— Мы говорим о религии или экономике? — Терминологию выбираете вы. — Если я правильно понял вашу мысль, вера, то есть признание за истину мифов, доктрин, легенд о сверхъестественном, есть следствие биологии? — Не более и не менее. — Достаточно циничное суждение, если учесть, что оно исходит от издателя религиозных текстов, — заметил я. — Профессиональный и беспристрастный подход, — возразил Корелли. — Человеческое существо верит, как дышит, чтобы выжить. — Ваша собственная теория? — Это не теория, а статистика. — Мне приходит в голову, что как минимум три четверти населения земного шара едва ли согласятся с подобным утверждением, — сказал я. — Бесспорно. Если бы они соглашались, то не являлись бы потенциальными верующими. Невозможно никого заставить воистину уверовать в то, во что ему нет нужды верить исходя из биологических потребностей. — Стало быть, вы считаете, что человеку на роду написано жить обманутым? — Человеку на роду написано выживать. Вера есть инстинктивный ответ на явления бытия, которые мы не в состоянии объяснить рационально, будь то пустая мораль, которую мы воспринимаем во Вселенной, неотвратимость смерти, загадка происхождения вещей, смысл нашей собственной жизни или отсутствие такового. Это элементарные вопросы, в высшей степени простые, но свойственная нам ограниченность мешает найти верные ответы на них. И по этой причине мы в качестве защитной реакции выдаем эмоциональный ответ. Все очень просто и относится исключительно к области биологии. — Следуя вашей логике, получается, что все верования или идеалы — всего лишь вымысел. — Любое истолкование и наблюдение за реальностью волей-неволей является вымыслом. В данном случае корень проблемы заключается в том, что человек — животное, наделенное душой, — заброшен в бездушный мир и обречен на конечное существование с одной только целью — чтобы не прерывался естественный жизненный цикл вида. Невозможно выжить, постоянно пребывая в состоянии реальности, во всяком случае, для человеческого существа. Большую часть жизни мы проводим во сне, особенно когда бодрствуем. Чистейшая биология, как я и сказал. Я вздохнул. — И после всего этого вы хотите, чтобы я придумал сказку, которая повергнет ниц простодушных и внушит им, что они узрели свет и есть нечто такое, во что нужно верить, ради чего стоит жить и даже убивать. — Именно. Я не прошу вас изобретать нечто, чего еще не изобретали в той или иной форме. Я прошу только помочь мне напоить истомленных жаждой. — Намерение похвальное и благочестивое, — съязвил я. — Нет, обычный коммерческий проект. Природа представляет собой большой свободный рынок. Закон спроса и предложения работает на молекулярном уровне. — Может, вам следует поискать интеллектуала для этой работы? Что касается молекулярных и коммерческих аспектов, уверяю вас, что большинство в жизни не видело сотни тысяч франков сразу. Готов поспорить, что за малую толику этой суммы кто угодно охотно согласится продать душу или изобрести ее. Металлический блеск в его глазах навел меня на подозрение, что он собирается опять разразиться одной из своих едких мини-проповедей. Я представил сальдо на своем счету в Испано-колониальном банке и подумал, что сто тысяч франков стоят мессы или новены. — Интеллектуал — это, как правило, персонаж, который как раз не отличается высоким интеллектом, — изрек Корелли. — Он присваивает себе подобное определение, компенсируя слабость природных способностей, которую подсознательно ощущает. Это старо как мир, и так же верно: скажи мне, чем ты похваляешься, и я скажу, чего у тебя нет. Знакомая история. Невежда прикидывается знатоком, жестокий — милосердным, грешник — святошей, ростовщик — благотворителем, раб — патриотом, гордец — смиренным, вульгарный — утонченным, дуралей — интеллектуалом. Повторю снова: все является делом рук, творением природы, а она даже отдаленно не напоминает сильфиду, воспеваемую поэтами. Она жестокая, ненасытная мать. И ей необходимо питаться существами, которых она рождает, чтобы поддерживать свою жизнь. От Корелли с его поэтизацией кровожадной биологии меня начало подташнивать. Мне стало не по себе от пылкой страсти и клокочущей ярости, которыми были пропитаны его речи, и я задался вопросом, существует ли во Вселенной нечто такое, что не казалось бы ему отвратительным и ничтожным, включая мою персону. — Вам надо бы проводить наставительные беседы в школах и приходах в Вербное воскресенье. Вы имели бы ошеломляющий успех, — посоветовал я. Корелли холодно усмехнулся. — Не отклоняйтесь от темы. Я ищу противоположность интеллектуалу, то есть человека умного. И я его уже нашел. — Вы мне льстите. — Даже больше, я вам плачу. И очень хорошо, поскольку это единственная по-настоящему лестная вещь в нашем продажном мире. Не советую принимать вознаграждение, если оно не напечатано на обратной стороне чека. Оно приносит пользу только тем, кто их дает. Ну а поскольку я вам плачу, то рассчитываю, что вы меня будете слушать и следовать указаниям. Поверьте, я искренне не заинтересован в том, чтобы вы попусту тратили свое время. А так как я вас нанял, ваше время также является и моим временем. Его тон звучал дружелюбно, однако стальной блеск в глазах не оставлял места сомнениям. — Нет нужды напоминать мне об этом каждые пять минут. — Прошу простить мою настойчивость, друг мой Мартин. Наверное, я докучаю вам пространными отступлениями, но делаю это для того, чтобы поскорее покончить с ними. Я хочу получить от вас форму, а не суть. Суть всегда одна и та же, ее изобрели с момента возникновения человечества. Она запечатлена в сердце человека подобно серийному номеру. Я хочу, чтобы вы нашли толковый и привлекательный способ ответить на вопросы, которые мы все себе задаем. Вам следует опираться на собственное прочтение человеческой души и применить на практике свои умения и мастерство. Я хочу, чтобы вы преподнесли историю, бередящую душу. — Не более… — И не менее. — Вы говорите об управлении эмоциями и чувствами. Не проще ли было бы убеждать людей с помощью разумных рассуждений, простых и понятных? — Нет. Невозможно начать рациональный диалог с человеком о верованиях и понятиях, которые он не способен воспринять разумом. О чем бы ни шла речь, о Боге, расе или национальной гордости. Для этого мне необходимо более мощное средство, чем обычное риторическое рассуждение. Мне необходима сила искусства, сценическая постановка. Нам кажется, что нам внятны слова песни, но верим мы им или нет, зависит от музыки. Я попытался проглотить всю эту чушь не подавившись. — Успокойтесь, на сегодня уже достаточно разговоров, — резко сменил тему Корелли. — Теперь перейдем к практическим вопросам. Мы с вами будем встречаться приблизительно каждые пятнадцать дней. Вы сообщаете о том, как идут дела, и показываете уже сделанную работу. Если я сочту нужным внести изменения или у меня появятся замечания, я дам вам знать. Работа продлится двенадцать месяцев или часть этого периода — столько, сколько потребуется для полного завершения труда. По истечении года вы представляете мне произведение целиком, а также все сопутствующие материалы без исключения в соответствии с правом собственности и гарантиями прав, единственным обладателем которых являюсь я. Ваше имя как автора не будет упомянуто, и вы принимаете на себя обязательство не предъявлять на него претензий после издания книги, а также не обсуждать выполненную работу, как и условия данного соглашения, ни с кем, ни в частном разговоре, ни публично. Взамен вы получаете аванс в размере ста тысяч франков. Фактически он уже выплачен. Затем, завершив труд и получив предварительно мое одобрение, вы можете рассчитывать на дополнительное вознаграждение в размере пятидесяти тысяч франков. Я проглотил слюну. Человеку не дано осознать масштабы алчности, притаившейся в глубине его души, пока он не услышит сладостный звон монет в своем кармане. — Вы не хотите оформить контракт в письменном виде? — Наш контракт есть договор чести. Вашей и моей. И он уже скреплен. Договор чести нельзя уничтожить, ибо это уничтожило бы и того, кто его заключил, — изрек Корелли тоном, заставившим меня задуматься, уж не лучше ли было подписать договор на бумаге, пусть даже кровью. — У вас есть вопросы? — Да. Зачем? — Я не понимаю, Мартин. — Зачем вам понадобился такого рода материал, или как хотите его назовите. Что вы намерены с ним делать? — Неужели совесть тревожит, Мартин? Теперь? — Возможно, вы принимаете меня за типа бессовестного и беспринципного. Однако если мне предстоит участвовать в проекте, который вы предлагаете, я хотел бы знать: какова конечная цель? Полагаю, на это я имею право. Корелли улыбнулся и накрыл мою руку своей ладонью. Я вздрогнул от прикосновения его кожи, холодной и гладкой, как мрамор. — Затем, что вы хотите жить. — Звучит несколько угрожающе. — Простое и дружеское напоминание о том, что вы и так знаете. Вы поможете мне потому, что хотите жить, и вам безразличны цена и последствия. Поскольку совсем недавно вы стояли на пороге смерти, а ныне перед вами открыты вечность и возможность новой жизни. Вы поможете мне потому, что вы человек. И потому, что у вас есть вера, хотя вы не желаете этого признавать. Я убрал руку, чтобы он не смог до нее дотянуться. Он встал и отступил в глубь сада. Я наблюдал за ним. — Не волнуйтесь, Мартин. Все получится. Поверьте мне, — произнес Корелли сладким, обволакивающим, почти отеческим тоном. — Я уже могу идти? — Конечно. Не хочу задерживать вас дольше необходимого. Я получил удовольствие от нашей беседы. Теперь я покину вас. Оставшись наедине с собой, обдумайте как следует то, о чем мы говорили. Вот увидите, что вскоре, преодолев внутреннее сопротивление и отторжение, вы поймете, что знаете правильный ответ. На жизненном пути не встречается ничего такого, чего мы не знали бы заранее. Мы не узнаём ничего важного в жизни, а только вспоминаем. Он повернулся и сделал знак молчаливому мажордому, ожидавшему на краю сада. — Машина вас заберет и доставит домой. Встретимся через две недели. — Здесь? — Там видно будет, — сказал он, облизнув губы, будто смакуя удачную шутку. Мажордом приблизился и жестом пригласил следовать за собой. Корелли кивнул на прощание и снова сел на свой стул, устремив задумчивый взор на город. Машина (надо же ее как-то назвать) ждала у дверей особняка. Это был не обыкновенный автомобиль, а мечта коллекционера. Он показался мне заколдованной каретой, передвижным собором из сверкающих изогнутых линий, созданных из чистого знания, увенчанных фигуркой ангела на моторе наподобие скульптур, украшавших нос корабля. Иными словами, это был «роллс-ройс». Мажордом открыл передо мной дверь и отвесил прощальный поклон. Я ступил в салон, более напоминавший апартаменты в гостинице, чем кузов моторизированной повозки. Едва я устроился на сиденье, как автомобиль тронулся с места и поехал вниз по косогору. — Вы знаете адрес? — спросил я. Водитель — темный силуэт по ту сторону стеклянной перегородки — слегка кивнул. Мы ехали по Барселоне в зачарованной тишине хромированной кареты, скользившей плавно, будто парившей над землей. Улицы и дома, проплывавшие за окнами автомобиля, напоминали расселины и ущелья на дне моря. Перевалило за полночь, когда черный «роллс-ройс» свернул с улицы Комерсио и покатился по бульвару Борн. Машина остановилась в начале улицы Флассадерс, слишком узкой, чтобы по ней можно было проехать. Шофер вышел и с поклоном открыл мне дверь. Я покинул машину, он захлопнул дверцу и вновь сел за руль, не вымолвив ни единого слова. Я смотрел ему вслед, пока темная тень не скрылась за пологом сумрака. Спросив себя, за что мне все это, и предпочитая не угадывать ответ, отправился домой с отчетливым ощущением, что весь мир — тюрьма, откуда невозможно убежать. Очутившись дома, я сразу поднялся в кабинет и распахнул настежь окна, впустив в комнату влажный знойный ветер. Кое-где на плоских крышах квартала можно было различить тела, распростертые на матрацах и простынях: люди искали спасения от жары и пытались заснуть. Вдалеке возносились к небесам три широкие трубы на Паралело. Точно погребальные костры, они выбрасывали облака белого пепла, хрустальной пылью припорошившего Барселону. Чуть ближе высилась статуя Меркурия, взлетавшего с купола церкви. Она напомнила мне ангела на капоте «роллс-ройса» и брошь, неизменно украшавшую лацкан пиджака Корелли. И я почувствовал, что город, после многих месяцев безмолвия, вновь говорит со мной и поверяет свои секреты. Вдруг я увидел ее. Она притулилась, скорчившись на крыльце у какой-то двери в убогой тесной щели между старыми домами, именовавшейся улицей