Онлайн чтение книги Сильные духом (Это было под Ровно) ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. Читать сильные духом онлайн бесплатно

Читать онлайн электронную книгу Сильные духом (Это было под Ровно) - ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ бесплатно и без регистрации!

Альфред Функ носил звание оберфюрера СС. До назначения на Украину он был «главным судьей» в оккупированной немцами Чехословакии и безжалостно расправлялся с чешскими патриотами. Здесь, на Украине, Функ продолжал свое кровавое дело с еще большим усердием. По его приказам поголовно расстреливались заложники, чинилась зверская расправа в тюрьмах и концлагерях, гибли тысячи неповинных людей.

В связи с убийством Геле и Кнута и ранением Даргеля Функ, оставшийся единственным заместителем имперского комиссара, издал приказ о расстреле всех заключенных в ровенской тюрьме. Тогда и было решено казнить этого палача.

Акт возмездия намечался на другой день после похищения Ильгена. Нельзя было давать гитлеровцам опомниться. Валя Довгер и Ян Каминский, Николай Струтинский и Терентий Новак со своими товарищами тщательным образом готовили эту новую операцию Николая Ивановича Кузнецова.

Альфред Функ имел привычку ежедневно по утрам, за десять минут до начала работы, бриться в парикмахерской близ помещения главного суда. Парикмахер, местный житель, оказался преданным советским патриотом. На предложение Яна Каминского помочь партизанам он ответил безоговорочным согласием. Было условлено, что, как только генерал войдет в парикмахерскую, парикмахер отодвинет одну из занавесок на окне. Это послужит знаком Каминскому, который подаст сигнал Кузнецову.

В то самое утро, когда гитлеровцы сбивались с ног в поисках партизан, похитивших Ильгена, когда по городу шли массовые облавы, Николай Иванович сидел, развалившись в кресле, на втором этаже здания главного суда, в приемной оберфюрера СС Функа.

Он пришел сюда в тот момент, когда главный судья усаживался в кресло парикмахерской. В приемной была только секретарша, и Кузнецов «беспечно» болтал с ней, поглядывая в окно. Из окна было видно, как прогуливается по улице Ян Каминский.

Каминский, в свою очередь, не спускал глаз с занавески парикмахерской. Как только она отодвинулась, он подал условный знак Кузнецову. «Заметит или не заметит? А вдруг Кузнецов в это время как раз и не посмотрел в окно…» Каминский решил на собственный страх и риск «удлинить» сигнал: снял фуражку и принялся усердно чесать голову. Он делал это с таким ожесточением, что внушил тревогу Николаю Ивановичу. Что могло случиться? Не является Функ? Но тогда Ян не давал бы вообще никакого сигнала. «Ага, — сообразил Кузнецов, — Функ приехал, но, вероятно, не стал бриться и направляется прямо сюда».

Кузнецов за веселой болтовней успел назначить секретарше свидание. Он попросил ее принести свежей воды — хочется пить, — и девушка услужливо побежала с графином. То, что вода находится на первом этаже, Кузнецову было известно заранее.

Когда секретарша вернулась, обер-лейтенанта в комнате не было. В ту же минуту мимо нее прошел в свой кабинет генерал Функ.

Функ снял плащ, повесил фуражку, подошел к столу и уже взялся за кресло, как услышал за спиной:

— Не трудитесь, генерал. Сидеть не придется.

Функ не успел обернуться, как обер-лейтенант приблизился к нему со словами: «Прими, гадина, за кровь и слезы невинных людей» — и дважды выстрелил в упор.

Палач упал. Кузнецов бросился к столу, схватил лежавшие там бумаги и быстро вышел из кабинета. Он прошел мимо обезумевшей секретарши и стремительно спустился по лестнице.

У парадного подъезда стояли два грузовика с карателями. Очевидно, машины только что прибыли. Гитлеровцы с удивлением глядели на окна второго этажа, откуда раздались выстрелы.

Кузнецов остановился, как и каратели, посмотрел на окна главного суда и спокойно ушел. Когда раздались крики и гестаповцы, соскочив с машин, бросились в здание, Кузнецов был уже за углом, во дворе. Перемахнув забор, он оказался в переулке, где его ждала машина.

— Коля, газ! — крикнул Николай Иванович Струтинскому, захлопывая дверцу.

Ян Каминский в нарушение данного ему приказа ушел не сразу после того, как подал сигнал Кузнецову. Он оставался на улице и видел, как вышел из здания суда Николай Иванович, как затем весь квартал был оцеплен гестаповцами и фельджандармерией, как, окружив дом плотным кольцом, фашисты лазали по крыше и чердаку в поисках партизан и наконец вывели из помещения суда десятка два сотрудников, в том числе и офицеров, которых сразу же увезли в гестапо.

А Кузнецов и Струтинский были уже далеко за городом.

librebook.me

Читать онлайн электронную книгу Сильные духом (Это было под Ровно) - ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ бесплатно и без регистрации!

К началу ноября мы построили лагерь. Партизаны были теперь хотя и не вполне, но избавлены от тех неудобств и лишений, которые неизбежны для людей, скрывающихся в лесу.

Не узнать было в нашем теперешнем отряде ту небольшую группу парашютистов, что четырнадцать месяцев назад пришла в Сарненские леса. Мы разбогатели, обзавелись солидным хозяйством. Альберт Вениаминович Цессарский с улыбкой вспоминал о том еще недавнем времени, когда он оперировал Колю Фадеева с помощью поперечной пилы. Теперь у нашего партизанского врача была своя амбулатория со стационаром, да и сам он был уже не просто врачом, а начальником санчасти, со штатом в тринадцать врачей, с большим числом лекпомов. Всех их нам прислали ровенские, гощанские и тучинские подпольщики.

В лагере царило приподнятое, радостное настроение. Оно вызывалось не только успешным ходом нашей боевой работы, но и главным образом тем, что каждый день приносил нам новые отрадные вести с фронтов Великой Отечественной войны.

Курский «сюрприз», о котором в мае говорил Кузнецову Эрих Кох, окончился для гитлеровцев весьма печально. Потеряв на этом «сюрпризе» стодвадцатитысячную армию, гитлеровцы отступали. В конце сентября войска Красной Армии подошли к берегу Днепра.

«Завоеватели» все больше теряли веру в возможность победы.

— Я у них теперь, кажется, самый бодрый и самый уверенный офицер! — смеясь, говорил Николай Иванович.

Гитлеровцы уже не надеялись удержать в своих руках плодородную Украину, но стремились выкачать из нее как можно больше продовольствия.

Особенно туго с выкачкой приходилось фашистам в местах, где базировались партизанские отряды. Так, например, население огромной территории между рекой Горынь с востока, железной дорогой Ровно — Луцк с юга и Сарны — Ковель с севера, почти до Луцка с запада не давало оккупантам ни хлеба, ни скота.

На этой территории оперировало несколько партизанских отрядов: отряд Прокопюка, батальон из соединения Федорова под командованием Балицкого, отряды Карасева, Магомета и наш отряд. День ото дня росло сопротивление народа немецким захватчикам. Тогда по приказу Эриха Коха, полученному из Германии, оккупанты применили чрезвычайные карательные меры. Для борьбы с партизанами и местным населением была выделена специальная авиация. Целые эскадрильи стали ежедневно летать над лесами, над мирными селениями, подвергая их беспощадной бомбежке.

С нашим приходом в Цуманские леса еще один район уходил из рук оккупантов. Не мудрено, что они стали проявлять к нам усиленное «внимание». То в одной, то в другой деревне появлялись их крупные вооруженные отряды. Снабженные оружием и боеприпасами, бандиты-предатели также не упускали случая выслужиться перед своими господами. Дорого обходилось предателям это лакейское прислуживание немецким фашистам. Сколько оружия, боеприпасов захватывали мы у этого жалкого «войска» — не поддается никакому учету.

В боях и мы несли потери, правда незначительные, и они всегда острой болью отзывались в наших сердцах.

В стычках с украинскими националистами погиб Гриша Шмуйловский, наш поэт, запевала, любимец партизан.

Гриша не успускал случая участвовать в операциях: узнав о предстоящем серьезном деле, он приходил и просил, чтобы послали его. Он хотел наверстать то время, что пробыл в Москве в ожидании вылета. Он мечтал о том, что совершит подвиг.

Однажды он сказал Цессарскому и Базанову:

— Если мне придется умереть, хочу умереть лицом на запад!

Лицом на запад! Как хорошо выражали эти слова патриотическое стремление советского человека наступать, его благородный порыв, желание скорее освободить Родину от фашистских захватчиков.

Гриша был убит в стычке, когда, возвращаясь в лагерь с «зеленого маяка», где Коля Маленький вручил ему пакет от Кузнецова, он наскочил на многочисленную вражескую засаду. Свыше часа он и его спутник Миша Зайцев отстреливались от врагов, не подпуская их к себе. Они дрались до тех пор, пока в автоматах были патроны.

Когда патроны пришли к концу, партизаны попытались выйти из кольца засады. Бросились в болото. И здесь почти в упор был застрелен Гриша Шмуйловский. Его товарищу чудом удалось спастись, он-то и рассказал о случившемся.

Гриша писал стихи, хорошие, задушевные стихи. Он мечтал по окончании войны написать книгу о нашем отряде. Почти каждый день он исписывал все новые и новые страницы в своей заветной клетчатой тетради. И вот теперь все это — и тетрадь, и пакет от Кузнецова, и тело нашего товарища — в руках врага.

— Найти во что бы то ни стало! — приказал я Базанову, посылая его со взводом на поиски тела Гриши Шмуйловского.

Лишь на третий день удалось это сделать. Фашисты раздели Гришу почти догола и бросили в кусты.

Мы похоронили Шмуйловского со всеми партизанскими почестями. На холмике возле лагеря красовалась металлическая пластинка, гласившая, что наш товарищ пал смертью храбрых в неравном бою с врагами Отечества.

Цессарский тяжело переживал гибель друга. Много раз, даже когда отряд переменил место стоянки, он уходил на его могилу, любовно убранную партизанами, и подолгу просиживал один.

Как-то я застал здесь Цессарского.

— Он мечтал о большом подвиге, а погиб в простой стычке, — сказал Альберт Вениаминович.

Я подумал: «А что такое большой подвиг?»

— Лицом на запад, — сказал я. — Разве это не подвиг?

— Верно, — сказал Цессарский после раздумья.

Я не понял, обращается ли он ко мне или отвечает на свои мысли.

— Он ведь не славы хотел. Он хотел ценой своей жизни избавить от гибели других, вернуть людям мир и счастье. Не знаю, подвиг ли это, но это по меньшей мере честно — так выполнить свой долг, — сказал я.

В стычках с врагами погиб и Иван Яковлевич Соколов, заместитель командира по хозяйственной части, прекрасный товарищ, храбрый партизан.

…Шестого ноября радисты с утра не снимали наушников. Ваня Строков регулировал громкоговоритель, а партизаны стояли рядом, ожидая с минуты на минуту услышать передачу из Москвы.

Вечером Ваня наконец поймал волну — зачитывался приказ Верховного Главнокомандующего об освобождении нашими войсками Киева. Это было огромной радостью для всей страны. Но можно представить, как радовались мы, услышав это сообщение. Мы находились еще в тылу врага, но скорая победа и освобождение всей украинской земли были уже близки.

Утром седьмого ноября отряд выстроился в каре. Был зачитан записанный радистами приказ Верховного Главнокомандующего. Дружное, громкое «ура» разнеслось по лесу.

С полудня к нам стали приезжать гости, командиры соседних отрядов — Балицкий, Карасев, Прокопюк и Магомет. Каждый явился в сопровождении небольшой группы партизан своего отряда.

