свете. И чудеса встречаются, Встречаются, поверьте! И может быть, — Ведь может быть! — Услышим мы однажды, Что крылья в магазине Имеются для граждан! И может быть, когда-нибудь, Проснувшись утром ранним, Вдруг чья-то мама скажет Наташе или Тане: «Надень-ка, дочка, крылышки, Слетай-ка, дочка, к булочной, Купи-ка, дочка, сахару И две хороших булочки!» И может быть... Вот здорово! Серёжа к другу Косте Слетает через улицу По делу или в гости... И может, вдруг... Ведь может так Случиться, что когда-то Учительница скажет: «Мы в цирк летим, ребята! Живее — крылья на спину! Серёжа, Зина, скоро там?» И целый класс вдруг весело Взлетит над шумным городом!. А крылья будут разные: Оранжевые, белые... Какие нам захочется — Такие мы и сделаем!
*** Сидели два медведя На тоненьком суку, Один читал газету, Другой молол муку. Раз - ку-ку! Два - ку-ку! Оба шлепнулись в муку! Нос в муке, Хвост в муке! Ухо в кислом молоке!
Небылица
Я, ребята, как-то раз Подружился с карасём. Приходил ко мне карась а Поболтать о том о сем. Он умел плясать гопак, Песни пел народные И готовить был мастак Блюда превосходные. Шил, вязал и вышивал — Крестиком и гладью. Как он это успевал — Не могу понять я. Был во всех делах он смел За любое брался... Только плавать не умел И воды боялся.
Сказал приятель мой...
Сказал приятель мой: «Все козы летать умеют, как стрекозы. Потом сказал: — А все быки жужжать умеют, как, жуки. А мы, мальчишки, между прочим, учить уроки любим очень. Мы любим убирать кроватъ и руки мылом отмывать, и вовсе нет у нас привычки девчонок дёргать за косички, дразнить собак, гонять котов... Всё — так! Хоть спорить я готов!» Сказал — и, руку мне пожав, направился куда-то... Но кое в чем он был не прав, неправда ли, ребята? (А . Костецкий, перевел В. Корчагин)
Ну, а напоследок, хочу предложить Вам интересное новое видео, которое может быть очень полезным Вам или Вашему ребенку!
gamejulia.ru
Стихи-небылицы
Радость.Рады, рады, радыСветлые березы,И на них от радостиВырастают розы.Рады, рады, радыТемные осины,И на них от радостиРастут апельсины.То не дождь пошел из облакаИ не град,То посыпался из облакаВиноград.И вороны над полямиВдруг запели соловьями.И ручьи из-под землиСладким медом потекли.Куры стали павами,Лысые кудрявыми.Даже мельница и таЗаплясала у моста.Так бегите же за мноюНа зеленые луга,Где над синею рекоюВстала радуга-дуга.Мы на радугу вска-ра-б-каемся,Поиграем в облакахИ оттуда вниз по радугеНа салазках, на коньках!К. Чуковский
Бочонок-собачонок.- Дайте мнеКусок щекотки,Дайте смеха - две щепотки,Три столовых ложкиВетраИ грозы - Четыре метра!Писку-визгу - Двести граммовПлюс пол-литраШумов-гамов,Да ещеГлоток веревкиИ моточек газировки! - - Дам я все,Что вы хотите,Если выВ обмен дадитеТюкМальчишек,ПукДевчонокДа бочонокСобачонок!Заходер Б.
Три мудреца.Три мудреца в одном тазуПустились по морю в грозу.Будь попрочнееСтарый таз,ДлиннееБыл бы мой рассказ.Пер. С. Маршака
Память.Я не зря себя хвалю,Всем и всюду говорю,Что любое предложеньеПрямо сразу повторю.
"Ехал Ваня на коне,Вел собачку на ремне,А старушка в это времяМыла кактус на окне".
Ехал Ваня на коне,Вел собачку на ремне,Ну а кактус в это времяМыл старушку на окне...
- Ехал Ваня на коне,Вел старушку на ремне,А собачка в это времяМыла Ваню на окне...