Москас. Исабелла. Меня разобрало любопытство, сколько времени она там просидела, а потом я сказал себе, что это не мое дело. Я собирался закрыть окно и удалиться за письменный стол, когда заметил, что у девушки появилась компания. Парочка типов, не внушавших доверия, неторопливо — пожалуй, даже слишком — приближалась к ней по переулку. Я вздохнул, взмолившись про себя, чтобы они прошли мимо. Как бы не так. Один из молодчиков встал в конце улочки, блокируя выход. Второй опустился на колени перед девушкой, протягивая к ней руки. Девушка отпрянула. Спустя миг две тени сомкнулись над Исабеллой, и я услышал ее крик. Я был на месте через минуту. Когда я прибежал, один субъект держал Исабеллу за руки, а второй задирал юбку. Ужас искажал лицо девушки. Тот, второй тип, со смехом прокладывавший себе путь между ее бедер, прижимал к горлу жертвы нож. Из пореза текли три струйки крови. Я огляделся по сторонам. У стены были свалены ящики с мусором, груда брусчатки и остатки строительных материалов. Я схватил то, что подвернулось под руку, — металлический брус в полметра длиной, прочный и увесистый. Первым мое присутствие заметил субъект с ножом. Я шагнул вперед, замахнувшись железным брусом. Его взгляд метнулся с бруса на мое лицо, и улыбка на его губах стерлась, когда он заглянул мне в глаза. Второй тоже повернулся и увидел, как я надвигаюсь на него с занесенной палкой. Оказалось достаточно легкого кивка, чтобы он выпустил Исабеллу и поспешил спрятаться за спиной приятеля. — Давай, уходим, — пробормотал он. Его дружок не отреагировал на разумные слова. Он прожигал меня горящим взглядом, сжимая в руке нож. — Торопишься на свои похороны, сукин сын? Я взял Исабеллу за руку и поднял с земли, не выпуская из виду вооруженного противника. Нашарив ключи в кармане, я протянул их девушке. — Иди домой, — бросил я. — Делай, что говорю. Исабелла заколебалась на миг, но потом послышались ее шаги по переулку, удалявшиеся в сторону Флассадерс. Тип с ножом, заметив, что она уходит, злобно усмехнулся: — Я тебя прирежу, подонок. Я не сомневался, что он способен, а главное, хочет исполнить свою угрозу. Однако по выражению глаз моего противника я понял, что он не полный дурак. Он не спешил расправиться со мной, прикидывая, сколько может весить металлический брус, а также хватит ли мне силы, смелости и времени раскроить ему череп прежде, чем он воткнет в меня клинок навахи.[Традиционный испанский длинный складной нож. Появился в эпоху Средневековья в результате запрета простолюдинам носить оружие с длинным клинком.] — Попробуй, — подбодрил его я. Субъект сверлил меня грозным взором несколько мгновений, а затем фыркнул. Его товарищ испустил вздох облегчения. Бандит сложил нож и плюнул мне под ноги. Развернувшись, он зашагал обратно в тень, из которой пришел, а приятель побежал следом, как верный пес. Я обнаружил съежившуюся на корточках Исабеллу на лестничной площадке дома с башней. Она тряслась всем телом и держала ключи обеими руками. При моем появлении она резко вскочила. — Хочешь, я вызову врача? Она замотала головой. — Ты уверена? — Они не успели мне ничего сделать, — пробормотала девушка, глотая слезы. — Мне так не показалось. — Они ничего мне не сделали, понятно? — заспорила она. — Понятно, — сказал я. Я хотел поддержать ее, когда мы стали подниматься по ступеням, но она отстранилась. Мы вошли в дом, и я проводил ее в ванную комнату и зажег там свет. — У тебя есть смена чистой одежды, чтобы переодеться? Исабелла показала мне сумку, которую держала, и кивнула. — Давай, сполоснись, а я пока приготовлю что-нибудь на ужин. — Неужели вы голодны в такой час? — Представь, я хочу есть. Исабелла прикусила нижнюю губу. — Честно говоря, я тоже… — Тогда конец спору, — отозвался я. Закрыв дверь ванной, я подождал под дверью, пока не услышал, как потекла вода. Тогда я отправился на кухню и поставил кипятить воду. У меня оставалось немного риса, овощей и свинины из тех продуктов, что Исабелла принесла накануне утром. Я соорудил из всего этого импровизированное блюдо и ждал почти полчаса, когда Исабелла выйдет из ванной, успев за это время выпить полбутылки вина. Я слышат ее яростные рыдания за стеной. На пороге кухни девушка появилась с покрасневшими глазами, и выглядела она в это мгновение совсем ребенком. — У меня, кажется, пропал аппетит, — пробормотала она. — Сядь и поешь. Мы уселись за небольшой стол, стоявший в центре кухни. Исабелла не без подозрения поглядела на тарелку риса с ломтиками ветчины, которую я поставил перед ней. — Ешь, — приказал я. Она зачерпнула немного риса ложкой и поднесла ко рту. — Вкусно, — поделилась она. Я налил ей полбокала вина и долил водой. — Отец не разрешает мне пить вино. — Я не твой отец. Мы молча поужинали, поглядывая друг на друга. Исабелла съела дочиста свою порцию и кусок хлеба, который я ей отрезал. Потом девушка робко улыбнулась. Похоже, она толком даже не успела испугаться. Затем я довел ее до дверей спальни и зажег свет в комнате. — Попробуй поспать немного, — сказал я. — Если тебе что-то понадобится, постучи в стену. Я буду в соседней комнате. Исабелла закивала. — Я ведь слышала, как вы храпите, прошлой ночью. — Я не храплю. — Наверное, это гудели водопроводные трубы. Или скорее кто-то из соседей держит медведя. — Еще одно слово, и ты вновь окажешься на улице. Исабелла улыбнулась и наклонила голову. — Спасибо, — прошептала она. — Пожалуйста, не закрывайте плотно дверь. Только притворите ее. — Спокойной ночи, — пожелал я, выключив свет и оставив Исабеллу в темноте. Позднее, раздеваясь у себя в спальне, я заметил темное пятно на щеке, похожее на черную слезу. Я приблизился к зеркалу и стер его пальцем. Это была запекшаяся кровь. И только тогда я почувствовал, что смертельно устал и у меня ноет все тело. На следующее утро, раньше, чем Исабелла проснулась, я стоял у магазина бакалейных товаров, который ее семья держала на улице Миральерс. Только рассвело, и решетка магазина была наполовину закрыта. Я протиснулся внутрь и застал двух приказчиков, возводивших на прилавке башни из чайных коробок и прочих экзотических товаров. — Закрыто, — сообщил один из продавцов. — Я не собираюсь ничего покупать. Мне нужно увидеть хозяина. Дожидаясь хозяина, я развлекался осмотром семейного торгового предприятия неблагодарной наследницы Исабеллы, в своей бесконечной наивности отрекавшейся от сладких плодов коммерции, чтобы вкусить горького хлеба литературы. Магазин напоминал небольшую ярмарку чудес, привезенных из разных уголков мира. Там продавались разнообразные сорта мармелада, сладостей и чая. Кофе, специи и консервы. Фрукты и вяленое мясо. Шоколад и копчености. Это был раблезианский рай для тугих кошельков. Дон Одон, отец небесного создания и управляющий фирмой, вскоре явился собственной персоной, облаченный в голубой халат, с лихо подкрученными усами. Почтенный торговец был весьма не в духе, и выражение его лица внушало опасения, что беднягу вот-вот хватит удар. Я решил взять быка за рога. knizhnik.org Пенелопа Алдайя Проспект Тибидабо, 32, Барселона Открыв конверт, я достал письмо — сложенный вдвое листок цвета охры. Синие буквы складывались в слова и нервно скользили по бумаге, то почти исчезая, то вновь обретая цвет через каждые несколько слов. Все на этом листке несло на себе отпечаток прошлого: едва заметный след стоявшей на нем чернильницы, слова, нацарапанные тонким пером, плотная, шершавая на ощупь бумага. Расправив письмо на столе, я принялся читать его, затаив дыхание. Дорогой Хулиан, Сегодня утром я узнала от Хорхе, что ты в самом деле уехал из Барселоны и отправился в погоню за своими мечтами. Я всегда боялась, что из-за них ты так никогда и не будешь принадлежать мне, как, впрочем, и кому бы то ни было еще. Мне бы очень хотелось встретиться с тобой в последний раз, посмотреть в твои глаза и сказать все то, что не могу выразить в письме. Ничего не вышло так, как мы планировали. Я слишком хорошо тебя знаю, поэтому уверена, что ты никогда не напишешь, не пришлешь свой адрес, что ты захочешь стать другим. Я знаю, что ты возненавидишь меня за то, что я не пришла в назначенное место, как обещала. Знаю, что ты решишь, будто я предала тебя или струсила. Я столько раз представляла тебя, одного в том поезде, убежденного в моей измене. Я столько раз пыталась разыскать тебя через Микеля, но он сказал, что ты больше не желаешь меня знать. Что тебе рассказали обо мне, Хулиан, какую ложь? Почему ты им поверил? Теперь я понимаю, что потеряла тебя, потеряла все. Но даже сейчас я не могу позволить тебе уйти навсегда и забыть меня, не сказав тебе, что не держу на тебя зла, что я все знала с самого начала, знала, что однажды потеряю тебя и ты никогда не сможешь увидеть во мне то, что я вижу в тебе. Я лишь хочу, чтобы ты знал: я полюбила тебя с первого дня нашей встречи и все еще люблю тебя, сейчас даже больше, чем когда-либо, хотя это теперь не имеет для тебя значения. Я пишу тебе тайком, чтобы никто не знал. Хорхе поклялся убить тебя, если снова встретит. Мне больше не позволяют выходить из дома, даже приближаться к окну. Не думаю, что они когда-нибудь простят меня. Кто-то, кому можно доверять, пообещал мне, что перешлет тебе это письмо. Не называю его имени, чтобы не скомпрометировать. Не знаю, прочтешь ли ты когда-нибудь мои слова. Но если это произойдет и ты решишь вернуться из-за меня, верю, что ты найдешь способ сделать это. Пока я пишу эти строки, я вижу тебя в том поезде, терзаемого мечтами, с душой, раненной предательством, бегущего от самого себя и от всех нас. Есть столько вещей, о которых я не могу рассказать тебе, вещей, которых мы не знали, и будет лучше, чтобы ты так никогда и не узнал о них, не узнал правду. Я прошу у судьбы только одного: чтобы ты был счастлив, чтобы все, о чем ты мечтаешь, стало реальностью, и, хотя со временем ты меня забудешь, хочу, чтобы однажды ты понял, как сильно я тебя любила. Навеки твоя, Пенелопа. 17 Слова Пенелопы Алдайя, которые я читал и перечитывал в ту ночь, пока не заучил наизусть, стерли в моей душе впечатление от визита инспектора Фумеро. Я так и не уснул, завороженный письмом и голосом, который угадывался за его строками, а на рассвете вышел из дому. Отцу я оставил записку, что ухожу по делам и вернусь в лавку в половине десятого. Я вышел из подъезда, пустынные улицы едва различались в синеватой дымке, будто языком слизывавшей тени и лужи, оставшиеся от ночной измороси. Застегнув куртку до подбородка, я быстрым шагом направился к площади Каталонии. От лестниц в метро шел пар, отливавший медью в нежном утреннем свете. В железнодорожных кассах я купил билет третьего класса до станции Тибидабо. Вагон был полон посыльных, служанок, поденщиков, державших на коленях бутерброды размером с кирпич, завернутые в газету. Я прислонился головой к окну и прикрыл глаза, а поезд, углубившись в черноту бесконечных туннелей, быстро нес меня по недрам города к подножию Тибидабо. Когда он вновь вынырнул на свет, мне показалось, будто я уже в другой Барселоне. Над городом медленно вставало солнце, и его пурпурные лучи пронизывали облака, рассыпаясь огненными брызгами по фасадам вилл и дворцов на проспекте Тибидабо. Голубой трамвай лениво полз по рельсам в туманной мгле. Я побежал и успел вскочить на заднюю площадку под строгим взглядом кондуктора. Трамвай был почти пустой: только двое монахов и дама с пепельно-серым лицом, одетая в траур, плавно покачивались, убаюкиваемые размеренными движениями этой повозки с невидимыми лошадьми. — Мне только до дома тридцать два, — сказал я кондуктору, улыбаясь своей самой приветливой улыбкой. — Да хоть на край света, мне-то что, — возразил он с безразличием в голосе. — Билеты здесь оплачивают даже солдаты Господа нашего. Или раскошеливайся, или пошевеливайся. Ну, за рифму я, понятно, с вас денег не возьму. Монахи-францисканцы, в сандалиях на босу ногу и коричневых рясах из мешковины, дружно закивали, в качестве доказательства демонстрируя мне розовые билеты. — Ну, тогда я лучше сойду, — сказал я. — У меня нет мелких денег. — Как хотите. Но только подождите до следующей остановки, не хватало мне, чтобы вы попали под колеса. Трамвай двигался едва ли не со скоростью пешехода, скользя по тени деревьев, вдоль стен и садов, похожих на замки особняков, где, как мне казалось, так приятно было бы побродить среди статуй, фонтанов, конюшен и скрытых от посторонних взоров часовен. Высунувшись из окна, я различил вдали силуэт «Эль Фраре Бланк», такой четкий на фоне деревьев. Доехав до угла улицы Романа Макайя, трамвай замедлил ход и плавно остановился. Водитель позвонил в колокольчик, и кондуктор