— Ай да лагерь! Здесь после войны дом отдыха можно будет открыть! — говорили гости, осматривая наши строения.

— Хоть танцы устраивай, — отозвались они об одном из общежитий, когда увидели широкий проход между нарами, вымощенный досками.

Но больше всего понравился гостям госпиталь. Цессарский сиял.

После праздничного обеда начался вечер самодеятельности. Посреди естественного «зеленого театра» были построены просторные подмостки. По углам загорелись костры. Когда кто-то (наверное, все тот же Цессарский) запел «Вечер на рейде» и песню подхватили, сцена и зрители превратились в один огромный хор. Багровые отсветы костров, озаряющие лица, придавали этому зрелищу какую-то особую торжественность.

Неожиданно для всех присутствующих блеснули своим искусством Семенов и Базанов. Они выступили с акробатическими номерами — кувыркались и изгибались, как настоящие циркачи. Свет от костров скользил по их фигурам, точно лучи театральных прожекторов.

Среди партизан, недавно прибывших из Ровно, оказались актеры ровенского театра. Один из них, очень хорошо имитировал Чарли Чаплина. Но не успел этот «Чаплин» сойти со сцены, как с тем же номером вышел испанец Ривас. Он был чем-то похож на Чаплина, и хотя не владел особым искусством, но произвел эффект не меньший, чем настоящий актер.

Особенный успех в русской народной пляске имела Алевтина Николаевна Щербинина, врач, присланная нам подпольщиками. До войны Алевтина Николаевна лечила детей на Крайнем Севере. Первый год войны она работала военврачом в полевом госпитале; попав в плен, оказалась в Тучине и оттуда с помощью Оли Солимчук прибыла к нам. С тех пор прошло каких-нибудь два месяца, но Алевтину Николаевну уже знал и любил весь отряд. Никто, однако, не подозревал, что эта серьезная и строгая женщина такая мастерица в танце. Вызывали ее неоднократно.

В этот вечер мы пели не только свои старые, любимые песни, но и новую, сложенную отрядным поэтом, связным луцкой подпольной группы Борисом Зюковым:

Запоем нашу песнь о болотах,

О лесах да колючей стерне,

Где когда-то свободный Голота,

С вихрем споря, гулял на коне.

Кто забудет бои, переправы,

Переходы, засады в мороз,

Кто забыл, как летели составы

У мостов под кремнистый откос!

И УПА нам пути уступает,

Без оглядки бандиты бегут —

Фельджандармы и бульбовцы знают,

Что «медведи» без промаха бьют.

Да, прошли мы, товарищи, вместе

Путь нелегкий, но доблестный путь.

Жаль, что в песне короткой нет места,

Чтоб погибших друзей помянуть.

Пусть спокойно и мирно им спится,

Поклялись мы оружьем своим,

Что высоких отрядных традиций

Никогда и нигде не сдадим.

Запевайте же марш наш походный!

Помни, Гитлер кровавый, одно:

Званье славное — мститель народный —

Партизану недаром дано!..

Часов в одиннадцать вечера, когда гости уже разъехались по своим отрядам, а концерт все еще продолжался, ко мне подошел Стехов. Я сидел в первом ряду «партера», устроенного из бревен.

— Дмитрий Николаевич, на минуту!

Я вышел.

— Только что прибежали разведчики из Берестян, — взволнованно заговорил Стехов. — Туда прибыла крупная карательная экспедиция, с минометами и пушками. Ищут проводников, чтобы с утра идти на нас. Час назад я получил сообщение, что и на станции Киверцы разгружается большой эшелон фашистов.

Это не было неожиданностью. Кузнецов уже успел сообщить нам о готовящейся карательной экспедиции генерала Пиппера — «мастера смерти». Мы знали об этом и от ровенских товарищей.

История с предателем Науменко заставляла думать, что фашистам точно известно место нашего лагеря. Посоветовавшись со Стеховым, решили дать бой карателям.

Дождавшись конца очередного номера, я вышел на помост.

— Товарищи! — сказал я. — Получены сведения, что завтра с утра на нас пойдут каратели. Уходить не будем. Останемся верными своему принципу: сначала разбить врага, а потом уходить!

— Правильно! Ура! — подхватили партизаны.

Я поднял руку, призывая к вниманию.

— Праздник будет продолжаться!

Несколько человек запели «В бой за Родину». Песню пели все.

Вечер длился еще час.

Спать улеглись в полной боевой готовности. Вокруг лагеря выставили дополнительные посты. В направлении Берестян выслали пеших и конных разведчиков.

На рассвете прискакал из-под Берестян Валя Семенов.

— Из села к лагерю движется большая колонна фашистов! — запыхавшись, выпалил он.

И почти в тот же момент донеслась пулеметно-автоматная стрельба. Стреляли километрах в десяти, приблизительно в районе лагеря Балицкого.

Я послал туда конных связных узнать, в чем дело, не нужна ли соседям помощь, и передать, что мы также ждем карателей.

В отряде было около семисот пятидесяти человек. Делился отряд на четыре строевые роты и два отдельных взвода — взвод разведки и комендантский.

Первая рота, под командованием Базанова, вышла навстречу противнику, наступавшему из Берестян. Вторая рота, во главе с Семеновым, направилась в обход с задачей незаметно нащупать, где находится артиллерия, минометы и командный пункт карателей, чтобы ударить по ним с тыла.

Когда вторая рота вышла из лагеря, с постов сообщили, что и с другой стороны на нас идет вражеская колонна. Навстречу ей я направил часть четвертой роты. Другая часть этой роты охраняла правый фланг. Третья рота находилась на постах вокруг лагеря.

Итак, все наши силы были в расходе. В резерве оставались группы разведчиков и комендантский взвод.

Часов в десять начался бой. Каратели открыли бешеный огонь из пулеметов и автоматов по первой роте. Враги продвигались плотной колонной, во весь рост. Ответный огонь наших станковых и ручных пулеметов лишь на время заставлял их останавливаться и ложиться. Затем снова слышалась немецкая команда, солдаты поднимались и шли в атаку.

Подпустив карателей поближе, партизаны бросились в контратаку. Загремело «ура».

С другой стороны — на четвертую роту — пошла в атаку гитлеровская колонна.

В лагерь несли и вели раненых.

Мы знали, что длительного боя нам не выдержать — у нас мало патронов. Поэтому я послал связных в отряды Балицкого и Карасева с просьбой выслать хоть небольшие группы в тыл врага, чтобы несколько отвлечь силы карателей.

Артиллерия противника стала пристреливаться по лагерю. Но снаряды рвались за его чертой.

Из первой роты дали знать, что патроны на исходе, что станковый пулемет уже молчит. Послали им группу из комендантского взвода. Через некоторое время снова сообщают: патронов почти нет, присылайте, иначе не выдержим.

— Бьют, как мух, а они лезут и лезут, — говорил связной. — Психикой хотят запугать…

Прошло уже четыре часа, как выступила рота Семенова, а никаких ее дел не видно. Где она, что с ней?

А фашисты нажимают.

Вернулись связные от Балицкого и Карасева. Балицкий послать никого не может, его отряд лежит в обороне и ждет нападения. Карасев высылает для удара с фланга целый батальон.

Стрельба приблизилась к самому лагерю. Вступили в бой последние наши резервы — комендант Бурлатенко с группой в пятнадцать человек легкораненых.

Мины рвутся в самом лагере. Фашисты подступают все ближе.

Бой длится уже семь часов. Партизаны Карасева о себе не заявляют. Рота Семенова тоже.

В шестом часу вечера отдаю приказ: готовить обоз, грузить тяжелораненых и штабное имущество. Из раненых, способных держать оружие, с трудом удалось набрать четырнадцать человек. Цессарский и остальные врачи должны были прикрывать раненых и обоз. Я с остатком комендантского взвода направился на центральный участок распорядиться об отступлении с боем…

Было ясно, если нам не удастся продержаться дотемна, уйти мы не сможем. Каратели обступали кругом.

И вдруг с той стороны, с какой стреляли вражеские пушки и минометы, отчетливо послышалось «ура».

Еще не смолкло «ура», как орудийная стрельба прекратилась.

Через пять минут снова заговорили вражеские минометы, но теперь они били уже по гитлеровцам… Растерянность и паника охватили карателей. Побросав оружие, они стали разбегаться. Партизаны устремились в погоню.

Что за чудо?

Чуда, конечно, не было. Это вступила в бой рота Семенова. Зайдя в тыл противнику, Семенов произвел тщательную разведку. Роту он поделил на две группы. Одна навалилась на артиллерию и минометы врага, сразу же после их захвата повернув стволы на гитлеровцев. Другая овладела командным пунктом и радиостанцией, через которую шло управление боем. Девятнадцать офицеров штаба, в том числе и командующий экспедицией генерал Пиппер, были убиты. Это и решило дело.

Батальон Карасева тоже успел включиться в бой. Он удачно зашел во фланг карателям и крепко ударил по ним.

Лишь к одиннадцати часам вечера партизаны собрались в лагере. Они преследовали в лесу разрозненные группы врага.

Сотни полторы гитлеровцев укрылись в Берестянах, ожидая нашего нападения. Но нам не было смысла связываться с ними.

Я был уверен, что каратели завтра с новыми силами пойдут на нас и начнут бомбить лагерь с воздуха. Стало известно, что со станции Киверцы продвигается новая фашистская колонна. Было принято решение: до рассвета уйти на новое место.

В бою мы потеряли двенадцать человек убитыми и тридцать ранеными. Похоронив убитых, стали собираться в поход.

Я послал связных к Балицкому и Карасеву с извещением, что с рассветом мы уйдем и что они могут взять часть наших боевых трофеев.

Трофеи были огромные. Мы отбили у карателей весь их обоз из ста двадцати повозок, груженных оружием, снарядами, минами и обмундированием. Выли взяты три пушки, три миномета, много автоматов, винтовок, патронов.

По захваченным штабным документам удалось установить, что в карательную экспедицию генерала Пйппера входило три с лишним полицейских батальона СС, около двух с половиной тысяч человек.

Судя по документам, карательной деятельностью генерал Пиппер занимался с первых дней войны. Со своими эсэсовскими батальонами он побывал во всех оккупированных гитлеровцами странах. На Украине пипперовцы свирепствовали месяцев пять.

На штабной карте генерала Пиппера красной точкой был обозначен квартал леса, где мы находились. Это явилось делом рук Науменко, но место предатель указал не совсем точно. Поэтому-то вражеские мины и снаряды долго разрывались в стороне от лагеря.

В два часа ночи партизаны впервые за сутки поели. А в три часа отряд уже покинул лагерь. Жаль было оставлять такое хорошее жилье, не хотелось снова мерзнуть на холоде и мокнуть под дождем. Но делать было нечего.

Мы решили отойти к северной границе Ровенской области, чтобы здесь привести в порядок отряд и попытаться самолетом отправить в Москву раненых. В Цуманских лесах осталась небольшая группа под командованием Бориса Черного. Ему вменялось в обязанность маневрировать, скрываться от карателей и принимать наших людей, которые будут приходить из Ровно.

Через день после нашего ухода гитлеровцы принялись бомбить с самолета и обстреливать артиллерией теперь уже пустой квартал леса. После мощной артиллерийской подготовки они бросились в наступление на лагерь. Что их ждало? Из лагеря каратели волокли «трофеи» — трупы своих же бандитов. Накануне в бою партизаны уложили не менее шестисот фашистов.