Знаю я, что говорю.Говорил, что повторю,Вот и вышло без ошибок,А чего хвалиться зря?Э. Успенский
Удивительная грядка.У меня на грядкеКрокодилРастёт!А в реке Москва-рекеОгурец живет!
Осенью на грядкеКрокодилПоспел!Огурец в Москва-рекеВсех лягушек съел!
Я боюсь, ребятки,Что на этот годВырастет на грядкеСтрашный бегемот.
А в реке Москва-рекеКлюнет на крючокКак вам это нравится?Страшный кабачок!
Ох! Когда ж на грядкеБудет все в порядке?!Ю. Коваль
Где поставить запятую?Очень-оченьСтранный вид:Речка за окномГорит,Чей-то домХвостом виляет,ПесикИз ружья стреляет,МальчикЧуть не слопалМышку,Кот в очкахЧитает книжку,Старый дедВлетел в окно,ВоробейСхватил зерноДа как крикнет,Улетая:- Вот что значитЗапятая! Заходер Б. На Горизонтских островах.На веселых, На зеленых Горизонтских островах, По свидетельству ученых, Ходят все На головах!Говорят, Что там живет Трехголовый Кашалот, Сам играет на рояле, Сам танцует, Сам поет!
По горам на самокате Ездят там Бычки в томате! А один ученый Кот Даже водит Вертолет!
Там растут на вербе груши, Шоколад И мармелад, А по морю, как по суше, Скачут зайцы, Говорят!
Дети Взрослых Учат в школах! Вот какие, В двух словах, Чудеса На тех веселых Горизонтских островах!
Иногда мне жаль немного, Что никак - Ни мне, ни вам! - Не найти нигде Дорогу К этим славным островам!Ян Бжехва (пер. Заходера Б.)
Зловредное воскресенье.Я купил на птичьем рынке говорящего кота,Но не знал тогда, что будет с ним сплошная маета.Убежал мой кот из дома и явился в детский сад,Пел им песню "Чунга-Чанга" тридцать три часа подряд!
Небылицы, небылицыПереходят все границы,Ну и что же, ну и что же -Быль и небыль так похожи!Небылицы, небылицыПереходят все границы,Ну и что же, ну и что же -Быль и небыль так похожи!
В воскресенье в полвторого марсианин прилетел,Позвонил по телефону - познакомиться хотел.Я тогда снимался в фильме, и не мог пойти к нему.Нам, артистам знаменитым, марсиане ни к чему!
Небылицы, небылицыПереходят все границы,Ну и что же, ну и что же -Быль и небыль так похожи!Небылицы, небылицыПереходят все границы,Ну и что же, ну и что же -Быль и небыль так похожи!
Аппарат для сбора клюквы я недавно изобрел,Все мне руку пожимали, и кричали - "Ты - орел!"Я тогда взлетел на небо и уселся на краю,Сочинил вам эту песню, и теперь ее пою!Энтин Ю. (из к/ф "Зловредное воскресенье")
Иван, как бревно, провалился в болото,А пудель в реке утонул, как топор.
Иван Топорышкин пошел на охоту,С ним пудель вприпрыжку пошел, как топор.
Иван провалился бревном на болото,А пудель в реке перепрыгнул забор.
Иван Топорышкин пошел на охоту,С ним пудель в реке провалился в забор.
Иван, как бревно, перепрыгнул болото,А пудель вприпрыжку попал на топор.Хармс Д.
Крокодил и петух.Hа желтом лyгy,Где pастет чепyха,Лиловая,Как чеpнила,ПовстpечалКpокодил с головой петyхаПетyха с головой кpокодила.
И оба сказали такие слова:- Какая чyднАяУ вас голова!Я, может, не пpав,Hо мне кажется, выДостойны скоpееМоей головы.
- Хотите меняться? -Петyх пpедложил.- Отлично, давайте! -Сказал Кpокодил.
Обменявшись такими словамиПоменялись они головами.И каждый подyмал:"Кpасиво на диво!Обманyл я его,Чyдака".И yшелКpокодилС головой кpокодила,А Петyх -С головой петyха.Сапгир Г.