строго взглянул на меня: — Эй, хитрец, поторопитесь, вот он, дом тридцать два, прямо здесь. Я вышел, а голубой трамвай медленно растворился в тумане. Я перешел через дорогу и оказался у самой резиденции семьи Алдайя. Кованые решетки ворот, увитые плющом, почти скрывала густая листва. В резных железных переплетениях угадывалась маленькая наглухо запертая калитка. Вверху решетки, словно свернувшиеся кольцом черные железные змеи, проступали цифры «32». Я хотел было заглянуть внутрь и рассмотреть дом, но с улицы едва были видны лишь очертания выступов и сводов темной башни. Из замочной скважины калитки, как кровь, сочилась ржавчина. Присев на корточки, я попытался сквозь это отверстие взглянуть на внутренний двор, но смог увидеть лишь густые заросли сорной травы и беспорядочно разросшегося кустарника, и что-то еще, показавшееся мне фонтаном или прудом, откуда поднималась рука, указывая в небо. Мне понадобилось несколько мгновений, чтобы понять, что рука была мраморная и что в глубине фонтана виднелось еще много каменных силуэтов, которые я не смог хорошо рассмотреть. Чуть дальше, в зарослях, виднелась полуразрушенная мраморная лестница, засыпанная мусором и палой листвой. Богатство и слава семьи Алдайя много лет назад покинули этот мрачный дом. Теперь это место превратилось в гробницу. Сделав несколько шагов вдоль ограды, я свернул за угол, чтобы получше рассмотреть южное крыло дома. Отсюда открывался вид на одну из башен особняка. В то же мгновение краем глаза я заметил тощую фигуру человека в голубом халате, который размахивал метлой, терзая груду сухой листвы на тротуаре. Он смотрел на меня с некоторым подозрением, и я предположил, что это привратник одного из соседних владений. Я широко улыбнулся ему, как умеют улыбаться лишь те, кто много часов провел за прилавком. — Доброе утро, — приветливо начал я. — Вы случайно не знаете, как долго дом Алдайя стоит запертым? Он посмотрел на меня так, словно я спросил его о квадратуре круга, а потом задумчиво потер подбородок пальцами, желтоватый цвет которых демонстрировал пристрастие их владельца к сигаретам без фильтра. Я тут же пожалел, что не захватил с собой пачку сигарет, чтобы снискать расположение привратника. Я даже пошарил в карманах куртки в поисках подношения, которое обеспечило бы мне его благосклонность. — Да уж лет двадцать — двадцать пять, — сказал привратник смиренным голосом человека, против своей воли обреченного всю жизнь находиться в услужении. — А вы сами давно здесь? Привратник кивнул: — Давненько, почитай с двадцатого служу у господ Миравель. — А вы не знаете, что стало с семьей Алдайя? — Ну, вы, верно, слышали, они почти все потеряли во времена Республики, — сказал он. — Как говорится, что посеешь… Я слышал кое-какие разговоры в доме хозяев, сеньоры Миравель прежде водили дружбу с Алдайя. Говорят, их старший сын, Хорхе, уехал за границу, в Аргентину. У них там фабрики были или что-то в этом роде. Очень богатые были люди, очень. Эти-то, даже падая, встают на ноги. У вас, случайно, не найдется сигаретки? — Нет, к сожалению, но могу предложить леденец «Сугус», я где-то слышал, что никотина в нем столько же, сколько в одной сигарете «Монтекристо», и к тому же куча витаминов. Привратник с некоторым сомнением посмотрел на меня, но все же согласился. Я протянул ему лимонный «Сугус», которым как-то давным-давно угостил меня Фермин. Я обнаружил конфету в подкладке кармана куртки и очень надеялся, что она еще не прогоркла. — Вкусно, — сказал, наконец, привратник, посасывая липкий леденец. — У вас во рту сейчас гордость национальной кондитерской промышленности. Сам генералиссимус поглощает их как семечки. И все же скажите, вы слышали когда-нибудь о дочери Алдайя, Пенелопе? Привратник задумался, опершись на метлу, словно вставший на ноги мыслитель Родена. — Мне кажется, вы что-то перепутали. В семье Алдайя не было дочери. Только сыновья. — Вы уверены? Я слышал, году в 1919-м в этом доме жила девушка, Пенелопа Алдайя, сестра Хорхе. Может быть, но я же вам сказал: я служу у господ с 1920-го. — А кому теперь принадлежит особняк? — Насколько мне известно, он все еще выставлен на продажу, хотя поговаривают, что его скоро снесут и на этом месте построят школу. По правде говоря, это лучшее, что они могут сделать: разрушить дом до основания, и дело с концом. — Почему вы так говорите? Привратник посмотрел на меня так, будто решил доверить мне тайну, и улыбнулся. Я заметил, что у него недоставало, по меньшей мере, четырех верхних зубов. — Эти Алдайя, у них там не все чисто, как говорят. Ну, вы понимаете. — Честно говоря, не очень. А что говорят? — Разное. Странный шум и все прочее. Я-то, понятное дело, не верю во все эти выдумки, но рассказывают, что не один смельчак, забравшись в дом Алдайя, обмочил штаны со страха. — Не хотите же вы сказать, что дом заколдован? — сказал я, пытаясь сдержать улыбку. — Смейтесь, смейтесь, но, как говорится, дыма без огня не бывает… — А вы сами что-нибудь видели? — Видеть-то не видел, но слышал. — Слышали? И что же? — А вот был случай, несколько лет тому назад. Как-то ночью я ходил в этот дом вместе с Жоанетом, это он настоял, понимаете? Сам-то я что мог там забыть… Ну так вот, услышал я странные звуки внутри, вроде плач. Привратник тут же изобразил звук, который так живо описывал. Мне он показался сильно напоминающим завывания какого-нибудь чахоточного больного, мурлыкающего веселые куплеты. — Может быть, это был ветер? — предположил я. — Может, но у меня от страха душа в пятки ушла, клянусь вам. Слушайте, а не найдется ли у вас еще такой конфетки? — Вот, возьмите пастилки «Хуанола». Прекрасно освежают после сладкого. — Ну, давайте, — согласился привратник, протягивая руку. Я отдал ему всю пачку. Вкус лакрицы, казалось, развязал ему язык, и он продолжил рассказ о немыслимой истории особняка Алдайя. — Только это между нами. Однажды сын сеньора Миравеля, Жоанет, парень раза в два выше вас (играет, между прочим, в национальной сборной по баскетболу)… В общем, дружки молодого сеньора Жоанета слышали все эти рассказы о доме Алдайя и подбили его пойти туда. А он, конечно, уговорил меня пойти с ним, потому что болтать-то языком он мастак, а пойти туда одному кишка тонка оказалась. Ну, вы понимаете, эти маменькины сынки. Так вот, Жоанет решил отправиться туда ночью, чтобы покрасоваться перед невестой, а в конце концов чуть не наделал в штаны от испуга. Вы-то видите этот дом сейчас, днем, а ночью он совсем другой, понимаете? В общем, Жоанет потом рассказывал, что поднялся на второй этаж (я-то входить отказался, ведь это, похоже, незаконно, хотя к тому времени дом лет десять как запертый стоял), и там наверху что-то было. Молодому сеньору послышался голос в одной из комнат, но когда он захотел туда войти, дверь захлопнулась прямо перед его носом. Ну и как вам история? — Быть может, она закрылась от сквозняка? — предположил я. — Или от чего-нибудь другого, — заметил привратник, понижая голос. — По радио как-то передали: мир полон тайн. И представляете, говорят, что совсем недавно обнаружили настоящую плащаницу в самом центре Серданьолы.[Поселок недалеко от Барселоны.] Ее, оказывается, пришили сзади к экрану одного кинотеатра, чтобы спрятать от мусульман, которые с ее помощью хотели доказать, что Иисус был чернокожим. Ну, и как вам это? — Просто нет слов. — А я что говорю? Чудеса, да и только. Вот и дом Алдайя надо бы снести и засыпать все известью. Я поблагодарил сеньора Ремихио за интересные сведения и направился вниз по проспекту до Сан-Хервасио. Глядя вверх, я видел, как гора Тибидабо встречает рассвет, закутавшись в прозрачные облака. Мне вдруг захотелось подняться на фуникулере на самую вершину до старого парка аттракционов и затеряться там среди каруселей и павильонов с игровыми автоматами, но я обещал отцу быть в лавке вовремя. Подходя к станции, я представлял себе Хулиана Каракса: вот он спускается по этому же самому тротуару, смотрит на эти же величественные фасады, очень мало изменившиеся с тех времен, на мраморные лестницы и парки, украшенные статуями, и, возможно, поджидает этот же голубой трамвай, взбирающийся на цыпочках к самому небу. Дойдя до конца проспекта, я достал из кармана фотографию Пенелопы, улыбающейся во дворе своего дома. В глазах этой девушки отражались ее чистая душа и надежда на счастливую жизнь. «Любящая тебя, Пенелопа». Я представил, как Хулиан Каракс, которому было столько же лет, сколько мне сейчас, держит в руках эту фотографию, стоя в тени дерева, под которым стою сейчас я. Мне казалось, я вижу его, улыбающегося, уверенного в себе, смело смотрящего в свое безграничное и светлое, как этот проспект, будущее, и на мгновение мне пришла в голову мысль, что там, впереди, есть только призраки потери и небытия, а этот окружающий меня свет нереален, мимолетен, существует лишь считанные секунды, покуда я способен удержать его взглядом. 18 Вернувшись домой, я обнаружил, что Фермин, а может, отец, уже открыл лавку. Я поднялся домой, чтобы чего-нибудь перекусить на ходу. В столовой отец оставил для меня тосты, джем и термос с кофе. Я проглотил все это в один присест и спустя десять минут снова был внизу. Войдя в лавку через заднюю дверь, я подошел к своему шкафчику и надел фартук, чтобы не запачкать одежду пылью от картонных ящиков и книжных полок. В глубине шкафчика стояла жестяная коробка, все еще хранящая запах печенья «Кампродон». В нее я складывал всякие бесполезные вещицы, которые мне почему-то всегда было жаль выбрасывать: часы, высохшие сломанные ручки, старые монеты, стеклянные шарики, гильзы от пуль, которые я нашел в парке «Лабиринт», и старинные открытки с видами Барселоны начала века. Среди всего этого хлама был и клочок старой газеты, на котором Исаак Монфорт записал мне адрес своей дочери Нурии в тот вечер, когда я пришел на Кладбище Забытых Книг, чтобы спрятать там роман Хулиана Каракса «Тень ветра». Я еще раз внимательно прочел адрес в лучах пыльного света, проникавшего сквозь полки и сваленные в кучу картонки, потом закрыл жестяную коробку, спрятал клочок газеты в бумажник и вышел в лавку, решительно намереваясь занять голову и руки первым попавшимся делом. — Доброе утро, — громко произнес я. Фермин разбирал содержимое нескольких ящиков, присланных одним коллекционером из Саламанки, а отец страдал, пытаясь расшифровать один немецкий псевдолютеранский каталог, с заглавием, похожим на сорт филейной колбасы. — А вечер пусть будет еще лучше, — промурлыкал Фермин, явно намекая на мое свидание с Беа. Я не удостоил его ответом и решил наконец взяться за неизбежную ежемесячную повинность: достал бухгалтерскую книгу и углубился в сверку квитанций, чеков, уведомлений, доходов и расходов. Монотонно-спокойную атмосферу нарушало только радио, щедро одаривая нас избранными отрывками из репертуара Антонио Мачина,[Известный кубинский исполнитель болеро.] очень популярного в те годы. Моему отцу карибские мелодии немного действовали на нервы, но он переносил их с завидным терпением, зато Фермину они напоминали о его обожаемой Кубе. Эта сцена повторялась не так уж редко: отец старательно делал вид, будто ничего не слышит, а Фермин с мечтательным выражением в глазах лениво двигался в такт ритмов кубинского дансона, заполняя рекламные паузы бесчисленными анекдотами о своих гаванских похождениях. Дверь в лавку была открыта, и с улицы доносился аромат свежевыпеченного хлеба и кофе, наполняя душу оптимизмом. Спустя несколько мгновений у витрины остановилась наша соседка Мерседитас, возвращавшаяся с рынка Бокерия, и заглянула в дверь. — Добрый день, сеньор Семпере, — пропела она. Отец, слегка покраснев, улыбнулся. Мне казалось, Мерседитас ему нравится, но принятый им раз и навсегда кодекс затворника предполагал обязательное и нерушимое молчание. Фермин, продолжавший покачивать бедрами в такт все еще звучавшей музыки моря и солнца, искоса посмотрел на Мерседитас и довольно облизнулся, словно на пороге нашей лавки появился рулет с кремом. Соседка открыла бумажный пакет и достала оттуда три огромных блестящих яблока. Похоже, она еще не выбросила из головы идею работать в нашей лавке и поэтому даже не старалась скрыть неприязнь, которую у нее вызывал Фермин, занявший, как она полагала, ее место. — Посмотрите-ка, какие красивые! Я их увидела и сказала себе: эти яблоки словно созданы для сеньоров Семпере, — произнесла она жеманно. — Насколько мне известно, вы, интеллектуалы, питаете к яблокам особую страсть, как этот, Исаак Пераль.