Мертвую тушу генерала Пиппера гитлеровцы отправили самолетом в Берлин. Фашистские газеты, оплакивая этого бандита, писали, что он был надежной опорой оккупационных властей, но больше уже не называли его «мейстер тодт» — «мастер смерти».

librebook.me

Читать онлайн электронную книгу Сильные духом (Это было под Ровно) - ГЛАВА ВТОРАЯ бесплатно и без регистрации!

Яркий весенний день. Центральная площадь в Ровно оцеплена фельджандармерией. На площади выстроились гитлеровские войска. Вокруг трибуны, увешанной фашистскими флагами, собрались «почетные гости» — офицеры, чиновники рейхскомиссариата, фольксдойчи. Над трибуной огромный портрет Гитлера. Рачьи глаза, фатовские усики и спускающийся на низкий лоб чуб не вяжутся с его наполеоновской позой. В центре трибуны, подавшись телом вперед и вытянув руку, застыл высокий, упитанный фашист в парадном генеральском мундире. Одутловатое лицо, такое же, как на портрете, чуб, нависший над заплывшими, бегающими глазами.

Неподвижно стоят солдаты. В пространстве между ними и тротуаром — жидкая толпа горожан.

Что за люди? Что привело их на площадь, на фашистский праздник по случаю дня рождения Гитлера?

Рослый детина с трезубом на шапке. Расфранченная «фрейлейн» с рыжим ефрейтором, ковыряющим во рту зубочисткой. Дядя в котелке и старомодном пальто, словно вытащенный из нафталина, — маклер или содержатель чего-то…

Недалеко в толпе горожан промелькнула конфедератка Жоржа Струтинского, за ней — черная шляпа Шевчука…

А в группе гостей, обступивших трибуну, можно заметить знакомые фигуры щеголеватого лейтенанта и худенькой девушки, опирающейся на его руку.

Генерал на трибуне хрипло выкрикивает слова в микрофон. Девушка тесней прижимается к своему спутнику, тихонько спрашивает:

— Кто это?

— Правительственный президент Пауль Даргель, — так же тихо отвечает тот.

— Первый заместитель Коха?

— Да.

Генерал продолжает речь. Радиорупоры разносят хриплый, лающий голос во все концы площади:

— Мы пришли сюда повелевать, а те, кому это не нравится, пусть знают, мы будем беспощадны!

— Хох! — кричат фашисты.

— Хох! — громче других звучит голос Кузнецова.

— А тот, справа? — продолжает расспрашивать Валя, не отрывая глаз от трибуны.

— Который?

— Справа от Даргеля…

Худой, долговязый генерал, тоже затянутый в парадный мундир, весь в знаках отличия, выпученными, точно оскаленными, глазами осматривает площадь. Вот его взгляд скользнул по группе «гостей». Вале кажется, что долговязый генерал посмотрел на нее.

— Тоже заместитель гаулейтера, — шепчет Кузнецов. — Главный судья Украины.

— Функ?

— Да. Тише.

— Тот самый? — уже шепотом продолжает Валя. — Главный палач?

— Да…

Даргель надрывается:

— Прочь жалость! Жалость — это позор для сильных! Я призываю к беспощадности!

На трибуну поднимается только что прибывший на площадь рослый, с красным лицом генерал.

— Кох? — шепчет Валя, и в голосе ее слышится надежда.

— Нет, — отвечает Кузнецов, — это фон Ильген, командующий особыми войсками. Каратель.

— Эта плодородная земля — будущность нашего народа, — надрывается генерал на трибуне. — Нас теперь сто миллионов, а когда мы завладеем Украиной, будем иметь ее благодатные земли, тогда — не пройдет сотни лет — нас будет четыреста миллионов. Мы заселим всю Европу. Вся Европа станет нашей родиной! Я призываю вас понять, что блага этой земли, ее хлеб, скот, все богатства — все это наше, все это принадлежит нам. Пусть знают все: отныне эта земля — часть великой Германии. Фюрер создал непобедимую германскую армию, и она пройдет обширные пространства до Урала. Так сказал фюрер.

— Хох! — восторженно орут фашисты.

Эриха Коха нет и, очевидно, уже не будет на параде. То, к чему так стремился Кузнецов, к чему он внутренне подготовился, чего так мучительно, напряженно ждал, не сбудется. Напрасно ждут сигнала Шевчук и Жорж Струтинский, Крутиков, Гнидюк и другие замешавшиеся в толпе разведчики, которых Кузнецов не знает и которые не знают его. Все они ждут его сигнала, ждут с таким же мучительным и жадным нетерпением, с каким сам Кузнецов ждет появления Коха, чтобы начать «командовать парадом». Но торжество близится к концу, а гаулейтера все нет и нет на трибуне.

— Все, — шепчет Валя, и Кузнецов слышит ее тяжелый вздох.

На трибуне движение. Генерал Даргель покинул свое место и направился к выходу. Тотчас же движение на трибуне передалось группе «гостей»; заговорили, начали расходиться. Кузнецова кто-то окликнул. Он обернулся и увидел маленькое бульдожье лицо одного из своих новых знакомых.

— А-а! Макс Ясковец!

— Рад видеть вас, лейтенант! Рад видеть вас, фрейлейн!

На Ясковце сегодня вместо черной шинели гестаповца светлое, хорошо сшитое штатское пальто. Сегодня больше, чем когда-либо, все в нем вызывало отвращение — и это пальто, и желтые краги, и эта голова с бульдожьим лицом и оттопыренными вишнево-красными ушами, и певучий, елейный голос. Кузнецов глядел на Ясковца и, кажется, только теперь с разительной ясностью понял все, что произошло. Он не стрелял, не «командовал парадом», как хотел, и неизвестно, когда еще представится такой случай. Сейчас он будет слушать болтовню Ясковца и болтать вместе с ним и ему подобными; и так — до позднего вечера. А там на несколько часов он станет наконец самим собой. Но это только на несколько часов. А с утра опять Ясковец, опять какие-то чужие, до исступления ненавистные лица…

— Пойдемте, Валя, — говорит он. — Пора.

Площадь пустеет.

Выходя с площади, он заметил — неподалеку понуро бредут братья Струтинские. Вот покидает площадь Шевчук, вот еще знакомое лицо — тоже, кажется, кто-то из отряда… Сколько их здесь! Хочется подойти, сказать несколько слов, поделиться неудачей… Но нет. Он незнаком с ними, он немец, отпрыск старого прусского рода. Он идет с высоко поднятой головой и только крепче прижимает к себе руку своей спутницы.

А у Ясковца здесь много знакомых. То с одним, то с другим он раскланивается. Сплошь офицеры. Это хорошо.

Знакомые разные. Одних Ясковец приветствует легким поклоном, или почтительным приподниманием шляпы, или же, наконец, глубоким поклоном — кого как. С другими он находит нужным остановиться. Вот, завидев издали какого-то майора, идущего под руку с разодетой девицей, он издает приветственный возглас, разводит руками и устремляется к ним навстречу. Минуту спустя майор, девица и осклабившийся Ясковец предстают перед Валей и Кузнецовым.

— Вы незнакомы?

Девица непринужденно и обворожительно улыбается всем четверым и весело произносит:

— Будем знакомы… Майя.

— Фон Ортель, — произносит майор.

— Зиберт.

— Где-то я вас видел… — Майор смотрит в лицо нового знакомого.

— Возможно, — соглашается Кузнецов. Легкая улыбка трогает его губы. — В каждом городе есть места, где нетрудно встретить офицера…

— Вот и начался мужской разговор, — с притворно-обиженной миной вмешивается Майя. — Мы, фрейлейн, не будем их слушать, — обращается она к Вале, беря ее под руку. — Мы пойдем вперед.

Был поздний вечер, когда Кузнецов, расставшись со своими новыми «друзьями» и проводив Валю, возвращался к себе на квартиру. Он жил на окраине города, у брата Приходько — Ивана. Теперь, шагая по ночным замершим улицам и в тишине, которую нарушал лишь шорох моросящего дождя, Кузнецов мог обдумать и подвести итог всему, что принес ему этот день — двадцатое апреля. Что, в сущности, произошло? Он готовился стрелять в Коха — того не оказалось на параде. Его выстрел должен был послужить сигналом к началу решительного массового выступления, к акту возмездия над фашистскими главарями. Этого не произошло. Он готов был к самопожертвованию, написал даже письмо в отряд на случай своей гибели. Но самопожертвования не понадобились. И гнетущее ощущение бессилия и одиночества овладело Кузнецовым.

Вдруг он резко замедлил шаг и остановился. Неподалеку едва различимо что-то белело на стене дома.

Он огляделся, достал из кармана фонарь. Сноп света упал на листовку, прилепленную к стене.

«Даргель врет, — прочитал Кузнецов, — никогда наша земля не станет немецкой! Победа будет за нами!..»

Погас фонарь, Кузнецов все еще стоит перед листовкой.

Неожиданно он замечает фигуру, мелькнувшую в темноте на противоположной стороне улицы. Он перешел туда, осмотрелся. Никого. А рядом на стене белеет листовка. Снова включил фонарь. Те же слова!

— Товарищ! — приглушая голос, позвал Кузнецов. — Товарищ!..

Кругом ни души. Улица пустынна.

Бодрым, уверенным шагом Николай Иванович пошел по улице. Могучая сила вернулась к нему, толкает в спину, несет по улицам ночного замершего города. Где-то здесь, близко, товарищи. И о том, что он не один, что Украина живет, не склоняет своей головы перед наглым врагом, хотелось кричать громко, так, чтобы слышали улицы, темные дома с закрытыми ставнями — слышали те, кто с опасностью для жизни ответил Даргелю.

…Утром, встретившись с Валей, Кузнецов первым делом рассказал ей о делах подполья, рассказал горячо, восхищенно, с ноткой зависти к людям, ведущим открытую борьбу.

— На днях я встретила одного знакомого, — сказала Валя. — Он местный житель. Давно знает всю нашу семью. Он признался, что был связан с польским подпольем, но ушел. «Хочу, — говорит, — заниматься делом, а там ни взад, ни вперед». Спрашивал меня, не знаю ли я в Ровно советских подпольщиков.

— А каков он человек? Толк от него будет?

— Надо присмотреться. Семья у них была хорошая. Он мне дал свой адрес.

— Познакомь меня с ним!

На следующий день состоялось свидание.

Новый знакомый оказался коренастым молодым поляком. По-русски он говорил плохо и немного робел. Должно быть, его смущал мундир Кузнецова.

Звали его Ян Каминский.

— Есть у вас знакомые в Ровно? — сразу спросил Кузнецов.

— Много.

— Немцы?

— Есть и немцы. Есть один, по фамилии Шмидт.

— Где он служит?

— Где-то при рейхскомиссариате. Он дрессирует собак для охраны Коха.

— Как называется польская подпольная организация, в которой вы состояли?

— «Звензик валки сборной», по-русски — «Союз вооруженной борьбы». Она связана с Варшавским центром и с Лондоном. Собираются, разговаривают, а нет ни одного выступления. Так, вроде легальной толкотни. Я так не могу, я хочу бороться! Я вижу, что в Польше и здесь, на Украине, гитлеровцы набили подвалы людьми, на каждой площади виселицы! Я должен бороться! — упрямо, точно ему очень понравились эти слова, повторил Каминский.

Глядя на его раскрасневшееся лицо, на сверкающие, вдохновенные глаза, Кузнецов подумал:

«Вот и этот говорит о борьбе, хочет выступать открыто… Жаль, а придется разочаровать!»

И сказал Каминскому:

— Очень хорошо, что вы рветесь к настоящему делу. Только ведь, куда вы ни придете, опять будет не совсем то, чего хочется вам. Стрелять скоро не придется. И, по совести говоря, я не знаю, придется ли вообще. Могли бы вы давать нам некоторые сведения, помогать?.. Если вы действительно патриот и желаете освобождения Польши, вы будете делать все, что от вас потребуется.