Небылицы в лицах.Здорово, Hикодим!- Здорово, Егор!Откуда идешь?- С кудыкиных гор.- А как у вас, Егор, поживают?- Hа босу ногу топор надевают,Сапогом траву косят,В решете воду носят.Hаши саниЕдут сами,А лошади наши - с усами,Бегают в подполье за мышами.
- Да ведь это кошки!- Комара тебе в лукошке!
Hаши кошки живут в гнезде,Летают везде.Прилетели во двор,Завели разговор:"Кар, кар!"
- Да ведь это ворона!- Мухомор тебе вареный!
Hаша-то ворона ушаста,В огороде шастает частоСкок да скокЧерез мосток,Белым пятнышком - хвосток.
- Да ведь это зайчишка!- В нос тебе еловая шишка!
Hашего зайцаВсе звери пугаются.Прошлой зимою в лютый морозСерый зайчище барана унес.
- Да ведь это волк!- По лбу тебя щелк!
Hеужели не слыхал никогда ты,Что волки у нас рогаты?Волк трясет бородой,Пообедал лебедой.
- Да ведь это козлище!- Щелчков тебе тыща!
Hаш козелПод корягу ушел,Хвостом шевелит,Ставить сети не велит.
- Да ведь это налим!- Hет, не налим.
Мы про налима не так говорим.Hалим HикодимГордится собою,Hалим HикодимHосит шапку собольюHи перед кем ее не ломаетИ шуток тоже не понимает.Сапгир Г.
Про красную мышь и зелёную лошадь. Я шёл и расспрашивалразных прохожихПро красную мышь И зелёную лошадь.И мне отвечалиДесятки прохожих:- Таких мы не видели-Даже похожих.Кругом улыбались:- Всё это — фантазия!-Какой-то старик проворчал:- Безобразие!
Я шёл через городНелеп и взъерошен.я спрашивал всюду,Меня не смутишь:- Ну кто-нибудь виделЗелёную лошадь,Зелёную лошадьИ красную мышь?
Вдруг кто-то окликнулменя из окна.И я увидалголубого слона,Который сказал:- Поищи их на пристани.Недавно тудаПрошагали туристамиЗелёная лошадьи красная мышь.Ну, топай скорее,чего ты стоишь?
В волнении я прибежална причал,Где белый корабликкормою качал.Кораблик уже уходилОт причала.Зелёная лошадьУ борта стояла,А красная мышь мне махала с кормы…с тех пор, к сожаленью,Не виделись мы.Ты скажешь: всё этонеправда одна.Не веришь?Спроси голубого слона. Г. Сапгир
А может, а может... Одну простую сказку, А может, и не сказку, А может, не простую, Хотим вам рассказать. Ее мы помним с детства, А может, и не с детства, А может, и не помним, Но будем вспоминать.
Нам помнится, вороне, А может быть, собаке, А может быть, корове, Однажды повезло. Прислал ей кто-то сыра, Грамм, думается, двести, А может быть, и триста, А может, полкило.
На ель она взлетела, А может, не взлетела, А может быть, на пальму С разбегу взобралась. И там она позавтракать, А может, пообедать, А может быть, поужинать Спокойно собралась.
Но тут лиса бежала, А может, не бежала, А может, это страус злой, А может, и не злой. А может, это дворник был. Он шел по сельской местности К ближайшему орешнику За новою метлой.
Послушайте, ворона, А может быть, собака, А может быть, корова, Но тоже хорошо. У вас такие перья, У вас рога такие, Копыта очень стройные И добрая душа.
А если вы споете, А может быть, залаете, А может, замычите √ Коровы ведь мычат, То вам седло большое, Ковер и телевизор В подарок сразу вручат, А может быть, вручат.
И глупая ворона, А может быть, собака, А может быть, корова, Как что-то запоет. И от такого пения, А может, и не пения, Упал немедля в обморок От смеха весь народ.
А сыр у той вороны, А может быть, собаки, А может, и коровы, Конечно же упал. И прямо на лисицу, А может, и на страуса, А может, и на дворника Немедленно попал.
Идею этой сказки, А может, и не сказки, Поймет не только взрослый, Но даже карапуз,Не стойте, и не прыгайте, Не пойте, не пляшите Там, где идет строительство, Или подвешен груз. Успенский Э.
neposed.net