[Инженер из Мурсии, известный тем, что изобрел подводную лодку с электродвигателем.] — Исаак Ньютон, бутончик вы мой нераскрывшийся, — поправил Фермин снисходительно. Мерседитас наградила его убийственным взглядом: — Вот он, умник, посмотрите на него! Скажите спасибо, что я вам тоже захватила яблоко, а не помпельмус, например, потому что вы ничего другого не заслуживаете. — Дорогая моя, да любой дар из ваших небесных ручек, особенно этот плод первородного греха, разжигает во мне такое пламя… — Фермин, ради бога! — на полуслове оборвал его отец. — Молчу, сеньор Семпере, — подчинился Фермин, с неохотой отступая. Мерседитас уже была готова ответить Фермину, как вдруг на улице началась суматоха. Мы все замолчали, прислушиваясь. Снаружи все громче и громче доносились возмущенные голоса, и вскоре поднялся приглушенный гвалт. Мерседитас осторожно выглянула за дверь. Мимо лавки прошли несколько сбитых с толку торговцев, вполголоса возмущаясь. Вскоре появился дон Анаклето Ольмо, сосед по дому и полуофициальный представитель Королевской академии языка в нашем подъезде. Дон Анаклето носил звание профессора, преподавал в старших классах школы испанскую литературу и другие гуманитарные предметы и делил свое жилище в квартире под номером один на втором этаже с семью котами. В свободное от преподавания время он вычитывал выходные данные на последних страницах книг одного известного издательства. Ходили слухи, что он сочиняет мрачные эротические стихи и публикует их под псевдонимом Родольфо Питон. В личном общении дон Анаклето был милейшим и обаятельнейшим человеком, но на публике чувствовал необходимость исполнять роль рапсода, и речь его была до того напыщенной и витиеватой, что его прозвали за это Гонгорино.[То есть подобный Луису де Гонгора, Луис де Гонгора-и-Арготе (1561–1627), один из крупнейших поэтов Испании, отличался пристрастием к редким словам и сложным оборотам речи. Кроме того, некоторые его стихи нарочито туманны и непонятны.] knizhnik.org — Марина, — снова затянул я, — ты же сама сказала, что здесь никто… Она стояла уже у противоположной стены оранжереи, видно, здесь был вход. Потом стала протирать стекло, и под грязью обнаружилась такая же странная черная бабочка, которую мы видели на безымянной гробовой плите. Стеклянная дверь оказалась открытой и медленно уступила нашему нажиму. Изнутри доносился сладковатый, душный запах тления. Так смердят болота и затхлые отравленные колодцы. Оставив позади последние обломки своего здравого смысла, я вошел внутрь, в зеленоватую мглу. 5 Запах был просто феерический: гниющее старое дерево, сырая земля и что-то вроде духов. Под стеклянным потолком стлался туман, капли конденсировались и падали на нас в полумраке, как чья-то кровь. Вдали, вне поля зрения, слышались непонятные звуки — что-то вроде металлического дребезжания, словно кто-то дергал жалюзи. Марина медленно двигалась вперед. Было жарко, сыро. Одежда липла к телу, по лицу текли капли пота. Я обернулся, взглянул на Марину — она тоже взмокла. Металлический звук, казалось, раздавался сразу со всех сторон, нарастая в зеленоватом мраке. — Что это? — спросила Марина, и я услышал ноту тревоги в ее голосе. Я только пожал плечами. Мы все углублялись во мглу оранжереи. Там, где несколько лучиков света пробивались сквозь крышу, мы остановились, и Марина хотела что-то сказать, но в это время снова раздался этот пугающий металлический звук — совсем рядом. Метрах в двух. Прямо у нас над головой. Мы обменялись взглядом и медленно подняли головы к просвету в стеклянном потолке. Марина взяла меня за руку. Она дрожала. Я тоже. Мы были окружены. В полумраке вырисовывались угловатые силуэты, словно висящие в воздухе. Я насчитал их с дюжину, больше: руки, ноги, глаза, блестящие в темноте. Они неподвижно, устрашающе висели над нами, эти адские куклы, и, задевая при покачивании друг о друга, издавали металлический шорох. Непроизвольно мы подались назад, и раньше, чем успели что-либо понять, все это воинство обрушилось на нас: Марина случайно наступила на рычаг, связанный с системой блоков, удерживавшей в воздухе эти застывшие фигуры. Я кинулся к Марине, чтобы закрыть ее сверху, и мы оба упали. Нас оглушил звон стекла и скрежет какого-то механизма. Я представил, как осколки острыми клиньями падают дождем и вонзаются нам в тело, и в этот момент что-то холодное коснулось моего затылка. Чьи-то пальцы. Я смог открыть глаза. Прямо в лицо мне улыбалась безжизненная лаковая рожа куклы из желтоватого полированного дерева со стеклянными глазами. Рядом со мною Марина подавила вскрик. — Это марионетка, — выдавила она хрипло. Мы поднялись и удостоверились, что существа, напугавшие нас, действительно были марионетками. Фигуры для кукольного театра, сделанные из дерева, металла и керамики. Подвешенные на тросиках к крючкам на потолке. Рычаг, нечаянно нажатый Мариной, привел их в движение. Висели они, на две-три ладони не доставая до пола, и подергивались в воздухе, словно висельники в пляске смерти. — Какого черта?.. — вырвалось у Марины. Я разглядывал кукол. Вот фигура, одетая магом, вот полицейский, танцовщица, вот знатная дама в роскошном платье винно-красного цвета, ярмарочный силач… Все они были в натуральную величину, все одеты в роскошные наряды, которые время превратило в лохмотья. И было еще что-то, что их неуловимо объединяло — какая-то общая черта, придававшая всем им странную схожесть друг с другом. — Да они незаконченные, — догадался я. Марина сразу поняла, что я имел в виду. Каждой кукле чего-то недоставало. У полицейского не было рук. У танцовщицы — глаз, вместо них страшно зияли пустые глазницы. У мага — ни рта, ни рук… Я рассматривал фигуры, а они покачивались в призрачном зеленом свете заброшенной оранжереи. Марина подошла к танцовщице и тщательно ее осмотрела. Показала мне на маленький знак на лице куклы, у границы волос: маленькая черная бабочка. Снова она. Марина протянула руку, коснулась метки, волос — и неожиданно отдернула руку жестом омерзения. — Волосы… они настоящие. — Быть не может. Мы проверили каждую куклу: на всех были метки в форме бабочки. Мы подняли их назад при помощи того же рычага. Глядя, как они безвольно повисли, покачиваясь в пустоте, я подумал, что их механические души отчаянно, но напрасно ждут, когда придет их творец и соединится с ними. — А здесь еще кое-что, — услышал я голос Марины за спиной. Я оглянулся и увидел, что она показывает мне на старый письменный стол в углу. Он был весь покрыт слоем пыли, и паучок бежал по столешнице, оставляя тонкий след. Я наклонился и сдул пыль, подняв в воздух серое облачко. Оказалось, на столешнице лежит переплетенная в кожу толстая квадратная книга, раскрытая посередине. В центре страницы наклеена фотография в сепии, подпись гласила: «Арль, 1903». На фотографии — девочки, сиамские близнецы, сросшиеся торсами. Девочки в праздничной одежде улыбались в камеру, и трудно было представить улыбку грустнее. Марина пролистала альбом. Обычный старый фотоальбом, только вот фотографии не назовешь ни обычными, ни даже нормальными. Сиамские близнецы оказались еще цветочками. Пальцы Марины листали страницы, а мы со смесью ужаса, отвращения и зачарованности рассматривали старые снимки. Я почувствовал наконец, что у меня мурашки по всему телу. — Уроды… — бормотала Марина. — Природные феномены, их часто эксплуатировали в цирковых зрелищах… Созерцание людских уродств возымело сильное действие: меня словно избили кнутом. Открылась изнанка человеческого, и она была ужасна. Я видел, как внутрь чудовищно искаженного тела были заключены невинные души и как они там мучились. Шуршали листы альбома, шли минуты, мы молчали. Одна за другой фотографии представляли нам чудовищ, которых не мог бы породить ни один ночной кошмар. И страшнее самих уродливых тел были взгляды изнутри их — взгляды, горевшие ужасом, одиночеством, отчаянием. — Господи помилуй… — шептала Марина. Фотографии были датированы и помечено место съемки: Буэнос-Айрес, 1893; Бомбей, 1911; Турин, 1930; Прага, 1933… Я терялся в догадках, не в силах представить, кто и зачем мог бы собрать такую коллекцию. Этот адский каталог. Наконец Марина оторвалась от фотографий и ушла в темноту. Я тоже хотел уйти за ней, но не мог прекратить рассматривать бесконечное разнообразие боли и ужаса, глядевшее на меня со старых снимков. И через сто лет я не забуду, как они смотрели на меня, эти существа. Наконец я захлопнул альбом и подошел к Марине. Она глубоко дышала там, в полумраке, и я вдруг почувствовал себя таким маленьким, незначительным, таким растерянным. Я не знал, что делать, что сказать. В этих фотографиях было что-то такое, от чего я попросту на куски рассыпался. — Ты как, в порядке?.. — спросил я наконец. Марина, не открывая глаз, кивнула. Вдруг что-то зазвучало в зеленой мгле. Мы застыли, вперившись глазами в тени, окружавшие нас. Снова раздался этот звук, неизвестный, непонятный. Враждебный. Зловещий. Потянуло гнилью, тошнотворно и сильно. Словно зверь во тьме открыл зловонную пасть и дохнул. У меня появилось ужасное чувство, что мы уже не одни, что рядом с нами кто-то есть. Он наблюдает за нами. Марина, окаменев, неподвижно смотрела во мглу. Я сжал ее руку и повел к выходу. knizhnik.org 6 Мы вышли из сада в серебристую дымку дождя, одевшую улицы. Было около часу дня. На обратном пути — Герман нас ждал к обеду — мы не обменялись ни словом. — Герману, пожалуйста, ничего не говори, — попросила Марина. — Не беспокойся. Я подумал, что даже если бы и захотел, не смог бы объяснить, что с нами произошло. Чем дальше мы уходили от сада со старой оранжереей, тем хуже я понимал и помнил те странные и мрачные вещи, которые там видел. На площади Сарья я заметил, что Марина бледна и дышит с трудом. — Что с тобой, как ты себя чувствуешь? — встревожился я. Марина сказала, что все хорошо, но как-то неубедительно. Мы присели на скамью. Закрыв глаза, она тяжело переводила дыхание. У наших ног что-то клевали голуби. В какой-то миг мне показалось, что Марина сейчас потеряет сознание. Вдруг она открыла глаза и улыбнулась мне. — Не пугайся. Небольшая дурнота. Наверное, из-за этого ужасного запаха. — И правда, он был ужасным. Падаль какая-нибудь. Крыса или… Марина согласно кивнула. Наконец ее бледность прошла, щеки снова порозовели. — Мне просто надо поесть. Пошли уже. Герман небось уже волнуется. Мы пошли к ее дому. Кафка ждал нас у кованых ворот. На меня он взглянул холодно, а Марину приветствовал, кратко, но дружественно потершись о ее лодыжки. Я размышлял, как прекрасно быть котом, когда раздалась та самая небесная музыка, что увлекла меня ночью в этот сад — голос, певший из граммофона Германа. Музыка заполнила сад, как неудержимые весенние воды. — Что это за музыка? — Это Делиб. — Никогда не слышал. — Лео Делиб. Француз. Композитор, — объяснила Марина. — Не проходили в школе? Я пожал плечами. — Это из его оперы «Лакме». — А кто поет? — Моя мама. Я смотрел на нее в изумлении. — Твоя мать — оперная певица? Марина ответила бесстрастно: — Была певицей. Она умерла. Герман ждал нас в большой гостиной — просторной овальной комнате. С потолка струился, разбиваясь на разноцветные искры в хрустале, свет большой люстры. Отец Марины оделся почти как на дипломатический прием, строго соблюдая этикет, — костюм, жилет, красивые седые волосы безупречно причесаны. Выглядел он, словно вышел из глубин времени — примерно из конца девятнадцатого века. Мы расселись за столом, сервированным серебром на белоснежной льняной скатерти. — Как приятно, что вы разделите с нами обед, Оскар, — сказал Герман своим негромким голосом. — Не каждое наше воскресенье украшено таким приятным обществом. Посуда была тонкого фарфора — любой антиквар затрясся бы от жадности. В меню же был только суп с аппетитным запахом и свежий хлеб. Больше ничего. Пока Герман наливал суп мне, как гостю, первому, я подумал, что весь этот парад устроен ради меня. В этом доме был музейный фарфор, фамильное серебро и обычай воскресного парадного обеда, но не было денег на второе блюдо. Больше того, не было и электричества. Дом освещался свечами. Герман словно прочел мои мысли. — Кажется, вы заметили, Оскар, что у нас нет электричества. В самом деле, это так. Мы как-то не очень доверяем современной технике. Да и как доверять силе, которая может перенести человека на Луну, но не может дать каждому хлеба досыта? — Возможно, дело не в самой технике, а в тех, кто ее использует, — предположил я. Герман, обдумав мой ответ, кивнул с медлительной торжественностью — не знаю, искренне убежденный или просто из вежливости. — Я чувствую в вас, Оскар, философскую жилку. Вы читали Шопенгауэра? Марина, не скрывая заинтересованности, слушала, что я отвечу. — Так, поверхностно, — выкрутился