Каминский опустил глаза, подумал и наконец твердо произнес:

— Добже.

— Хорошо. Пишите присягу!

Каминский послушно кивнул и взял в руку карандаш.

— «Клянусь, — начал диктовать Кузнецов и услышал в собственном голосе торжественные ноты, — клянусь всегда, всюду, всеми способами уничтожать фашистов, немецких и всяких, до тех пор, пока они живут на земле, пока сам я жив и в состоянии бороться. И если для этого понадобится моя жизнь, клянусь, что не пожалею и жизни. — Он задумался. Почувствовал, как эти слова, которых он никогда прежде не произносил вслух, как эти слова становятся его собственными, лично к нему относящимися, лично ему принадлежащими словами. — Самые страшные лишения и муки, любые пытки, какие они могут для меня изобрести, не заставят меня отступиться от моей клятвы. Если же я ее нарушу, пусть мои товарищи расстреляют меня, а имя мое забудут».

Каминский медленно прочитал слова клятвы и старательно вывел внизу свою фамилию.

— Помните, — предупредил Кузнецов, — никакого шуму. Ваше дело — собирать сведения о гитлеровской армии и о деятельности фашистов на Украине, выполнять поручения, которые будут передаваться вам через Валю. Вы поняли меня?

— Добже, понял, — согласился Каминский.

— Задание получите завтра. Валя сама назначит вам место и время встречи. И еще одно: не забывайте — со мной вы незнакомы. Нигде, ни при каких обстоятельствах не показывайте даже вида, что знаете меня, если не будет на то моего приказания.

На прощание Кузнецов крепко пожал руку Каминскому.

Вечером в комнате Вали собрались «друзья». За столом, уставленным снедью и бутылками, расселась веселая компания: фон Ортель, Майя, Зиберт, сотрудник рейхскомиссариата Герхард, прибывший вместе с гаулейтером из Кенигсберга, Петер — гестаповец, голландец по национальности, фамилии которого никто не знал, и Макс Ясковец.

Пауль Зиберт, как всегда, весел и неутомим.

— Фрейлейн Майя! — обернулся он к девушке. — Вы должны спеть. Просим!..

— Я не могу… — Майя кокетливо отказывается. — Я не умею петь, Пауль.

— Просим! — подхватывают офицеры.

Один только человек из всей компании не принимает участия в общем шуме — Валя. Откинувшись на спинку дивана, она молча наблюдает за тем, что происходит в комнате. Глаза ее, чуть прищуренные то ли от яркого света, то ли от табачного дыма, скользят по лицам гостей. Майя наконец согласилась петь, становится в позу, ждет тишины. Валя обратила к ней лицо, глаза их встретились. Что с Майей?! Почему она не начинает петь? Что она увидела в глазах худенькой молчаливой девушки? Упрек? Презрение? Но ведь та тоже спуталась с гитлеровцем! И Майя — Кузнецов это ясно видит, — Майя отвечает Вале ненавидящим взглядом. И, ответив, начинает петь. Начинает резко и зло, словно в отместку Вале. И теперь уже смотрит на нее с откровенной злобой. Она поет немецкую шантанную песенку, столь же чувствительную, сколь и вульгарную.

— Браво! — первым воскликнул Зиберт, когда Майя, заканчивая петь, послала воздушный поцелуй слушателям. — Я пью за женщин!

— За женщин! — поддержал фон Ортель и поднял бокал. — За женщин, господа!

— За тех, — продолжал Зиберт, — кто скрашивает нашу походную жизнь!

Толстый, непрестанно жующий Герхард произносит торжественно:

— Прошу встать, господа!..

— Послушайте, Зиберт, — говорит фон Ортель, отставляя пустой бокал, — я знаю, что вы противник служебных разговоров в компании, но иногда…

— Категорически возражаю, майор, — настаивает Зиберт. — Мы собрались веселиться.

— Согласен, согласен, — засмеялся фон Ортель. — Вы, Зиберт, все-таки чертовски приятный парень. Жаль, если мы расстанемся.

— Вы уезжаете, майор? — поднял на Ортеля глаза Петер.

— Возможно.

— И далеко?

— Маршрут узнаю, когда получу приказ.

— Господа, — настойчиво требует Зиберт, — никаких разговоров о службе!

Но разговор идет уже вокруг отъезда фон Ортеля.

— Завидую вам, — обращается к фон Ортелю Герхард. — Отдал бы все на свете, чтобы уехать из этой проклятой страны.

— Опять что-нибудь случилось? — спрашивает Валя.

— Сегодня ночью на улице убит подполковник Мюльбах.

— Это какой же Мюльбах? — припоминает Зиберт.

Герхард называет номер дивизии.

— Впервые слышу!

— Дивизия стоит под Ковелем и готовится к отправке на фронт, а Мюльбах приехал сюда по каким-то личным делам — и вот, извольте…

— Да, — поддерживает Макс Ясковец, — партизаны обнаглели. Ночью опасно выйти на улицу. Это здесь, в столице, а что сказать о деревнях!

— Милый, — обращается Майя к захмелевшему фон Ортелю, — вы когда-нибудь видели живого партизана?

— Я? — Фон Ортель хохочет. — Я?.. А кто тогда их видел? Только сегодня я имел удовольствие беседовать с одним из этих молодцов. Вот, полюбуйтесь.

Он достал из кармана смятую листовку и передал ее жующему Герхарду. Тот взял ее двумя пальцами, словно боясь уколоться. Таким же движением передал Кузнецову.

Кузнецов взглянул на листовку. Это та самая, которую он видел ночью после парада.

Фон Ортель продолжает:

— Кто бы, вы думали, был этот молодец? Пожилой человек, отец четырех детей.

— Он их сам печатал? — осторожно осведомляется Валя.

— Его задержали ночью на улице. Он клеил эти бумажки. Разумеется, он только один из шайки, которая этим занимается. Остальных он отказывается называть.

— Как же вы с ним беседовали? — интересуется Майя.

— Очень просто, — спокойно отвечает фон Ортель. — Берется маленький гвоздь. Вот такой. — Он вынимает гвоздь из кармана. — Накаляется на огне…

— Не надо! — неожиданно вскрикивает Майя, вскрикивает голосом, в котором дрожат слезы.

— Не надо, — просит Зиберт. — Женщины этого не выносят. И потом — мы же условились не говорить о делах службы. Давайте-ка лучше выпьем!

Каждый раз, посылая очередное сообщение о перегруппировке фашистских войск, о деятельности гитлеровских учреждений в Ровно, о ближайших планах имперского комиссара Коха, Николай Иванович заканчивал письмо просьбой разрешить ему активные действия.

«Не могу, — писал он в одном из таких писем, — не могу сидеть рядом, улыбаться и поддакивать. Я должен их убивать! Почему не дают их убивать? Разве я не такой же солдат, как все?»

На его просьбы следовал неизменный ответ:

«Продолжайте вести разведку. С активными действиями надо подождать».

То, чем так тяготился Кузнецов, было делом первостепенной важности и необходимости. Добытые им сведения мы немедленно передавали в Москву, и, надо полагать, в той или иной степени они учитывались командованием. Знакомства, которые он завел, обещали сослужить хорошую службу. Именно они, эти связи Кузнецова, и были залогом того, что рано или поздно, обосновавшись в Ровно по-настоящему, мы сможем приступить к тому, на чем так упорно настаивал Кузнецов, — к активным действиям.

Из своих новых знакомых Николай Иванович особенно дорожил фон Ортелем. Они часто бывали вместе. Обстановка казино, где они обычно встречались, располагала к откровенности. Вскоре лейтенант Зиберт очень близко узнал майора гестапо Ортеля, а майор гестапо, в свою очередь, коротко познакомился с лейтенантом Зибертом. В их беседах не содержалось никаких служебных тайн, равно как не было и нескромных вопросов, — ничего такого, что могло бы насторожить опытного, видавшего виды майора гестапо. Это были невинные разговоры о жизни, о женщине, даже об искусстве, в котором оба они, как оказалось, понимали толк. Это были воспоминания о днях прошлого и планы на будущее; мечты о том, как они проведут отпуск, где обоснуются после войны. Но именно эти невинные разговоры привлекали Кузнецова больше, чем если бы речь шла о вопросах, интересовавших его как разведчика. С фон Ортелем он этих тем избегал. И не только потому, что чувствовал в нем опытного разведчика, с которым приходилось быть настороже, но и потому главным образом, что в фон Ортеле Кузнецова интересовало другое: то, что не могло попасть ни в какие донесения, ни в какие радиосводки, передаваемые в Москву. И это другое Кузнецов ловил жадно и упорно.

Как-то, разговорившись о России, фон Ортель бросил фразу о «загадочной русской душе». Эту затрепанную фразу Кузнецов слыхал много раз. Ее любили повторять многие немцы, особенно из тех, кто, подобно фон Ортелю, сменил университетский сюртук на военный мундир. Все они одинаково глупо и тошнотворно разглагольствовали об этой «загадке». Ортель, хотя и знал русский язык не хуже, чем Кузнецов немецкий, не составлял в данном случае исключения. И, вероятно, Кузнецов пропустил бы эту фразу мимо ушей, если бы его не интересовала душа самого фон Ортеля. Эта душа была для Кузнецова действительно загадкой, и он задался целью ее постичь.

Компания между тем расширялась. Остроумный, общительный, а главное — щедрый, лейтенант Зиберт был поистине ее душой. Среди фашистских офицеров нашлось немало любителей погулять и повеселиться на чужой счет. В немецких оккупационных марках, которые мы целыми транспортами забирали у противника, у Кузнецова недостатка не было, и Николай Иванович действовал согласно русской пословице: «Было бы корыто, а свиньи найдутся».

«Общество», в котором они вращались, доставляло Кузнецову и Вале новые и новые муки. Нестерпимо было слышать циничные признания фон Ортеля, рассказы Герхарда, Петера, Ясковца о пытках, которым подвергаются мирные люди, наши люди. Каждый раз после таких «дружеских» вечеров хотелось стонать от ненависти и бессилия. Кузнецов становился еще более замкнутым, сумрачным, целыми днями мог сидеть, не проронив ни слова.

…Валя и Майя продолжали ненавидеть одна другую. Майя не знала, что Валя разведчица партизанского отряда, а Вале, в свою очередь, не могло быть известно, что Майя уже второй месяц работает по заданию Коли Гнидюка.

Вскоре случилось событие, едва не заставившее нас отозвать в отряд Валю Довгер. Николай Иванович, зайдя к ней однажды поутру, застал ее в тревоге.

— Случилось что-нибудь?

— Да. Я получила повестку…

— Какую?

— Мобилизуют в Германию. — Голос ее дрогнул.

— Надо возвращаться в отряд, — сказал Кузнецов.

— Спасибо, — вспыхнула Валя. — Вернуться в отряд и потерять квартиру!

— А что поделаешь! — задумчиво произнес Кузнецов. И тут же предложил: — А что, если попробовать освободиться от мобилизации?

— Да, но как?

— Надо подумать…

— А если ты попросишь своего друга фон Ортеля?

— Можно и Ортеля. Но постой!..

Неожиданная мысль осенила Кузнецова. Он поднялся и зашагал по комнате.

— Есть другой человек. Попробую с ним встретиться. Во всяком случае, в Германию мы тебя не отпустим. При встрече с Ортелем или с кем-либо еще из «наших» офицеров на всякий случай намекни об этой повестке как о недоразумении, о смешном анекдоте.

— Обидно, если придется вернуться в отряд. С таким трудом все устроилось. Да и что я буду делать в отряде?

— Подожди. Отчаиваться рано. И потом, не забывайте, фрейлейн, что вы невеста офицера немецкой армии. Грош цена этому офицеру, если он не сумеет оградить свою невесту от неприятностей.

С этого дня Кузнецов стал завсегдатаем казино на «Фридрихштрассе», где, по словам Яна Каминского, постоянно бывал некто Шмидт, дрессировщик служебных собак при рейхскомиссариате. Шмидт приходился земляком адъютанту Коха гауптману Бабаху и хвалился Каминскому, что они с гауптманом на короткой ноге. Каминский настоятельно советовал Николаю Ивановичу поговорить по душам с этим Шмидтом.

…Шмидт, рыжий, веснушчатый обер-ефрейтор, подобострастно смотрел на лейтенанта, удостоившего его чести обедать вместе в казино, и жалобным голосом рассказал о своей невеселой работе.

— Собаки любят меня, но они плохо меня кормят, герр лейтенант Зиберт. Я ничего не имел, так и вернусь домой. Другой откроет лавчонку, женится, — глядишь, у него и уют, и хозяйство, и дети.

— Положитесь на меня, я возьму вас в имение к отцу! — с готовностью обещал лейтенант.

— Какое благородство души! — твердил Шмидт. — Какое благородство души!

Шмидт рассказал Кузнецову, что за время своей работы на псарне гаулейтера он успел сдать семь дрессированных овчарок. Сейчас он готовил восьмую. Эта восьмая лежала у ног «имперского дрессировщика», вызывая его восхищение. Впрочем, лейтенант тоже весьма благосклонно отнесся к овчарке.

— Это лучшая из всех восьми, — захлебывался от восторга Шмидт. — Она нюхом чувствует неарийца, клянусь вам!

— Что вы говорите! А партизана?

— О!.. Партизана — за километр!

Но и это не доставляло облегчения обер-ефрейтору. Он продолжал жаловаться на свою горькую судьбину:

— Есть у меня в Ровно девочка, ну просто объедение. Полька. Хищная девочка. Я, герр лейтенант, с детства люблю все хищное… Но она причиняет мне жестокие страдания. Верите ли, ходит к ней гестаповец, рябой, подарки носит. То отрез на платье, то часики, то еще что-нибудь золотое. Ему дешево достается. Сделал обыск — и готово! Вот моя полечка и липнет к гестаповцу.

— У каждого, дорогой мой, свое несчастье, — сказал Кузнецов со вздохом. — Вот у меня и денег достаточно, — он сделал многозначительную паузу, — и вещички кое-какие найдутся…

— Да?

— А вы заходите ко мне. Я вам кое-что дам для вашей красавицы. Серьезно…

— Зачем же?!

— По-дружески, Шмидт. Вы мне нравитесь. Выпьем за здоровье вашей необыкновенной овчарки!

У каждого, Шмидт, свое несчастье, — продолжал Кузнецов с тяжелым вздохом. — Моя невеста никак не может оформиться как фольксдойче. Ее отца убили бандиты, все документы попали к ним в руки. Попробуй докажи свое арийское происхождение…

— Да, да, — сочувственно закачал головой Шмидт.

— Но я вам еще не все рассказал. — Кузнецов наклонился к самому уху обер-ефрейтора. — Мою невесту мобилизуют в Германию!

— Ах, какая неприятность!

— Видите, у каждого свое!

— Да, да, — сокрушенно бормотал Шмидт. — Вот если бы фрейлейн работала в рейхскомиссариате!

— Разве найдется добрая душа, которая бы мне это устроила!

— Это так трудно сделать. Если бы фрейлейн имела документы.

— Не правда ли, — осведомился Кузнецов, — это может решить один человек — гаулейтер Кох?

— Да, он один, — подтвердил «имперский дрессировщик». И тут же вспомнил о своем земляке: — Адъютант Бабах — мой личный друг. Мы с ним в таких отношениях… Пусть фрейлейн напишет заявление, мы его и подсунем…

— Спасибо вам, Шмидт, — ответил лейтенант. — Я о вас позабочусь, можете быть спокойным. Я возьму вас к себе в имение. Может быть, вам нужны деньги? — И Кузнецов достал довольно внушительную пачку, ту самую, что накануне привез из отряда Коля Маленький.

— Но позвольте… — Шмидт изобразил на лице сильное возмущение.

— Ах, к чему эти церемонии! Наш святой долг помогать ближнему. Разве вы не христианин?

— Я понимаю эти высокие чувства! — в волнении произнес дрессировщик и поспешно спрятал пачку в карман.

Они условились о следующей встрече. Она состоялась на другой день в том же казино, где «имперского дрессировщика» снова ждало обильное угощение. Шмидт сообщил, что гаулейтер находится в отъезде и прибудет в Ровно в первых числах мая:

— Он сейчас в Берлине, на похоронах Лютце, начальника штаба СА. Когда он вернется, мы и подсунем ему заявление фрейлейн Валентины. А пока я поговорю о ней с Бабахом. О, это мой ближайший друг!

Десятого мая Шмидт зашел к Вале и с торжественным видом сообщил ей о приезде Коха и о благоприятных результатах своего разговора с адъютантом.

— Адъютант Бабах передал, чтобы вместе с вами явился и лейтенант Зиберт. Возможно, господин гаулейтер захочет лично убедиться, что за вас ходатайствует немецкий офицер.

Валя с трудом дождалась прихода Николая Ивановича. Едва он появился в дверях, она бросилась к нему и выпалила все, что узнала от Шмидта.

— Та-ак, — протянул Кузнецов. — Ну что ж, приглашают — значит, надо идти.

— Если ты настоящий патриот и действительно мечтаешь о подвиге, ты должен убить Коха! — горячо воскликнула Валя.

— А разрешение командира?

— Тебе обязательно нужно разрешение? Но ведь на параде… на параде-то мы собирались его убить!

— Это публично, при всем народе. Нас должны были поддержать. И речь шла не об одном Кохе, а о всей верхушке! Совсем другое дело!

— Как же быть? — удрученно проговорила Валя.

— Надо написать командиру.

К счастью, в этот вечер появился Коля Маленький. Он торопливо вошел в комнату, опустился на стул и, ни слова не говоря, принялся распарывать потайной карман штанишек. На мальчике лица не было. За два дня он прошел шестьдесят с лишним километров от «маяка» до города. Он принес Кузнецову пачку денег и письмо с указанием, какие из стоящих в районе Ровно вражеских соединений особенно интересуют командование.

Валя усадила мальчика за еду, но тот, едва прикоснувшись к ней, уснул за столом.

Кузнецов перенес его на диван.

— Жалко будить, — сказал он. — А надо.

— Надо, — согласилась Валя. — Пока садись, пиши письмо командиру.

Время было дорого. Коля должен успеть в лагерь и обратно в самый короткий срок. К тому времени, когда их вызовут к Коху — а это может случиться очень скоро, — Коля должен быть уже здесь с ответом. И все же они долго не решались будить мальчугана.

Наконец Валя негромко окликнула Колю.

Мальчик не просыпался.

— Коля! — повторила она, трогая его за плечо. — Вставай!

Коля, как по команде, вскочил, протер глаза.

Кузнецов протянул ему письмо:

— Сховай!

Коля отвернулся, пряча письмо. Затем он потянулся за фуражкой, достал из подкладки иглу и принялся деловито зашивать карман.

Когда он ушел, Кузнецов проговорил задумчиво:

— Вот вам и Маленький…

Непонятно было, что хочет он этим сказать. То ли он восхищался мальчуганом, то ли скорбел о том, что нынче и «маленьким» достаются на долю большие, недетские испытания.

— Да… — неопределенно проговорила Валя.

Мысли ее в эту минуту были далеко.

Воображение рисовало ей мрачную, полутемную залу, низкие, грозовыми тучами нависшие своды, массивный стол в глубине и за столом тучного человека с чубом, свисающим к переносице, с зеленоватыми, еле видными в темноте глазами. Но вот в это подземелье входит светлый, как день, Кузнецов, в его вытянутой руке грозно сверкает сталь пистолета. По мере того как Кузнецов приближается к тучному человеку, тот отходит все дальше и дальше, к стене, пятится и дрожит, жмурясь от резкого, слепящего света…

Вдруг простая, трезвая, четкая мысль заслонила собой видение:

— А если он примет меня одну?

— Если он примет тебя одну… — повторил Кузнецов. — Что же, попробуй. — Он достал пистолет, вынул патроны, щелкнул затвором и протянул: — Попробуй.

Валя долго силилась нажать спусковой крючок и, не осилив, в отчаянии бросила пистолет.

— Не могу. Достань мне другой револьвер! Есть же такие, что мне под силу. Достань, слышишь? — твердила она Кузнецову. — Ты подумай: вдруг он примет меня одну!

Кузнецов дал Вале другой пистолет. Это был «вальтер» второй номер.

Валя сжала рукоять, напрягла указательный палец, силясь нажать крючок… Тот не поддавался. Тогда она взялась за пистолет обеими руками. Все лицо ее — губы, брови, глаза — выражало напряжение. Наконец раздался желанный щелчок.

— Есть!

— Ты хочешь стрелять двумя руками? — улыбнулся Кузнецов, забирая у нее пистолет. — Лучше садись сейчас и пиши заявление.

Валя послушно села.

«Будучи немкой, — диктовал Кузнецов, — происходящей от родителей чистой арийской крови, дочерью человека, убитого советскими партизанами, я прошу господина имперского комиссара…»

Валя подняла глаза:

— Ты выстрелишь в ту минуту, когда он будет это читать!

— Хорошо, — сказал Кузнецов. — Пиши дальше: «Я прошу господина имперского комиссара освободить меня от мобилизации…»

Валя остановилась, не дописав строки.

— А ты обязательно будешь стрелять? — спросила она.

— Да. Я думаю, командир даст согласие. Я обязательно буду стрелять… — Он помедлил и добавил: — Если буду уверен, что убью.

Ни он, ни она не подумали в ту минуту, что скрывается за этим «убью» для них самих, для их собственной судьбы, не подумали, что «убью» — это значит непременно «сам буду наверняка убит». А может быть, и подумали, но не сказали друг другу.

К этому разговору в тот вечер они больше не возвращались.

Путь Коли Маленького на этот раз был не из удачных. Его задержали националисты. Коля бойко рассказал им свою «историю»: «Тата и маму бильшовики замордувалы, я мылостыню збираю…» Бандиты сначала не поверили, рассказ мальчика не вязался с его городским видом. Но на вопрос, где он живет, Коля ответил, что живет в Ровно, и даже назвал и улицу и дом.

Очевидно, у бандитов мелькнуло какое-то подозрение. Они оставили мальчика у себя до приезда какого-то «начальства». Его поместили в «освобожденной» от хозяев хате вместе с несколькими головорезами.

На вторые сутки Коля бежал.

Он появился в отряде пятнадцатого мая. Отвечать Кузнецову на его запрос было уже поздно.

librebook.me

Читать онлайн электронную книгу Сильные духом (Это было под Ровно) - ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ бесплатно и без регистрации!