я. Суп мы ели молча, с удовольствием. Герман иногда мне улыбался с рассеянной ласковостью и не отрывал любящего взгляда от дочери. Что-то мне подсказывало, что у Марины нет друзей и что Герман доволен моим присутствием, пусть даже я и не отличаю Шопенгауэра от модного обувного бренда. — Что ж, Оскар, расскажите мне, что нового в мире. Он так это спросил, что мне пришли в голову странные мысли. Может, он не слыхал о конце Второй мировой. Вот объявлю о нем сейчас, и произведу сенсацию. — Да какие там новости, — промямлил я под острым, бдительным взглядом Марины. — Вот выборы будут… Интерес Германа неожиданно пробудился, он опустил ложку и поддержал тему: — А ваши убеждения каковы, Оскар? Вы левый или правый? — Папа, Оскар убежденный анархист, — решительно заявила Марина. Я подавился хлебом. Анархистов на мотоциклах я видел, но в чем состоят их убеждения, понятия не имел. Герман окинул меня долгим, заинтересованным взглядом. — Ах, молодость… — пробормотал он. — Святой идеализм. Понимаю, понимаю. Сам в вашем возрасте зачитывался Бакуниным. Это надо пережить, как корь… Я прожег убийственным взглядом Марину, а та только загадочно улыбалась, наверное, научилась у своего кота. Наконец быстро подмигнула и отвела взгляд. Герман смотрел на меня с нескрываемой симпатией, я вернул ему улыбку и поспешил заняться супом. Это позволяло по крайней мере молчать, а кто молчит, не делает ошибок. Некоторое время мы ели в тишине. Вдруг я заметил, что Герман уснул прямо за столом. Марина ловко подхватила выпавшую ложку и ослабила его галстук из серебристого шелка. Герман глубоко вздохнул. Одна из рук мелко дрожала. Марина помогла отцу встать. Он тяжело оперся на ее плечо, слабо улыбнувшись мне со стыдом и горечью. — Вы простите меня, Оскар, — сказал он севшим голосом. — Возраст… Я встал, пытаясь помочь Марине, но она взглядом показала, что этого не нужно, и я остался в столовой, а они ушли — дочь поддерживала отца. — Очень рад, Оскар, очень рад знакомству, — тихо прошелестел его голос, когда они удалялись в тьму коридора. — Приходите к нам еще, да, приходите еще… Их шаги затихли в глубине дома, а я остался при свете свечей и ждал возвращения Марины еще полчаса, проникаясь атмосферой старого дома. Когда мне стало понятно, что Марина уже не вернется, я начал беспокоиться. Пойти на ее поиски по незнакомому дому я стеснялся. Уйти не попрощавшись я не мог. Оставить записку тоже, в комнате не нашлось чем ее написать. Тем временем смеркалось, мне надо было возвращаться в интернат. Я решил прийти на следующий день после уроков и узнать, все ли хорошо. И сразу понял: ведь не прошло и получаса, как я не вижу Марину, а я уже ищу предлога вернуться к ней. Через кухню я прошел к кованым воротам сада. Над городом гасло вечернее небо с неторопливыми тучами. По пути к школе, медля и мысленно возвращаясь к событиям этого дня, я старался снова пережить каждую минуту. Поднимаясь по лестнице в свою комнату, я пришел к выводу, что более причудливого и странного дня в моей жизни не было. Но если бы его можно было повторить, я бы сделал это не задумываясь. 7 Той ночью мне приснилось, что я заперт внутри огромного калейдоскопа. Какой-то дьявол — я видел только его огромный глаз в круглом стекле — вертел его и заставлял меня кувыркаться. Мир дробился и рассыпался, цветные пятна и причудливые отражения сводили с ума. А, это насекомые. Черные бабочки. Я вскочил с постели с бешено бьющимся сердцем, словно кровь во мне вдруг превратилась в кипящий крепкий кофе. Целый день продолжалась эта лихорадка, не отпуская меня и на уроках. Все учебные темы того понедельника были поездами, которые проследовали мимо меня без остановки. Джи-Эф сразу заметил, что со мной что-то не то. — Обычно ты всего лишь витаешь в облаках, а сегодня вышел за пределы атмосферы, — подвел он итог. — Слушай, ты не заболел? Я рассеянно успокоил его и снова посмотрел на часы над доской аудитории. Три тридцать. Занятия закончатся через два часа. Целая вечность. За окном поливал дождь. При первом же звуке звонка я сорвался с места, предупредив Джи-Эф, что сегодня не пойду с ним на обычную прогулку. Коридоры были еще длиннее, чем обычно. Сад и фонтан у входа в наше здание потускнели под дождем. Небо висело, как свинцовая пластина. Фонари, как гаснущие спички, едва желтели во влажном воздухе. Я был без зонтика и даже без капюшона, так что бросился бежать. Перепрыгивал через лужи, огибал потоки воды и наконец выбежал на улицу. Дождевой поток тек вниз по тротуару неудержимо, как кровь из отворенной вены. Уже промокший до костей, я бежал по мрачным безлюдным улицам, а вода ревела подо мной в канализационных стоках. Казалось, город погружается в черный океан. Я добежал до ворот особняка Марины и Германа за десять минут — и к этому времени промок до нитки. На горизонте день догорал серым, в мраморных разводах, закатом. На углу переулка вдруг что-то с треском обвалилось. Я испуганно оглянулся. Никого — только дождь лупил по лужам пулеметными очередями. Я протиснулся в калитку. Молнии освещали путь к дому. Херувимы над фонтаном у входа приветствовали меня. Стуча зубами, я добрался наконец до кухонной двери. Она оказалась открытой. Я вошел. Тьма была там непроглядная. Я вспомнил, что Герман говорил — в доме нет электричества. До этой минуты я и не подумал ни разу, что вообще-то пришел без приглашения. Вот уже второй раз я лезу в этот дом в темноте и без малейшей причины. Подумал даже уйти, но буря разошлась к этому времени так, что было не выйти. Вздохнув, я стал растирать руки, которых почти не чувствовал от холода. Ледяная одежда липла к телу. Кашель сотрясал меня так, что стучало в висках. «Полцарства за махровое полотенце», — подумал я и позвал: knizhnik.org Меня разбудили патрульные, постучав резиновой дубинкой по ноге. Уже наступила ночь, и мне потребовалось несколько секунд, чтобы разобраться, кто передо мной — агенты службы общественного порядка или эмиссары смерти, посланные с особым поручением. — Послушайте, сеньор, идите-ка отсыпаться после попойки в свою постельку, договорились? — Как прикажете, мой полковник. — Шевелитесь, или я упрячу вас за решетку. Посмотрим, как вам понравится такая шутка. Меня не пришлось долго уговаривать. Поднявшись не без труда, я взял курс на свое жилище, надеясь добраться туда раньше, чем снова собьюсь с пути истинного и ноги сами приведут меня в третьесортный кабак. Дорога, на которую в нормальном состоянии я потратил бы десять-пятнадцать минут, в ту ночь оказалась раза в три длиннее. Наконец я чудом добрался до дверей собственного дома. Но надо мной, верно, висело какое-то проклятие, ибо я вновь увидел Исабеллу, на сей раз сидевшую и ждавшую меня во внутреннем дворике особняка. — Вы пьяны, — заявила Исабелла. — Наверняка, поскольку только в припадке белой горячки мне могло почудиться, что среди ночи я нахожу тебя, сонную, на пороге своего дома. — Мне больше некуда идти. Мы с отцом поссорились, и он выгнал меня из дома. Я закрыл глаза и вдохнул поглубже. Разум, отупевший от выпивки и горя, оказался не в состоянии облечь в приемлемую форму поток ругательств и проклятий, вертевшихся на языке. — Ты не можешь здесь остаться, Исабелла. — Пожалуйста, только на одну ночь. Умоляю вас, сеньор Мартин. — Только не надо смотреть на меня как агнец, приготовленный к закланию. — Между прочим, я оказалась на улице по вашей вине, — добавила она. — По моей вине. Вот это мило! Не знаю, есть ли у тебя талант, чтобы писать, но больного воображения в избытке. Хотелось бы узнать хотя бы самую завалящую причину, чем я виноват, что сеньор папа выставил тебя на улицу? — Когда вы пьяны, вы странно выражаетесь. — Я не пьян. В жизни не напивался. Отвечай на вопрос. — Я сказала отцу, что вы взяли меня помощницей и потому я отныне намерена заниматься литературой и больше не смогу работать в магазине. — Что? — Может, войдем? Я продрогла, и у меня онемела задница, оттого что я задремала на ступенях. Я чувствовал головокружение, меня одолевала тошнота. Я возвел глаза к слабому сумеречному свету, проникавшему сквозь слуховое окно над верхней площадкой лестницы. — Неужели это кара небесная, посланная для того, чтобы я покаялся в своей беспутной жизни? Исабелла с любопытством проследила направление моего взгляда. — С кем вы разговариваете? — Ни с кем. Это монолог. Прерогатива пьяного. Но завтра с утра я намерен вступить в диалог с твоим отцом и положить конец бессмыслице. — Не уверена, что это хорошая идея. Отец поклялся, что убьет вас, если увидит. Под прилавком он держит двуствольное ружье. Он такой. Однажды он застрелил из своей двустволки быка. Было лето, дело происходило близ Архентоны… — Замолчи. Ни слова больше. Тихо. Исабелла умолкла и уставилась на меня в ожидании. Я возобновил поиски ключа. В тот момент я был не в состоянии разбираться в хитросплетениях лжи болтливой отроковицы. Мне требовалось рухнуть в постель и забыться, причем желательно именно в таком порядке. Поиски ключей затянулись на несколько минут и явных результатов не принесли. Наконец Исабелла, не проронив ни слова, подошла ко мне и, покопавшись в кармане моего пиджака, который я уже обшарил сотню раз, достала ключ. Девушка показала его мне, и я обреченно кивнул. Исабелла открыла дверь и помогла мне войти. Она довела меня до спальни, как инвалида, и уложила в постель. Девушка поправила подушки под головой и стащила с меня ботинки. Я посмотрел на нее в смятении. — Успокойтесь, брюки я снимать не собираюсь. Расстегнув пуговицы на воротнике, она присела со мной рядом, глядя на меня. И улыбнулась с печалью, не соответствовавшей юному возрасту. — Никогда не видела вас в таком отчаянии, сеньор Мартин. Это из-за той женщины, да? С фотографии? Она взяла мою руку и погладила ее, утешая. — Все пройдет, поверьте мне. Все пройдет. Помимо воли глаза мои наполнились слезами, и я отвернулся, чтобы она не увидела выражения лица. Исабелла погасила лампу на ночном столике и продолжала сидеть со мной в темноте, слушая, как плачет жалкий пьяный, не задавая вопросов и не предлагая иного участия, кроме своего присутствия и доброты, пока я не забылся сном. Меня разбудили муки похмелья, капкан, сжимавший виски, и запах колумбийского кофе. Исабелла придвинула к кровати столик, на котором стояли кофейник со свежим кофе и тарелка с хлебом, сыром, ветчиной и одним яблоком. От вида еды меня затошнило, но я немедленно потянулся к кофейнику. Исабелла, незаметно наблюдавшая за мной с порога, тотчас приблизилась и налила чашку кофе, радостно улыбаясь. — Вот, выпейте, он крепкий, и вы станете как новенький. Я взял кружку и сделал глоток. — Сколько времени? — Час дня. Я присвистнул. — Ты давно на ногах? — Часов семь. — И чем развлекалась? — Мыла, наводила порядок, но у вас работы хватит на несколько месяцев. Я снова принялся за кофе. — Спасибо, — пробормотал я. — За кофе. И за мытье с уборкой, хотя тебе незачем этим заниматься. — А я чищу все не для вашей милости, если именно это вас беспокоит. Я убираю для себя. Если я буду тут жить, то не хотела бы вляпаться во что-нибудь, ненароком схватившись. — Жить здесь? Кажется, мы говорили, что… Стоило мне повысить голос, как ослепляющая боль прервала мою речь и мысли. — Ш-ш-ш, — прошептала Исабелла. Я сдался, позволив себе небольшую передышку. У меня пока не было ни сил, ни желания пускаться в препирательства с Исабеллой. Еще придет время вернуть ее в лоно семьи, пусть только похмелье протрубит отступление. Третьим глотком я допил кофе и медленно встал. Раскаленные иглы — штук пять-шесть, не меньше — пронзили мою голову. Я не сдержал стона. Исабелла подхватила меня под руку. — Я не инвалид. И в состоянии позаботиться о себе. Исабелла попробовала отпустить меня в свободное плавание. Я осилил несколько шагов в сторону коридора. Исабелла неотступно следовала за мной, будто опасаясь, что я могу рухнуть в любой момент. Около ванной комнаты я остановился. — Я имею право помочиться в одиночестве? — поинтересовался я. — Только прицеливайтесь поаккуратнее, — промурлыкала девчонка. — Завтрак я накрою в галерее. — Я не голоден. — Вы должны поесть. — Ты моя ученица или мать? — Я ради вас стараюсь. Захлопнув дверь ванной комнаты, я обрел убежище. Понадобилось время, чтобы глаза привыкли к тому, что видели. Ванную было невозможно узнать. Чистая и сверкающая. Каждая вещь лежала на своем месте. Новый брусок мыла на раковине. Безупречные полотенца, об обладании которыми я даже не подозревал. Запах щелока. — Матерь Божья, — пробормотал я. Сунув голову под кран, я пустил на пару минут струю холодной воды. Выбравшись в коридор, я медленно двинулся в