Всякий, кто бывал в те годы в Ровно и проходил по Хмельной улице, мог приметить невзрачный, с облупившейся штукатуркой двухэтажный дом, на воротах которого чернела старая жестяная вывеска: «Фабрика валянок та щиток». Вероятно, теперь этот старый дом выглядит иначе, и только городские старожилы, хранящие в памяти историю каждого здания, помнят черную жестяную вывеску, старые, скрипучие ворота да немца-солдата, стоявшего возле них. Те, кто жил по соседству с фабрикой, помнят этого часового, но, может быть, запомнился им и человек в коричневом большой давности пиджаке, в желтых крагах, в темной кепке с большим козырьком, которую он имел обыкновение поминутно снимать, обнажая лысеющую голову. Человека этого трудно было не приметить: он часто стоял у ворот, встречая или провожая грузовые машины; сам он приезжал на велосипеде. Солдат-часовой приветствовал его, вытянувшись всем телом и выбрасывая руку вперед. Человек в коричневом пиджаке отвечал небрежным взмахом руки, как если бы собирался хлопнуть часового по плечу.

Можно было заключить, что гитлеровское начальство весьма почтительно относится к этому человеку, иначе не стал бы солдат-часовой с таким рвением делать ему «хайль». И в самом деле, если бы кто мог видеть, как пожилой, подслеповатый офицер из виртшафтс-команды, придя на фабрику, долго и тщательно здоровался с ним за руку, называя его «пан директор» или просто по имени-отчеству — Терентий Федорович, если бы кто мог наблюдать эту сцену, как наблюдали ее служащие фабрики, — он сделал бы заключение, что человек в коричневом пиджаке и желтого цвета крагах пользуется доверием и даже симпатией господ завоевателей. Ибо что означало почтение подслеповатого интенданта, как не признак того, что и более высокое начальство весьма благосклонно относится к «пану директору».

Однажды служащие фабрики своими ушами слышали, как подслеповатый интендант, коверкая русские слова, но зато громко и торжественно заявил их шефу:

— Мне поручено передать вам благодарность за увеличение поставок для фронта. Германия не забудет ваших заслуг, господин Новак!

На что директор отвечал, скромно потупив глаза:

— Рад стараться, герр Ляйпсле, рад стараться.

Но едва ли кто-нибудь из посторонних мог предположить, что спустя полчаса, спустившись в кладовую, где он обычно дольше всего бывал, директор скажет двум молодым рабочим, занятым укладыванием валенок:

— Не жалейте, хлопцы, серной кислоты. Лейте — не скупитесь, есть еще. Для великой германской армии не жалко. Хай вся померзнет.

И кто мог знать, что солдаты далекого Восточного фронта (который, впрочем, к началу зимы стал близким), той самой бригады, что имела несчастье получить продукцию ровенской фабрики, — что солдаты эти как раз к началу холода оказались разутыми, ибо валенки ровенской фабрики, как правило, после недельной носки разваливались.

Двое молодых рабочих, которым их директор столь необычным образом выразил свои верноподданнические чувства к великой Германии, занимались весьма своеобразной работой: обрызгивали валенки серной кислотой из специально приспособленной для этого пол-литровой бутылки. Все это производилось с отменной быстротой и автоматизмом, выработанным, очевидно, длительным опытом.

Директор покинул кладовую и прошел цехом к себе в кабинет. Здесь его ждал калькулятор, маленький, невзрачный человек, вечно прячущий ухмылку в углах своих тонких губ, — словно он что-то знает о людях, в чем они сами не признаются. С тем же загадочным выражением он взглянул и на директора, когда тот появился на пороге комнаты.

— Что тебе, Иван Иванович? — спросил директор.

— Ничего, Терентий Федорович, — отвечал калькулятор. — Любовался я на тебя сегодня, когда ты с шефом разговаривал.

— А что? Плохо?

— Да нет, прилично. Не надо было только глаза опускать.

— Боялся, Иван Иванович, — садясь к столу, развел руками директор. — Еще минута — и засмеюсь.

— Я и заметил.

— Ну, дело прошлое. Как у тебя? Скалькулировал? Показывай, что получилось.

Иван Иванович протянул папку с бумагами:

— Вот.

— Сколько? — спросил директор, не открывая папки.

— На каждой паре по шесть марок.

— Мало, Иван Иванович. Имей в виду — больше нам взять неоткуда. А гроши нужны, сам понимаешь.

— Попробую натянуть еще.

— Попробуй, будь ласков, — сказал директор, проведя рукой по пачке и обращая к Ивану Ивановичу свои добрые и тоже чуть лукавые голубые глаза. — Пожалуйста!

— Посмотрю, в чем еще можно навести экономию, — сказал тот.

— Вот-вот! — подхватил директор. — Строжайший режим экономии. Снижение себестоимости! Нам надо на каждой паре иметь десять — двенадцать марок чистого дохода. Тогда мы продержимся и людям сумеем помочь.

— Значит, с моторами пока ничего не делать?

— Наоборот! Никаких простоев. Фабрика должна работать на полную мощность! Перевыполнять план!

— Есть! — сказал Иван Иванович, немного наклоняя голову. — Ну а за качеством продукции — это уж ты проследи. Ты сейчас был на складе?

— Да. Там все в порядке. Сдадим первым сортом.

Проводив Ивана Ивановича, директор посидел немного у себя, потом встал и направился вдоль по коридору. Он миновал одну за другой три двери, спустился по лесенке вниз, в подвал. Там, повозившись с ключом, отпер железную дверь. За ней кирпичные ступени вели еще ниже. Спустившись, он открыл еще дверь и оказался в небольшом помещении, освещенном сильной лампой, висевшей под нижним сводом. В этом помещении шла напряженная работа — работа, не имеющая ничего общего с производством валенок. Стучали две пишущие машинки. Директор подошел к столику, поднял к глазам только что напечатанную страницу и стал читать, вполголоса выговаривая слова:

— «Началось массовое изгнание врага из Советской страны.

Что изменилось за эти три месяца? Откуда такие серьезные неуспехи немцев? Где причина этих неуспехов?

Изменилось соотношение сил на советеко-германском фронте. Дело в том, что фашистская Германия все более и более истощается и становится слабее, а Советский Союз все более и более развертывает свои резервы и становится сильнее. Время работает против фашистской Германии».

— На каждой странице пиши, чьи это слова, — сказал Новак машинистке, молоденькой девушке с темными стрижеными волосами.

На другой машинке, тыча в клавиши указательным пальцем, стучал мужчина лет тридцати, с шапкой русых волос, спадавших на широкий, квадратный лоб.

— И ты печатаешь, товарищ Поплавский? — обратился к нему Новак. — Сколько страниц у тебя занимает приказ?

— Четыре. Я пишу через два интервала.

— Так вот, на каждой из четырех страниц пиши сверху: Приказ Верховного Главнокомандующего от такого-то числа, номер такой-то. И в скобках — «продолжение» или «окончание». Как в газетах делается. Чтобы, если листы окажутся разрозненными, люди знали, откуда это, чьи это слова.

— Понятно, — ответил Поплавский, стараясь ударить пальцем по клавишу нужной буквы.

Новак просмотрел все, что было напечатано, исправил несколько бросившихся ему в глаза ошибок, попросил, чтобы товарищи внимательнее считывали с оригиналом напечатанные на машинках экземпляры приказа, и поднялся к себе.

Вечером предстояло важное совещание, и Новак готовился к нему. Надо было все удержать в голове. Он невольно тосковал по карандашу, которым мог бы в пятнадцать минут набросать все свои мысли. Но записывать ничего нельзя. В том, что он делал, требовалась хорошо организованная, строгая конспирация.

Это подполье было вторым в жизни Терентия Федоровича Новака. Семнадцати лет начал он свой путь революционера, борца против жестокого социального и национального гнета, которому подвергали польские паны его родной край — Западную Украину. Из рядового комсомольца Новак вырос в зрелого работника партийного подполья, члена Волынского обкома Коммунистической партии Западной Украины. В 1938 году он был арестован польской охранкой и приговорен к тридцати одному году тюрьмы. Приход Красной Армии дал ему избавление и счастье новой, свободной жизни. Он получил то, за что боролся сам, за что боролся его друг Иван Иванович Луць, боролись и терпели лишения в тюремных застенках лучшие сыны и дочери народа.

Иван Иванович Луць, тот самый «калькулятор» фабрики, с которым Новак говорил о строгом режиме экономии, пробыл в заключении пять лет — половину того срока, к которому присудил его военный суд за коммунистическую деятельность в армии. Он и Новак сидели в одной тюрьме. В сентябрьский день тридцать девятого года заключенные разбили ворота тюрьмы. Новак был организатором выступления. Люди вышли в распахнутые ворота, вышли пошатываясь, вдыхая пьянящий воздух свободы и жмурясь от солнца.

Полтора года, прожитые при советском строе, были для Новака и Луця порой свершения надежд, радостным временем, когда на глазах сбывалось все то, о чем они мечтали в застенках панской охранки.

Каково же им было теперь увидеть на своей земле самых злейших врагов советского народа — немецких фашистов, увидеть их на той самой земле, что веками стонала под игом императорской Австрии, а затем панской Польши и только что стала свободной, только начала расцветать.

В июле сорок первого года Ровенский обком с согласия Центрального Комитета Коммунистической партии (большевиков) Украины направил Терентия Новака в тыл врага для подпольной борьбы.

Василий Андреевич Бегма, секретарь обкома, сказал ему, пожимая руку на прощание:

— Партия знает вас как старого подпольщика и хорошего организатора. Мы верим в ваши силы, товарищ Новак, в вашу стойкость, в вашу способность к самопожертвованию. Но партия посылает вас не на геройскую смерть, а на ответственную партийную работу. Конспирация нужна строжайшая, — не вас этому учить. У себя в Гоще не показывайтесь. В Ровно вас не знают, там и сидите. Через некоторое время свяжитесь с подпольным обкомом, я дам о себе знать сам. Все ясно?

— Все ясно, — ответил Новак.

Этот разговор происходил в Киеве.

Через несколько дней Новак перешел линию фронта.

Первым человеком, которого Новак встретил в Ровно и привлек к своей работе, был Иван Иванович Луць. Им не пришлось «прощупывать» друг друга. В первую же минуту встречи Луць понял, что делает в Ровно при гитлеровцах Терентий Новак, а Новак понял, что делают или собираются делать Иван Луць и его жена Анастасия Кудеша. Анастасия была членом партии, тоже работала в старом подполье.

К концу сорок первого года у них была уже небольшая, но крепко сколоченная организация с ячейками в Гоще, где поселился знакомый Новаку комсомолец Иван Кутковец, в Синеве, где работала учительницей Оля Солимчук, в Грушвицах и Рясниках, где работали товарищи Кравчук и Кульбенко.

Ивана Кутковца Новак знал еще со старых времен: он был близко знаком с его семьей, когда Иван был подростком.

Это по его, Новака, рекомендации Иван был избран секретарем временного управления в Горецком районе. Он проработал здесь год, а затем уехал во Львов на учебу. Давней мечтой Кутковца было учиться на агронома, при Советской власти эта мечта его сбылась. Иван поступил на агрономический факультет.

В октябре 1941 года Новак встретил его в Ровно. Они не виделись полтора года.

Перед Новаком стоял высокий представительный мужчина, отлично одетый, с достоинством держащийся. Черные усики, которых у Ивана прежде не было, его осанка, костюм — все это было для Новака новостью. Новак вспомнил скромную трудовую семью почтового служащего Тихона Кутковца, мальчика Ваню, который хорошо играл на скрипке, что являлось особой гордостью родителей. Неужели перед ним тот самый Ваня?

— Здравствуй, — сказал Новак в ответ на приветствие Кутковца и оглядел его строгим, придирчивым взглядом.

Кутковец улыбнулся. На его щеках показались знакомые ямочки, темные брови поднялись вверх, а в черных больших глазах засверкали задорные огоньки.

— Как живешь? — спросил Новак.

— Как живу? — Лицо Кутковца стало серьезным. — Сидел в тюрьме. Вырвался.

— Так. Ну и что же дальше?

Иван промолчал.

— Комсомолец? — спросил Новак.

— Комсомолец, — сказал Кутковец, серьезным и полным доверия взглядом отвечая Новаку.

И вдруг он заговорил взволнованно:

— Надо искать подполье, Терентий Федорович.

Новак помолчал, достал папиросу, неторопливо закурил, взглянул еще раз в лицо Кутковца и спокойно сказал:

— Будем считать, что ты его нашел.

— Как? — вспыхнул Кутковец.

— Да вот так. Я коммунист, ты комсомолец, — прежним тоном продолжал Новак. — Вот и будем работать.

— Мы… Двое? — В глазах Кутковца отразилось разочарование. — А я думал, вы знаете организацию.

— Организация будет, — убежденно проговорил Новак. — Вот мы-то с тобой и будем вдвоем ее создавать.

Спустя два дня Кутковец с заданием Новака выехал на постоянное жительство в Гощу.

…Олю Солимчук Терентий Федорович Новак знал тоже с прежних времен. Они вместе выходили из тюремных ворот навстречу пришедшему с Востока солнцу. Оле было тогда двадцать лет, три года из них она отдала Коммунистическому союзу молодежи и его борьбе. Два года Оля сидела в тюрьме.

Уже через неделю после освобождения Оля стала студенткой педагогического училища. Тогда же, одновременно с ней — один в вечерней школе, другой в институте, — начали учиться Луць и Новак. Они радовались, что перед ними, не смевшими до прихода Красной Армии и мечтать об образовании, широко распахнулись двери школ и институтов.

В педагогическом училище местечка Острог, где училась Оля Солимчук, шли испытания, когда весть о войне вторглась в мирную жизнь, сразу же перевернув, нарушив все планы, отдалив все мечты. Первая в училище, увлекая за собой остальных, Оля подала заявление о добровольном вступлении в ряды Красной Армии. Враг приближался к Острогу. Началась эвакуация. В армию Олю не взяли. Ей, как и всем остальным девушкам-студенткам, предложили эвакуироваться.

— Я не поеду! — заявила Оля. — Как вы можете мне это предлагать?

В то время Оле казалось зазорным эвакуироваться, вся ее горячая натура протестовала против этого.

— Хорошо, оставайся, — сказал наконец старик — директор училища, видя, что уговоры не помогают. — Но что ты будешь здесь делать? Бороться? Одна? Я тебе советую: поезжай с нами, поступишь в школу медсестер — обучишься и поедешь на фронт.

— Нет, я останусь! — упрямо твердила Оля, сама еще не зная, что она будет делать, оказавшись в тылу врага, как будет бороться. Она была убеждена в одном — она не имеет права уезжать.

Если бы кто-нибудь за неделю до этого сказал Оле, что ей придется бросить учебу, она бы не поверила. Ни за что, ни за какие блага она не покинула бы своего училища, с которым были связаны самые счастливые дни ее жизни.

Теперь она покидала местечко Острог, прощалась с друзьями, с родным училищем, не зная, вернется ли туда вновь, чтобы окончить учение. Только теперь, шагая по проселочной дороге, по которой уже прошли фашистские танки, она начала понимать, что произошло нечто страшное в ее жизни.

Ее разлучили со счастьем.

Началась мрачная жизнь в селе, где хозяйничали оккупанты. Аресты, расстрелы и грабежи мирных людей стали явлением обыденным.

Была арестована и Оля Солимчук. Кто-то из предателей сообщил гитлеровцам о прошлом подпольщицы. Олю и ее отца в числе тридцати жителей села поставили у старой каменной стены. Они стояли в ожидании расстрела. Многое успела передумать Оля за эти минуты, казавшиеся ей вечностью. Она укоряла себя за то, что отказалась эвакуироваться вместе с училищем. «И пользы никакой не принесла, и отец из-за меня гибнет, — думала она. — Сколько хлопот я доставляла ему еще при панской власти, а теперь из-за меня…» Из глаз девушки катились слезы и мешали ей в последний раз всмотреться в милое, родное лицо отца. Старик стоял, опустив голову, сурово насупив брови, будто силясь припомнить что-то очень важное, от чего зависела их судьба. Седые волосы его шевелились от ветра. Оля прижала свою голову к плечу отца и, не выдержав, наклонилась к его руке и припала к ней губами.

— Не плачь, доченька, — прошептал отец. — Этих зверей слезами не проймешь.

Но их не расстреляли. Фашистский офицер, на рукаве у которого был вышит череп со скрещенными костями, грозя пистолетом, на ломаном русском языке объявил, что на этот раз он их милует, но, если население села и дальше будет сопротивляться отправке на работы в Германию, их расстреляют всех до единого.

— Кто-то из нас с тобой, доченька, счастлив, — сказал отец, когда они вернулись в хату. — Не было еще такого случая, чтобы они отпускали… А тебе-то надо скорей уйти отсюда, подальше куда-нибудь. Не будет тебе жизни здесь. Я старый человек, свое прожил, а у тебя все впереди. Ночь-то пришла не навсегда. Поживешь в новом месте, где никто не знает тебя, и дождешься, когда к нам снова вернется солнце…

Шел январь сорок второго года, когда Оля ушла в Ровно. Она поступила учительницей в школу, оказавшуюся еще не закрытой оккупантами. Но не для этой работы пришла она в город. Здесь, в Ровно, Оля рассчитывала найти подпольную большевистскую организацию.

Как трудно, однако, не имея ни единого адреса, никого знакомых, найти здесь своих — найти их в большом городе, где кишмя кишат фашисты, где люди идут по улицам, понурив голову и не поднимая глаз на встречных.

Прошел месяц, другой, но Оле не удалось ни с кем связаться. Временами она впадала в отчаяние. Что делать? Как жить дальше? Как бороться?

Однажды Оля шла по главной улице города. На противоположном тротуаре она вдруг заметила человека, который показался ей знакомым. Человек шел с портфелем и, видимо, чувствовал себя в городе своим. Оля остановилась. Она узнала — это Новак. Тот самый товарищ Новак, который в тридцать девятом году вместе с нею выходил из панской тюрьмы. Оля хотела броситься к нему, окликнуть, но ее остановила неожиданная мысль: «Почему он с портфелем? Почему он так свободно и независимо шагает по главной улице города, занятого оккупантами?»

Не зная, как ей поступить, ничего не решив, Оля пошла за ним следом. Так она шла до тех пор, пока Новак не перешел на ее сторону улицы. Тут она все же решилась было его окликнуть, но он свернул в переулок. Оля шла, стараясь не потерять его из виду. В переулке, на углу следующей улицы, Новак обернулся, с еле заметной улыбкой кивнул Оле и как ни в чем не бывало продолжал свой путь. Теперь Оля не сомневалась, что он ее узнал.

Когда они встретились, Новак, тогда еще нигде не работавший, расспросил Олю обо всем до мелочей, выслушал ее взволнованные слова о том, как ей хотелось сейчас же, немедленно начать борьбу, выспросил у нее все, ухитрившись при этом ничего не сообщить о себе. Прощаясь, он сказал ей адрес Луця.

Иван Иванович Луць, казалось, нисколько не удивился ее приходу. Он внимательно посмотрел на нее своими маленькими живыми глазами и, ни о чем не спрашивая, будто ему все уже известно, протянул руку.

— Ну, добре. Выходит, опять нам вместе работать. Только на этот раз давай не попадаться в лапы врагам. Согласна?

С этими словами он подвел Олю к высокой, смуглолицей женщине с тяжелой косой вокруг головы, молча сидевшей за столом:

— Знакомься, Настка. Это Оля, Ольга, наш новый помощник.

Так Оля Солимчук оказалась в числе пятерки подпольщиков.

Пробыла она в Ровно недолго. Товарищи направили ее с заданием в село Синев. Село это в панской Польше слыло «красным». Из Синева сидело в тюрьмах сорок два человека. Оле предстояло организовать здесь подпольную группу. В Синев она приехала учительницей. Это открыло ей возможность общения с людьми.

Тем временем ровенские товарищи испытали большую тревогу. Был схвачен Терентий Новак. Его арестовали на улице и увезли в гестапо. При допросе Новак узнал, что арестован он по доносу украинского националиста, учившегося вместе с Новаком в институте и знавшего Новака как председателя студенческого профкома. Новаку предъявлялось обвинение в том, что он до войны, в 1939 — 1940 годах, агитировал против немцев.

Опыт старого подпольщика, знавшего, что такое следствие, подсказал Терентию Федоровичу, как ему правильно действовать в этом случае. Он признался, что действительно был председателем профкома, но как раз поэтому-то, уверял он гестаповцев, он и не мог агитировать против Германии.

— Ведь у нас был с вами пакт о ненападении! Как же я, общественный работник, мог позволить себе агитировать против Германии! Тем более что сам всегда хорошо к вам относился!

— А чем вы докажете свое лояльное отношение? — спросил его следователь-гестаповец.

— Чем? Хотя бы тем, что сейчас, живя в Ровно, не веду никакой антигерманской деятельности, а разве мало людей, которые такую деятельность ведут!

— Вы знаете кого-нибудь, кто участвует в подобной деятельности?

— Увы, никого.

— Откуда же вам известно, что она ведется?

— Из ваших газет. В них часто сообщается о репрессиях по отношению к большевистским диверсантам и другим врагам фюрера. Надо полагать, что поскольку есть репрессии, то, видимо, есть и подрывная работа. Ведь даром у вас людей не берут?

— Где вы работаете?

— Представьте себе, пока нигде не могу устроиться.

Следователь еще раз прочитал донос и, должно быть, не зная, как быть, приказал увести арестованного.

Новака увезли в тюрьму, где и держали его три месяца. Несколько раз допрос повторялся. Новак упорно уверял фашистов в своей «лояльности». В душе он больше всего боялся погибнуть теперь, когда организация только начинала создаваться, не успела еще развернуть работу, когда его участие и его опыт подпольщика были бы так полезны. Он вспомнил слова секретаря обкома, которые тот сказал ему на прощание: «Партия посылает вас не на геройскую смерть, а на ответственную партийную работу». Значит, он должен выполнять партийное дело, а не умирать. На допросах Новак пункт за пунктом отводил от себя обвинения, опровергал показания предателя, пока наконец его не освободили за недостатком «материала».

Тогда Новак с еще большей энергией принялся за дела. Организация росла, разветвлялась. Появилась явка в селе Городок, у колхозника Ивана Чиберака; появлялись новые и новые подпольные группы в районах, расширялась и городская ячейка. Простые советские люди — рабочие, колхозники, служащие, бойцы и командиры Красной Армии, бежавшие из фашистского плена, — с радостью вступали в подпольные ячейки, получали задания, выполняли их, гордые сознанием того, что нашли свое место в великой борьбе советского народа против немецких захватчиков.

На фабрике валенок Терентий Федорович оказался случайно. Если бы не приказ имперского комиссара Эриха Коха, по которому начали брать людей на принудительные работы, он, пожалуй, так и не стал бы подыскивать себе службу, предпочитая свободный образ жизни, позволявший ему распоряжаться своим временем так, как он хотел. Когда же возникла реальная угроза немецкой «мобилизации», пришлось срочно подумать о том, как получше устроиться самому и устроить товарищей. Дело это оказалось не таким уж сложным. В организации, которая продолжала непрерывно расти, появились люди, уже занимавшие у гитлеровцев довольно видные посты. Один из них, инженер Дзига, устроил Новака сначала техническим секретарем на кофейную фабрику, а вскоре с помощью того же Дзиги Терентий Федорович перешел на фабрику валенок, где занял директорский пост.