галерею. Если ванная комната стала неузнаваемой, то галерея выглядела воплощением рая. Исабелла вымыла окна и полы, привела в порядок деревянную мебель и кресла. Свет, яркий и незамутненный, струился сквозь сияющие стекла, запах пыли исчез. Завтрак дожидался меня на столике у дивана, который девушка застелила свежим покрывалом. На полках стеллажей, забитых книгами, был наведен порядок, а стеклянные дверцы вновь стали прозрачными. Исабелла наливала мне вторую чашку кофе. — Я знаю, что ты делаешь. Это не сработает, — заметил я. — Наливаю кофе? Исабелла сложила разбросанные книги, грудами громоздившиеся на столах и по углам. Она разобрала журнальные столики, не одно десятилетие погребенные под кучами хлама. Всего за семь часов она играючи вышвырнула вон копившиеся годами мглу и сумерки — одним своим присутствием и трудолюбием. И у нее еще остались время и желание шутить и улыбаться. — Мне больше нравилось, как было раньше, — сказал я. — Несомненно. Вам и сотне тысяч тараканов, арендовавших у вас жилье. Я выгнала их с квартиры с помощью свежего воздуха и аммиака. — Так это тараканьим ядом так пахнет? — Тараканий яд — это запах чистоты! — возмутилась Исабелла. — Могли бы почувствовать хотя бы капельку благодарности. — Я чувствую. — Незаметно. Завтра я поднимусь в кабинет и… — Даже не вздумай. Исабелла пожала плечами, однако ее взгляд по-прежнему был преисполнен решимости. Я понял, что через двадцать четыре часа кабинет в башне претерпит необратимые изменения. — Кстати, сегодня утром я нашла письмо в прихожей. Наверное, кто-то подсунул его ночью под дверь. Я покосился на нее поверх чашки и сообщил: — Парадное внизу закрывается на ключ. — И я так думала. Дело в том, что мне это показалось очень странным, и хотя на конверте написано ваше имя… — Ты его открыла. — Боюсь, что так. Случайно, я не хотела. — Исабелла, распечатывать чужую корреспонденцию не пристало воспитанному человеку. В некоторых местах это считается преступлением, за которое сажают в тюрьму. — Что я постоянно твержу своей матери. Она все время вскрывает мои письма. И до сих пор на свободе. — Где письмо? Исабелла вытащила из кармана повязанного на поясе передника конверт и протянула мне, избегая моего взгляда. Конверт был из плотной шершавой бумаги с зубчатыми краями, цвета слоновой кости, с оттиском ангела на красной сургучной печати (сломанной) и с моим именем, выведенным красными ароматическими чернилами. Я открыл его и вынул сложенный лист бумаги. Уважаемый Давид, надеюсь, что Вы пребываете в добром здравии и оговоренная сумма сполна Вами получена. Будет ли Вам удобно встретиться со мной сегодня вечером в моем доме, чтобы приступить к обсуждению подробностей нашего проекта? Легкий ужин будет подан к десяти часам. Жду с нетерпением. Искренне Ваш, Я вновь сложил листок и спрятал его в конверт. Исабелла следила за мной с любопытством. — Хорошие новости? — Тебя они не касаются. — А кто он такой, этот сеньор Корелли? У него прекрасный почерк, в отличие от вашего. Я сердито посмотрел на нее. — Если я собираюсь вам помогать, по-моему, мне нужно знать, с кем вы ведете дела. Я имею в виду, вдруг мне придется кого-то выпроваживать. Я фыркнул. — Он издатель. — Должно быть, хороший. Смотрите, какого качества бумага и какими конвертами он пользуется. А что за книгу вы для него пишете? — К тебе это никакого отношения не имеет. — Как мне вам помогать, если вы не говорите, над чем работаете? Нет, лучше не отвечайте. Я умолкаю. В течение десяти волшебных секунд Исабелла молчала. — А какой он, ваш сеньор Корелли? Я холодно взглянул на нее. — Странный. — Рыбак рыбака… Все-все, я молчу. Рядом с девушкой, наделенной благородным сердцем, я чувствовал себя еще более ничтожным, если такое возможно. И я понял, что чем скорее с ней расстанусь, пусть даже глубоко ранив ее, тем будет лучше для нас обоих. — Почему вы так смотрите на меня? — Сегодня вечером я иду в гости, Исабелла. — Вам оставить что-нибудь на ужин? Вы вернетесь очень поздно? — Я поужинаю в городе и не знаю, в котором часу вернусь. Но когда бы это ни произошло, я хочу, чтобы к моему возвращению тебя здесь уже не было. Я хочу, чтобы ты собрала свои вещи и ушла. Куда — меня не интересует. Здесь тебе не место. Понятно? Ее лицо побелело, а глаза наполнились влагой. Она закусила губы и улыбнулась мне со щеками, исчерканными слезами. — Более чем. Понятно. — Не надо больше ничего мыть. Я встал и оставил ее в галерее одну. Я спрятался в кабинете в башне. Первым делом я распахнул окна. Из галереи доносились рыдания Исабеллы. Я смотрел на город, распростертый под полуденным солнцем, и тянулся взором на другой его конец, туда, где мне чудилась сверкающая черепичная крыша виллы «Гелиос». И представлял, как Кристина, сеньора де Видаль, стоит у окна на высокой башне, глядя на квартал Рибера. Темная, мутная волна вдруг всколыхнулась в моей душе. Я забыл о страданиях Исабеллы и желал лишь одного: чтобы скорее пробил час встречи с Корелли и мы начали обсуждать его проклятую книгу. Я просидел в кабинете на верхотуре, пока над городом, будто кровь в воде, не заклубились сумерки. Вечер выдался жарким, самым жарким за все лето, и крыши квартала Рибера словно вибрировали подобно дымке миража. Я спустился вниз и переоделся. Дом окутала тишина, жалюзи в галерее были опущены, и на стеклах лежали янтарные отблески света, заливавшего центральный коридор. — Исабелла? — окликнул я. Ответа не последовало. Заглянув в галерею, я убедился, что девушка ушла. Но прежде чем покинуть дом, она не отказала себе в удовольствии вытереть и расставить по порядку полное собрание сочинений Игнатиуса Б. Самсона, годами томившееся в пыли и забвении в книжном шкафу, стеклянные дверцы которого ныне не оскверняло ни единое пятнышко. Девушка вынула один из томов и оставила его, раскрыв посередине, на конторке. Я прочел пару строк наугад и как будто совершил путешествие в прошлое, где все казалось столь же простым, сколь и предопределенным: «„Поэзию пишут слезами, романы — кровью, а историю — вилами по воде“, — сказал кардинал, натирая ядом лезвие кинжала в свете канделябра». Нарочитая наивность сценки вызвала у меня улыбку, и сомнение, точившее меня постоянно, вновь напомнило о себе: может, было бы лучше для всех (и прежде всего для меня), если бы Игнатиус Б. Самсон не сводил счеты с жизнью, уступая место Давиду Мартину. Уже стемнело, когда я вышел на улицу. Жара и духота вынудили многих обитателей квартала вынести на мостовую стулья, уповая на овевающий прохладой бриз, но ветра не было и в помине. Я огибал спонтанно возникавшие компании у парадных и на углах на пути к Французскому вокзалу, где в ожидании пассажиров всегда стояли два или три такси. Я взял на абордаж первую же машину в ряду. Поездка через город и подъем по склону холма, на вершине которого раскинулся призрачный лес архитектора Гауди, заняла у нас минут двадцать. Огни в окнах особняка Корелли виднелись издалека. — Не знал, что здесь кто-то живет, — заметил шофер. Как только я расплатился, не забыв дать чаевые, водитель в ту же секунду снялся с якоря, с места развив хорошую скорость. Я не стал сразу звонить в дверь, упиваясь сказочной тишиной, царившей вокруг. В лесу, что рос на холме у меня за спиной, все листья будто замерли в оцепенении. Небо, усеянное звездами и перышками облаков, простиралось в вышине без конца и края. Я слышал собственное дыхание, шелест одежды при движении и звук шагов, когда направился к двери. Я нажал на звонок и стал ждать. Дверь отворилась через мгновение. Человек с понурым взглядом и плечами, едва заметно кивнул, увидев меня, и жестом пригласил войти. Судя по одежде, он был, наверное, кем-то вроде мажордома или слуги. Он не проронил ни звука. Я последовал за провожатым по коридору, где, по моим воспоминаниям, вдоль стен висели старые фотографии. В конце коридора открывалась большая гостиная, из которой как на ладони был виден город в дали. Мажордом пропустил меня в гостиную и, слегка поклонившись, оставил одного, удалившись в той степенной манере, с какой он встретил меня и сопроводил в дом. Я подошел к широким окнам и сквозь щель в занавесях принялся обозревать окрестности, убивая время до появления Корелли. Через пару минут я заметил фигуру, наблюдавшую за мной из угла комнаты. Человек совершенно неподвижно сидел в кресле на грани сумрака и света от единственной свечи, позволявшего лишь угадывать очертания ног и рук, покоившихся на подлокотниках. Я узнал притаившегося человека по блеску глаз, никогда не мигавших, и мерцавшей в отблесках свечи броши с изображением ангела, которую он всегда носил на лацкане пиджака. Едва мой взгляд коснулся его, он встал и стремительными шагами — слишком стремительными — приблизился ко мне с хищной улыбкой, от которой кровь стыла в жилах. — Добрый вечер, Мартин. Я поклонился, пытаясь выдавить ответную улыбку. — Я снова вас испугал, — оборонил он. — Простите. Желаете выпить, или мы приступим к ужину без преамбул? — Откровенно говоря, я не голоден. — Это, конечно, из-за жары. Если не возражаете, мы могли бы выйти в сад и побеседовать там. Возник молчаливый мажордом и церемонно открыл двери в сад. Цепочка свечей, установленных на кофейные блюдца, вела к столу из белого металла с двумя стульями, один напротив другого. Пламя свечей горело ровно, без малейших колебаний. Луна испускала рассеянное голубоватое сияние. Я сел, Корелли последовал моему примеру. Мажордом налил из графина в два бокала напиток, напоминавший вино или ликер, — лично я его пробовать не собирался. При луне в три четверти Корелли выглядел моложе, черты лица его казались тоньше. Он смотрел на меня напряженно, буквально пожирая глазами. — Вас что-то беспокоит, Мартин. — Полагаю, вы уже слышали о пожаре. — Печальный конец, хотя в метафизическом смысле справедливый. — Вы считаете справедливым, что два человека приняли такую смерть? — Менее жестокую смерть вы нашли бы более приемлемой? Понятие справедливости не является универсальным, оно зависит от точки зрения. Я не намерен изображать горе, если его не испытываю, и, думаю, вы тоже, как бы ни старались. Но мы можем почтить память покойных минутой молчания, коли таково ваше желание. — В этом нет необходимости. — Разумеется, нет. Молчание необходимо, когда у человека нет ничего за душой и сказать ему нечего. Молчание творит чудеса — даже законченный осел целую минуту будет выглядеть мудрецом. Что-то еще не дает вам покоя, Мартин? — Полиция, кажется, подозревает, что я связан с происшествием. Меня расспрашивали о вас. Корелли беззаботно махнул рукой. — Полиция должна выполнять свою работу, а мы свою. Тема наконец исчерпана? Я неохотно кивнул. Корелли улыбнулся. — Пару минут назад, пока я вас ждал, мне пришло в голову, что мы с вами не удосужились обсудить один маленький риторический вопрос. Чем раньше мы снимем эту проблему, тем скорее сможем перейти к сути дела, — сказал он. — Для начала я хотел бы спросить, что для вас означает вера. Я ненадолго задумался. — Я никогда не был религиозным человеком. Вместо того чтобы верить или не верить, я сомневаюсь. Сомнение — вот моя религия. — Очень благоразумно и весьма буржуазно. Но, выбрасывая мячи за линию, не выиграть матча. Почему, по-вашему, на протяжении всей истории то появляются, то исчезают верования разного толка? — Не знаю. Думаю, тут играют роль социальные, экономические и политические факторы. Вы говорите с человеком, проучившимся в школе только до десяти лет. Я не силен в истории. — История — это клоака биологии, Мартин. — Я пропустил этот урок в школе. — Такие уроки не преподают в классах, Мартин. Этот урок мы усваиваем, опираясь на здравый смысл и жизненный опыт. Подобные уроки никто не хочет учить, и именно поэтому мы должны проанализировать его тщательнейшим образом, чтобы успешно справиться с нашей задачей. Коммерческая прибыль в значительной степени проистекает из неумения других решить простую и насущную проблему. knizhnik.org — Забудьте, дон Педро. Как вы сказали, я сам кругом виноват. Больше никто. Возник maitre[Здесь в значении «метрдотель» (фр.).] с вопрошающим выражением в глазах. Я в меню не заглядывал и даже не собирался. — Как обычно, на двоих, — распорядился дон Педро. Maitre с поклоном удалился. Видаль посмотрел на меня точно на хищного зверя, посаженного в клетку. — Кристина не смогла прийти, — проронил он. — Я принес вот это, чтобы ты ей надписал. Он положил на стол экземпляр «Шагов с неба», обернутый в пурпурную бумагу с печатью магазина «Семпере и сыновья», и подтолкнул ко мне. Я не прикоснулся к книге. Видаль побелел. Яростная стычка и ее оборонительный характер заставили трубить отбой. Теперь настала пора сделать выпад. — Скажите мне без промедления что должны сказать, дон Педро. Я не кусаюсь. Видаль осушил бокал вина. — Мне хотелось бы сказать тебе две вещи. И они тебе не понравятся. — Я начинаю привыкать к дурным новостям. — Первая касается твоего отца. Я почувствовал, как ядовитая ухмылка растворяется у меня на губах. — Я хотел признаться тебе в течение многих лет, но мне казалось, что правда не принесет добра. Ты решишь, будто я молчал из трусости, но я клянусь, клянусь чем угодно, что… — Что? — перебил я его. Видаль вздохнул. — В ту ночь, когда умер твой отец… — Когда его убили, — поправил я холодно. — Произошла ошибка. Твоего отца убили по ошибке. Я тупо смотрел, не понимая, что он силится сказать. — Тем людям был нужен не он. Они обознались. Я вспомнил глаза наемных убийц, вынырнувших из тумана, запах пороха и темную кровь отца, струившуюся меж моих пальцев. — Они хотели убить меня, — сказал Видаль едва слышно. — Старинный компаньон моего отца узнал, что мы с его женой… Я зажмурился, прислушиваясь к глухому рокочущему смеху, рождавшемуся в груди. Моего отца изрешетили пулями из-за любовной интрижки великого Педро Видаля. — Скажи что-нибудь, пожалуйста, — взмолился Видаль. Я открыл глаза. — А какую вторую вещь вы собирались мне сказать? Я никогда прежде не видел Видаля испуганным. Зрелище было в самый раз. — Я попросил Кристину выйти за меня замуж. Повисло молчание. — Она согласилась. Видаль потупился. Официант принес закуски и накрыл на стол, пожелав Bon appetit.[Приятного аппетита (фр.).] Видаль не смел смотреть в мою сторону. Закуски остывали на блюде. Помешкав немного, я взял томик «Шагов с неба» и ушел. В тот день, оставив за спиной ресторан «Maison Doree», я вдруг обнаружил, что иду вниз по бульвару Рамбла с романом «Шаги с неба» под мышкой. У меня задрожали руки, когда я приблизился к углу, откуда начиналась улица Кармен. Я остановился у витрины ювелирного магазина «Багес», притворившись, будто разглядываю золотые медальоны в форме виньеток и цветов, усыпанных рубинами. На расстоянии нескольких метров от того места вздымался пышный барочный фасад магазина «Эль Индио», который со стороны больше напоминал ярмарку чудес и диковин, а не обычную текстильную лавку. Я приблизился к зданию и вошел в вестибюль, предварявший входную дверь. Я знал, что она не узнает меня, и, возможно, я сам ее не узнаю, однако простоял там неподвижно минут пять, прежде чем отважился переступить порог. И когда я все-таки вошел в зал, мое сердце колотилось как бешеное, а руки вспотели. Стены были уставлены стеллажами, ломившимися от рулонов разнообразнейших материй. Продавцы, вооруженные сантиметровыми лентами и портновскими ножницами, прикрепленными к поясу, демонстрировали на столах благородным дамам с эскортом служанок и закройщиц дорогие ткани так, словно показывали все сокровища мира. — Вам помочь, сеньор? Продавец был мужчиной дородным, с голосом как из бочки. Фланелевый костюм сидел на нем так плотно, что казалось, будто он в любой момент может лопнуть, разлетевшись по торговому залу вихрем шерстяных обрывков. На меня он смотрел снисходительно, с натянутой неприязненной улыбкой. — Нет, — пробормотал я. И тут я ее увидел. Моя мать спустилась с лестницы с охапкой лоскутов. Она была в белой кофточке, и я узнал ее сразу. Фигура матери немного расплылась, а на лице, густо накрашенном, оставили легкий след усталость, скука и разочарование. Раздраженный продавец продолжал что-то мне втолковывать, но я едва его слышал. Не отрываясь я смотрел, как она приближается и проходит мимо. На миг наши взгляды встретились, и она, заметив, что я за ней наблюдаю, заученно улыбнулась, как улыбаются клиенту или начальнику, а затем пошла дальше по своим делам. У меня перехватило горло, так что я с трудом нашел в себе силы разлепить губы, чтобы утихомирить приказчика, и едва успел ретироваться, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы. Выбравшись из здания, я пересек дорогу и направился в кафе. Сев за столик у окна, откуда были хорошо видны двери «Эль Индио», я приготовился ждать. Примерно через полтора часа из магазина вышел продавец, занимавшийся мною, и опустил решетку, закрывая вход. Вскоре начал гаснуть свет, магазин стали покидать служащие. Я встал и вышел на улицу. Неподалеку от двери сидел парнишка лет десяти и глазел на меня. Я поманил его. Он подошел, и я показал ему монету. Мальчик заулыбался во весь щербатый рот. — Видишь сверток? Я хочу, чтобы ты передал его даме, которая скоро появится. Скажешь, что это подарок от сеньора, но не говори, что от меня. Понял? Паренек кивнул. Я вручил ему деньги и книгу. — Давай теперь подождем. Долго караулить не пришлось. Она показалась через три минуты и двинулась в сторону бульвара Рамбла. — Вот эта сеньора. Видишь? Мать на мгновение остановилась у портала церкви Богоматери Вифлеемской, и я махнул парнишке, чтобы он поспешил к ней. Я наблюдал за сценкой на расстоянии и не мог слышать слов. Ребенок протянул ей сверток, и она взглянула на него с удивлением, явно сомневаясь, брать или нет. Паренек не отступал, и она взяла сверток, глядя вслед убегавшему мальчишке. Она растерянно посмотрела по сторонам в поисках ответа на немой вопрос, прикинула вес посылки, заинтересованно изучила пурпурную обертку. Потом любопытство одержало верх, и она вскрыла пакет. Я с трепетом наблюдал, как она разворачивает книгу. Она взяла ее обеими руками, посмотрела на титульный лист, перевернула томик и скользнула взглядом по обороту обложки. У меня перехватило дыхание. Мне хотелось подойти к ней и сказать что-нибудь, но я не смог. Я словно прирос к месту, стоя в нескольких метрах от матери, и с жадностью ловил каждый ее жест, а она даже и не догадывалась о моем присутствии. С романом в руках она возобновила путь в сторону памятника Колумбу. Проходя мимо дворца вице-королевы, мать сделала шаг к урне и выбросила книгу. Она удалялась по бульвару Рамбла, а я смотрел ей в спину, пока она не затерялась в толпе, исчезнув, словно никогда ее тут и не было. Папаша Семпере сидел один в своей лавке, подклеивая разорванный и отвалившийся корешок романа «Фортуната и Хасинта».[Роман Бенито Переса Гальдоса.] Невзначай подняв голову, он увидел за дверью меня. Ему хватило пары секунд, чтобы понять, в каком я нахожусь состоянии. Он махнул мне, приглашая зайти. Как только я очутился в магазине, Семпере подвинул мне стул. — У вас ужасный вид, Мартин. Вам срочно нужно к врачу. Если вы боитесь, я схожу с вами. Лично меня лекари тоже нервируют со своими белыми халатами, шприцами и скальпелями, но иногда можно и в ящик сыграть. — Это всего лишь головная боль, сеньор Семпере. Она уже проходит. Семпере налил мне стакан воды «Виши». — Выпейте. Лечит все, кроме глупости, которая принимает характер пандемии. Я через силу улыбнулся шутке Семпере. Выпив воды, я сделал глубокий вдох. К горлу подступала рвота, и за левым глазом разлилась давящая, пульсирующая боль. В какой-то миг мне почудилось, что я сейчас потеряю сознание. Я закрыл глаза и часто задышал, моля Господа, чтобы он не позволил мне отдать концы прямо там, в лавке. Судьба не могла обладать настолько извращенным чувством юмора, чтобы, приведя меня к порогу Семпере, в благодарность за все, что он для меня сделал, в качестве вознаграждения преподнести ему мой труп. Я почувствовал, как на лоб мне легла рука. Семпере. Я открыл глаза и обнаружил букиниста вместе с сыном. Тот вошел в комнату и смотрел на меня с похоронным выражением на лице. — Вызвать врача? — спросил сын Семпере. — Мне уже лучше, спасибо. Намного лучше. — У вас своеобразная манера приходить в себя. От нее волосы встают дыбом. Вы весь серый. — Можно еще глоток воды? Сын Семпере поспешно наполнил стакан. — Прошу прощения за спектакль, — сказал я. — Честное слово, я его не репетировал. — Не говорите чепухи. — Может, вам нужно съесть что-то сладкое? Наверное, у вас понизился уровень сахара… — предположил Семпере-сын. — Сходи в пекарню на углу и принеси каких-нибудь сладостей, — распорядился книготорговец. Когда мы остались вдвоем, Семпере впился в меня взглядом. — Клянусь, я схожу к врачу, — пообещал я. Через пару минут вернулся сын букиниста с бумажным пакетом с самой свежей выпечкой из местной булочной. Он протянул мне пакет, и я выбрал бриошь — лакомство, которое в иное время соблазнило бы меня не больше, чем зад хористки. — Ешьте, — велел Семпере. Я послушно сжевал бриошь. Постепенно я действительно почувствовал себя лучше. — Как будто оживает, — заметил молодой человек. — Чего только не вылечат булочки из угловой пекарни… Прозвенел дверной колокольчик. В магазин зашел покупатель, и, с разрешения отца, Семпере-сын покинул нас, чтобы его обслужить. Букинист не отходил от меня ни на шаг и пытался сосчитать пульс, надавив указательным пальцем на запястье. — Сеньор Семпере, помните, много лет назад, вы сказали, что, если мне однажды понадобиться спасти книгу, спасти по-настоящему, я должен обратиться к вам. Семпере скользнул взглядом по книге, которую я вызволил из урны, куда ее выкинула моя мать, и все еще держал в руках. — Дайте мне пять минут. Уже смеркалось, когда мы спустились вниз по бульвару Рамбла, лавируя в толпе праздного народа, вышедшего погулять теплым влажным вечером. Ощущалось слабое дуновение ветерка, и все окна и двери балконов были открыты настежь, из них выглядывали люди, наблюдая за дефиле силуэтов под небом, отсвечивающим янтарем. Семпере шел споро и не сбавлял шага, пока перед нами не замаячила тенистая аркада в начале улицы Арк-дель-Театре. Прежде чем свернуть в проход, он строго посмотрел на меня и торжественно сказал: — Мартин, о том, что вы сейчас увидите, нельзя рассказывать никому, даже Видалю. Ни одной живой душе. Я кивнул, заинтригованный серьезным выражением лица и таинственностью букиниста. Я последовал за Семпере по узкому переулку, напоминавшему скорее каменистую тропу между темными ветхими зданиями. Они клонились к земле, как каменные ивы, застилая линию горизонта, окаймлявшую плоские крыши. Вскоре мы приблизились к деревянному порталу, будто запечатывавшему древнюю базилику, которая, казалось, не меньше столетия простояла на дне болота. Семпере взошел по ступеням к порталу и, взяв бронзовый дверной молоток — кованую фигурку улыбающегося чертенка, — трижды постучал. Затем он вновь спустился вниз и стал ждать вместе со мною. — О том, что вы сейчас увидите, нельзя рассказывать… — …никому. Даже Видалю. Ни одной живой душе. Семпере важно кивнул. Мы прождали минуты две. Потом раздался звук, словно сотня замков сработала одновременно. Портал приоткрылся с протяжным стоном, и показалась голова человека средних лет, с жидкими волосами, ястребиными чертами лица и пронзительным взглядом. — Нас было мало, но родился Семпере, чтобы жизнь медом не показалась, — язвительно бросил он. — Кого вы притащили сегодня? Еще одного графомана из тех, кто не в состоянии жениться, так как предпочитает жить с мамочкой? Семпере не обратил внимания на колкое приветствие. — Мартин, это Исаак Монфорт, хранитель этого места, добрейшей души человек. Выполняйте все, что он скажет. Исаак, это Давид Мартин, писатель и мой близкий друг, кому я полностью доверяю. Исаак без особого воодушевления смерил меня придирчивым взглядом с ног до головы и покосился на Семпере. — Писателю никогда нельзя полностью доверять. Послушайте, Семпере объяснил вам правила? — Он предупредил только, что нельзя никому рассказывать о том, что я увижу. — Это первое и самое главное условие. Если вы его нарушите, я лично сверну вам шею. Уловили основную идею? — На сто процентов. — Тогда входите, — сказал Исаак, жестом приглашая войти. — Я попрощаюсь теперь, Мартин. Оставляю вас вдвоем. Тут безопасно. Я понял, что Семпере подразумевает книгу, а не мою персону. Он крепко обнял меня и затерялся в ночи. Я переступил порог, Исаак потянул за рычаг с внутренней стороны портала. Тысяча механизмов, объединенных в единую систему рельсов и блоков, запечатала вход. Исаак взял с пола свечу и поднес к моему лицу. — У вас больной вид, — вынес вердикт он. — Отравление. — Чем? — Реальностью. — Следуйте за мной, — сухо сказал он. Мы шли длинным коридором, по бокам которого под покровом полумрака угадывались фрески и широкие мраморные лестницы. Мы углублялись в недра дворцового сооружения, и вскоре впереди обозначились размытые очертания входа в помещение, показавшегося мне чем-то вроде гигантского зала. — Что вы принесли? — спросил Исаак. — «Шаги с неба». Роман. — Пошлое, претенциозное название. Надеюсь, это не ваша вещь? — Увы, моя. Исаак вздохнул, слегка