Вначале он тяготился своей службой. Во-первых, она отнимала у него дорогое время, а во-вторых, мало было приятного руководить предприятием, работающим на фашистов.

Кое-кто из старых знакомых перестал здороваться с Новаком на улице. От одной мысли, что его, Новака, люди считают предателем, становилось нестерпимо больно, хотелось сжечь к чертям эту проклятую фабрику и бежать куда глаза глядят.

Наконец он не выдержал. Он сообщил Луцю о своем решении уйти в подполье.

— Зачем? — удивился Луць.

— Когда-нибудь надо же покончить с этой фабрикой! Хватит! И так говорят про меня: «Немецкий директор».

— Ну и пусть говорят! А ты и оставайся немецким директором!

— Оставаться?

— Конечно! В подполье уйти никогда не поздно!

Новак задумался. До сих пор ему не приходило в голову, что эта служба может хоть как-нибудь пригодиться. Он смотрел на нее только как на помеху. «А что, если обратить ее на пользу делу?» — подумал Новак.

Вскоре Новак пришел к выводу, что Дзига оказал ему ценнейшую услугу, устроив на эту фабрику, где он, по существу, был хозяином и мог делать все, что хотел.

Он начал с того, что стал брать к себе на работу одного за другим членов организации. Так оказался на фабрике Иван Иванович Луць, ставший калькулятором и правой рукой директора; так поступили сюда рабочими, кладовщиками, шоферами и другие подпольщики — ни больше ни меньше как сорок пять человек!

При таком «штате» фабрика скоро переключилась с производства валенок для немецкой армии на другую, более целесообразную деятельность. Так, в самый разгар работы на фабрике вышли из строя электромоторы. Результатом явился продолжительный простой. Ремонт оборудования обошелся немцам в сорок тысяч марок. История с электромоторами повторилась. Фабрика снова простояла неделю… Установить причину аварии не удалось.

Но после вторичной аварии Новак и Луць пришли к выводу, что простои и саботаж не лучший способ борьбы. Зачем портить оборудование фабрики, навлекать на себя подозрения гитлеровцев, когда можно портить продукцию! Дело это более полезное и безопасное.

И вот фабрика начала отличаться перевыполнением планов, образцовым техническим состоянием цехов, — словом, стала «передовым» предприятием, вызывая одобрение «хозяев». Герр Ляйпсле потирал руки от удовольствия, глядя на работу пана Новака, и пан Новак, не успокаиваясь на достигнутом, продолжал расширять и совершенствовать свое производство, не забывая, конечно, о кладовой, где двое неутомимых хлопцев день за днем подвергали своей «обработке» как плановую, так и сверхплановую продукцию фабрики валенок.

Он был рачительным хозяином, Терентий Новак. Он заботился о фабрике так, словно она принадлежала лично ему. Кто заставлял его превращать фабричный двор в фруктовый сад? На удивление всем, он посадил здесь сорок яблонь!

— Зачем мы это делаем? — недоумевали подпольщики. — Не слишком ли много усердия?

Они относились к этой затее явно неодобрительно.

Господин Ляйпсле, наоборот, был в восторге.

Мог ли он думать, что вечером, наедине с друзьями, директор фабрики валенок скажет с улыбкой:

— А я не для фашистов стараюсь. Они могут думать, что хотят. Наши яблони дадут плоды через четыре-пять лет. Фашистов тогда и след простынет, а яблони останутся и будут плодоносить для нас!..

Не менее старательно трудился на свое скромном посту и калькулятор Иван Иванович Луць. Он скоро отыскал свой собственный способ вести подсчеты, что не замедлило отразиться на финансовых делах подпольной организации. Каждая пара валенок обходилась гитлеровцам в полтора раза дороже своей фактической стоимости.

…Вечером в тот самый день, когда господин Ляйпсле сообщил директору фабрики об одобрении начальства, в квартире Луця состоялось очередное совещание подпольного центра.

На совещание собралась только часть товарищей — те, кто был знаком друг с другом; остальные подпольщики знали либо Новака, либо Луця, либо только начальника того отдела, кому непосредственно были подчинены. Приехала из Синева Оля Солимчук, пришла Маруся Жарская — начальник хозяйственного отдела организации, явился инженер Поплавский, из Гощи прибыл «агроном» Иван Кутковец. Собравшиеся расселись за столом, на котором заботливая Настка собрала все свои припасы, присовокупив к ним и пустые бутылки из-под шнапса. Бутылки эти появлялись на столе каждый раз при подобных случаях и служили для «декорации», как говорил столяр Федор Шкурко, непременный участник всех совещаний.

На этот раз Шкурко делал сообщение о работе отдела разведки.

— Отдел разведки, — докладывал он, — свое дело выполняет, товарищи. Сведения у нас есть всякие, было бы только куда использовать. Есть у нас материалы и по железной дороге, и по аэродромам, и кое-что еще. Чтобы дело развернуть еще шире, мне что нужно? Печати нужны, бланки нужны. Об этом надо всем подумать: как мы это дело организуем?..

— Все? — спросил Новак.

— Все, — ответил Шкурко. — Думаю, подробно объяснять не надо.

Он был скуп на слова — то ли от природы, то ли после жестоких мучений, которым подвергся в лагере для военнопленных и которые до сих пор давали о себе знать. При взгляде на него трудно было поверить, что этому человеку едва исполнилось тридцать лет. Тяжелый недуг, которым страдал Шкурко после лагеря, отражался на его худом, неестественно бледном лице.

Член партии, по профессии столяр, один из тех умельцев, которых много у нас в народе и которых народ называет мастерами на все руки, он был и тут, в подполье, на месте; неистощимая изобретательность, природный талант организатора делали его незаменимым человеком.

— Можно мне сказать? — спросил Кутковец, и лицо его покрылось краской.

— Пожалуйста, Ваня! — повернулся к нему Новак.

— Мы со своими хлопцами попробуем достать бланки.

— Как у них, в Гоще, поставлена разведка? — кивнув в сторону Кутковца, спросил Новак Шкурко.

— Налаживают, — ответил тот. — Ваша сестрица, — он обратился к Кутковцу, — принесла мне давеча последний материал о шоссе Ровно — Киев. Материал хороший, пусть продолжает дальше.

— Есть, — сказал Кутковец.

— Кто у вас этим делом занимается? — спросила Настка. — Все тот же сторож при кладбище?

— Он, — ответил Кутковец. — Живет у самого шоссе, окна выходят прямо туда…

Но Настку интересовало другое:

— Этот ваш сторож может спрятать кое-какие документы?

— Похоронить? — ухмыльнулся Луць.

— Спрятать так, чтобы потом можно было извлечь, — не удостоив ответом мужа, продолжала Настка. — Вроде архива.

— Я думаю, можно. Вернусь вот и поговорю об этом с Самойловым, — обещал Кутковец.

— А он, Самойлов этот, надежный человек? — спросила Настка.

— Николай Иванович? Он себя показал с очень хорошей стороны. И потом, должность у него подходящая. Кто может в чем-либо заподозрить сторожа при кладбище? И сторожка у него окнами на Ровенское шоссе.

— Ну, добре, Самойлова мы знаем, ему можешь доверить, — глядя куда-то поверх тяжелой косы Настки, сказал Новак. — Иван Иванович, докладывай, как дела на сахарном заводе?

— Да всем известно об этом, Терентий Федорович, — протянул Луць.

— Мы ничего не знаем, — поддерживая Новака, сказал Кутковец.

Луць посмотрел на Кутковца, затем перевел глаза на Олю Солимчук, словно желал удостовериться в том, действительно ли они не знают о работе на сахарном заводе, и, как бы решив, что уже все равно, сказал:

— Шпановский сахарный завод все знают? Ну вот. Сегодня взорвали там котел. Говорят, перегрелся. Дело очень простое. В котле было восемь тонн сахарного сиропа.

— Молодцы! — воскликнула Оля. — Восемь тонн! Кто же это у них?

— Фашисты это почуют. Организации надо почаще давать о себе знать, — вслед за Олей заметил Кутковец.

— Диверсии готовить надо. Надо подобрать группу товарищей, обучить их.

— Это мы и стараемся делать, — снова взял слово Луць. — Если мне разрешат, я скажу коротко о наших планах.

— Говори, Иван Иванович! — разрешил Новак. — Я тоже думаю, что на эту сторону работы организации время нам обратить внимание. Из организационного периода мы вышли, пора шире развертываться.

Луць сообщил о готовящихся его отделом двух новых диверсиях. Одна из них, придуманная им самим, очень заинтересовала товарищей. Луць наметил отправку почтовых посылок в адрес гитлеровцев, находящихся в Германии. В посылку можно уложить что угодно, но одна вещь должна быть там обязательно: эта вещь — мина с часовым механизмом.

— Жаль, что таких мин у нас всего две штуки, — заключил он.

— Для начала две и пошлем, — предложил Новак. — Так сказать, в виде опыта.

— Это хорошо ты придумал, Иван Иванович, — одобрил Кутковец. — Я предлагаю первую посылку послать нашему гощанскому крайсландсвирту господину Кригеру.

— Так она же не дойдет до него, — сказала Оля, с улыбкой взглянув на Кутковца, — взорвется где-нибудь в дороге.

— Это жаль, — искренне пожалел Кутковец. — Наш Кригер для такого подарка адресат самый подходящий. Вы, Иван Иванович, на всякий случай возьмите его адресок на заметку. Если вдруг в дороге не взорвется, пускай в Гощу придет на его имя!

— Лучше уж пусть в вагоне взорвется. Или на складе. На это мы и рассчитываем, — пояснил Луць.

И все же Кутковец заставил Луця записать адрес гощанского крайсландсвирта.

После совещания, когда в квартире остались только Новак, Луць и Настка, Новак потушил свет и сказал:

— Все это хорошо, друзья мои. Разведкой мы занимаемся, Самойлов сидит у своего окошка и отмечает на бумажке, куда и откуда сколько прошло машин, узнаем и другие интересные новости, но как мы все это сможем использовать, куда эти цифры передадим?

Луць и Настка тоже думали об этом, и думали давно. Не первый раз говорили они об этом и с Новаком. Найти какой-нибудь партизанский отряд, хотя бы небольшой, но имеющий связь с Москвой, — это было и оставалось задачей организации, и, пожалуй, самой насущной из всех ее задач.

— Плохо у нас и с подрывными средствами, — посетовал Луць. — Мы заполучили три мины с часовыми механизмами. Одну использовал Федоткевич для диверсии на сахарном заводе, остальные две… Взрывчатки тоже мало…

— И литературы не получаем, — перебила мужа Настка. — И приемник один на всю организацию!..

— Ладно, — сказал Новак. — Будет нам с вами хныкать. Услышим что-нибудь из леса — пошлем людей на связь. — Он поднялся уходить. — А что до денег, то тут наша с тобой задача, Иван Иванович.

— Снижение себестоимости? — спросил Луць, уже не пряча улыбки.

— Вот, вот. Строгий режим экономии, — заключил Новак.

В эту минуту он снова был похож на того самого директора фабрики валенок пана Новака, которого не далее как сегодня столь дружески приветствовал господин Ляйпсле из виртшафтскоманды.

librebook.me

---

Смотрите также

• 
  Свято духов монастырь в орле
• 
  Сила духа перевод на английский
• 
  Как выбрать арабские масляные духи
• 
  В красивом теле здоровый дух
• 
  Где находится дух и душа
• 
  Красивые фото духов с цветами
• 
  Как в зеркале увидеть духа
• 
  Музыка композиторская в народном духе
• 
  Духи белая замша серж лютен
• 
  Сильные духом д н медведев
• 
  Загадка для детей про духи