покачав головой. — А еще что-нибудь вы написали? — «Город проклятых», с первого по двадцать седьмой том, помимо всего прочего. Исаак повернул голову и радостно улыбнулся: — Игнатиус Б. Самсон? — Который покоится с миром и весь к вашим услугам. Таинственный хранитель остановился и поставил светильник на перила балюстрады, опоясывавшей зал под высоким сводом. Я поднял глаза и онемел. Колоссальный лабиринт мостиков, переходов и тянувшихся ввысь стеллажей, заполненных сотнями тысяч книг, представлял собой библиотеку необъятных размеров. Хаотическая сеть тоннелей прорезала фантастическую конструкцию, восходившую спиралью к огромному стеклянному куполу, сквозь который просачивались свет и тень, пологом ниспадавшие вниз. Я разглядел одинокие фигуры, двигавшиеся по мосткам и лестницам, и силуэты людей, изучавших проходы собора, возведенного из книг и слов. Я не мог поверить своим глазам и, ошеломленный, повернулся к Исааку Монфорту. Он ухмыльнулся, как старый лис, проделавший свой излюбленный фокус. — Игнатиус Б. Самсон, добро пожаловать на Кладбище забытых книг. Вслед за хранителем я спустился в цоколь главного нефа, являвшегося частью лабиринта. Пол, по которому мы ступали, точно заплатами был испещрен могильными плитами и мемориальными досками с эпитафиями, крестами и образами, растворенными в камне. Хранитель замедлил шаг и посветил газовым фонарем на отдельные фрагменты этой зловещей мозаики, чтобы удовлетворить мое любопытство. — Остатки древнего некрополя, — пояснил он. — Но пусть это не наводит вас на игривые мысли, не вздумайте свалиться замертво прямо здесь. Мы дошли до площадки перед центральной конструкцией из стеллажей и полок, служившей, по-видимому, входом в лабиринт. Исаак бегло ознакомил меня со сводом правил и обязанностей, периодически прожигая пронзительным взглядом, в ответ на который я кротко кивал. — Пункт первый: тот, кто приходит сюда в первый раз, имеет право выбрать из хранилища любую книгу, какую пожелает. Пункт второй: когда книга выбрана, то человек берет ее под свое покровительство и обязан оберегать ее и прилагать все усилия, чтобы она никогда не потерялась. Пожизненно. Вопросы есть? Я возвел глаза на бесконечный лабиринт стеллажей. — Как выбрать одну-единственную книгу среди бесконечного множества? Исаак пожал плечами. — Некоторые думают, будто книга сама выбирает себе… судьбу, если так можно выразиться. То, что вы здесь видите, — веками пополнявшееся собрание забытых и потерянных книг, книг, осужденных на уничтожение и вечное забвение. Эти книги вобрали память и душу времен и чудес, давно всеми позабытых. Никто из нас, даже самые старые, не помнят, когда и кем было создано хранилище. Вероятно, оно столь же древнее, как и сам город, и растет вместе с ним, под его сенью. Нам известно, что здание было возведено из руин дворцов, церквей, тюрем и больниц, некогда, возможно, существовавших на этом месте. Начало главной конструкции восходит к началу восемнадцатого столетия, и с тех пор она непрестанно меняет облик. В прежние времена Кладбище забытых книг таилось под катакомбами средневекового города. Кое-кто утверждает, что в эпоху разгула инквизиции ученые и просто свободомыслящие люди прятали запрещенные книги в саркофагах и предавали погребению в оссуариях[Небольшой каменный саркофаг, погребальная урна, колодец, место или строение для захоронения костей. Соответствует русскому слову «костница».] по всему городу, дабы уберечь их, уповая на то, что грядущие поколения сумеют их откопать. В середине прошлого века был обнаружен длинный подземный ход, соединявший недра лабиринта с подвалами старинной библиотеки. Ныне она опечатана и сокрыта в руинах древней синагоги в квартале Аль-Каль. Когда снесли последние крепостные стены города, начались оползни, и потайной ход затопило водой из подземного источника, который с незапамятных времен протекает там, где теперь расположен бульвар Рамбла. В настоящее время им не пользуются, однако мы предполагаем, что тоннель довольно долго служил одним из главных проходов к тайному хранилищу. Большая часть лабиринта, что у вас перед глазами, относится к девятнадцатому веку. Об этом месте знают не больше сотни человек в городе, и я надеюсь, что Семпере не совершил ошибки, сделав вас одним из нас… Я энергично замотал головой, но Исаак взирал на меня с недоверием. — Пункт третий: вы можете похоронить свою книгу где хотите. — А если я заблужусь? — Дополнительная статья, моего собственного изобретения: постарайтесь не заблудиться. — А кто-нибудь когда-нибудь терялся? Исаак коротко вздохнул. — Много лет назад, когда я только начинал работать здесь, ходили слухи о Дарио Альберти Цимермане. Полагаю, Семпере вам о них, конечно, не обмолвился… — Цимерман? Историк? — Нет, дрессировщик тюленей. Скольких Дарио Альберти Цимерманов вы знаете? Дело в том, что зимой 1889 года Цимерман ушел в глубь лабиринта и пропал на целую неделю. Его нашли забившимся в один из проходов, полумертвого от страха. Он возвел вокруг себя баррикаду из нескольких рядов священных текстов, чтобы отвести глаза. — Кому? Исаак смерил меня долгим взглядом. — Черному человеку. Уверены, что Семпере вам об этом не рассказывал? — Убежден. Исаак понизил голос и завел речь доверительным тоном: — Некоторые члены нашей общины издавна, хотя и не часто, встречали в коридорах лабиринта черного человека. И все описывали его по-разному. Кое-кто даже заявлял, что вступал с ним в беседу. Одно время поговаривали, будто черный человек — дух проклятого писателя, которого предал один из членов сообщества, взяв отсюда одну из его книг и не сдержав положенного обещания. Книга потерялась навсегда, и покойный автор вечно бродит по коридорам, желая отомстить. Ну, понимаете, история в духе Генри Джеймса,[Джеймс, Генри (1843–1916) — американский писатель и литературный критик.] которые так нравятся публике. knizhnik.org сообщить о нарушении Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц] Carlos Ruiz Zafón MARINA Печатается с разрешения компании Dragonworks S.L. и литературного агентства Antonia Kerrigan Literary Agency. © Carlos Ruiz Zafón, 1999 © Dragonworks S.L., 2004 © Перевод. О. Светлакова, 2015 © Издание на русском языке AST Publishers, 2015 Дорогой мой друг, читатель! Я убежден, что у каждого писателя, помимо его воли, среди его книг есть своего рода любимчики. Это тайное предпочтение не зависит ни от подлинных художественных достоинств книги, ни от того, как ее приняли критики и читатели, ни от прибыли (или, наоборот, финансовых лишений), которые ему это издание принесло. Есть таинственные причины, которые делают одни вымыслы ближе душе писателя, чем другие: что это за причины – он и сам не знает. С 1992 года, когда я начал заниматься этим странным делом – писать романы, я их написал немало, но ни один не любил так, как «Марину». Написал я ее в Лос-Анджелесе между 96-м и 97-м. Тогда мне было тридцать три, и я начинал смутно подозревать, что так называемая «первая молодость» (оцените благодушный тон этого выражения) сделала мне, что называется, ручкой. К этому времени у меня за плечами были уже целых три романа для детей, так что едва только мне стала ясна композиция моей новой истории, как я твердо решил, что это будет мой последний опыт в детской литературе. По мере того, как дело продвигалось, роман становился все более проникнутым этим прощальным настроением, и к концу работы я понял, что внутри меня было что-то такое… сам не могу сказать что, но очень ценное, и это сокровище я терял, терял и вот навсегда утратил, и теперь всегда буду об этой потере сожалеть. Из всех моих романов «Марина» – самый неуловимый, самый трудный для определения; наверное, и самый личный. По иронии судьбы, именно его публикация стоила мне немалой нервотрепки. Целое десятилетие книга страдала от ужасных изданий, порой откровенно контрафактных. Текст в них выдавался за то, чем совсем не являлся, сбивая с толку читателя, а я почти ничего не мог с этим сделать. Но даже при таких обстоятельствах «Марина» находила и находит себе читателей всех возрастов и положений, читателей, обретающих на ее страницах что-то себе необходимое, читателей, искренне желающих разделить с рассказчиком этой истории, Оскаром, самые глубокие откровения его души. И вот «Марина» у себя дома, и читатель может вместе с нею слушать Оскара – слушать его в первый раз так, как того хотел автор. Может быть, теперь-то, с их помощью, автор наконец поймет, почему этот роман так же жив в его памяти, как в день, когда был закончен, и сможет, как сказала бы Марина, вспомнить то, чего никогда не было. Барселона, июнь 2008-го К.Р.С. Марина сказала мне однажды, что мы помним только то, чего никогда не было. Прошла целая вечность, прежде чем я понял эти слова. Однако надо, пожалуй, начать с начала, которое в данном случае и есть конец. В мае 1980-го я на неделю исчез. Семь дней и семь ночей никто на свете не знал, где я нахожусь. Беглеца искали друзья, знакомые, учителя и даже полиция; предполагали, что если я и жив, то потерял память и сгинул в опасных кварталах города. Через неделю один из вокзальных дежурных опознал объявленного в поиск юношу – подходил под описание. Заподозренный субъект маялся среди чугунных кружев и сумрака Французского вокзала Барселоны, как грешная душа в чистилище. Дежурный подошел ко мне со зловещим видом персонажа из фильма ужасов. Потом спросил, не я ли тот Оскар Драй, который бесследно исчез из школы, где учился и жил в интернате. Я молча кивнул. Хорошо помню, как в этот момент в его очках отразился арочный свод знаменитой вокзальной крыши. На перроне мы сели на скамью. Он невозмутимо достал сигарету, раскурил и оставил дымиться в руке, не поднося ко рту. Объяснил, что сейчас множество людей только и ждет, чтоб задать мне кучу вопросов, и хорошо бы на эти вопросы подготовить правильные ответы. Я снова молча кивнул. Он пристально посмотрел мне в глаза и сказал: «Знаешь, Оскар, порой говорить правду – далеко не лучший выход». Затем, сунув мне пригоршню монет, велел пойти позвонить в школу, моему наставнику. Я позвонил. Дежурный ждал, пока я закончу разговор. Потом дал еще денег – на такси и пожелал удачи. Я спросил его, откуда он знает, что я не сбегу снова. Он долго, пытливо на меня смотрел, наконец сказал: «Бегут только те, кому есть куда бежать». Мы простились на проспекте, куда вместе вышли из здания вокзала, и вопрос о том, где же я был, так и не был задан. Он ушел по проспекту Колумба, а я смотрел ему вслед. Дым от сигареты, которую он, держа на отлете, так и не выкурил, следовал за ним, как верный пес. В тот день кто-то – наверное, призрак Гауди – изваял в высоте над городом причудливые облачные башни, а небо просто ослепляло синевой. Я взял такси и поехал в школу, готовый к любой судьбе, включая расстрел перед строем. Четыре недели кряду после этого учителя и психологи атаковали меня вопросами, требуя, чтоб я поведал им свои тайны. Я всем врал, рассказывая каждому именно то, что он хотел услышать и во что был способен поверить. Со временем все просто приняли положение вещей, дружно сделав вид, что неприятного эпизода просто не было. Я последовал их примеру. Мне никому не пришлось говорить правду о том, что случилось. Тогда я еще не знал, что океан времен всегда возвращает нам воспоминания, которые мы хотим утопить в нем. Воспоминания о том дне вернулись ко мне через пятнадцать лет. Я снова увидел паренька, который потерянно бродил в сумраке Французского вокзала, и снова вспыхнуло, полоснув меня по сердцу, имя Марины. У каждого из нас есть секрет, тщательно запертый на все замки в самом темном углу на чердаке души. Я открою вам свой. В конце семидесятых Барселона была городом-миражом, сплетенным в странное кружево проспектов и переулков; в нем любая подворотня или интерьер заурядного кафе могли перенести вас на полвека назад. Время, память, подлинность истории, причудливость легенд плавились в его волшебном пространстве, сливаясь, как акварельные краски или как дождинки в дожде. Вот там-то и случилось все это – там, где от исчезнувших улиц осталось лишь эхо, где соборы и дома были словно из книжки сказок с картинками. Мне было пятнадцать; я изнывал, заключенный в одно почтенное учебное заведение с именем святого в названии и с интернатом для воспитанников. Помещалось оно в самом конце проспекта Вальвидрера. В то время район Сарья, прилепившийся к окраине современной Барселоны, еще сохранял свой деревенский вид. Моя школа возвышалась над улочкой, круто поднимавшейся от Пасео-де-ла-Бонанова. Школьный фасад был монументальным до того, что заставлял зрителя думать скорее о замке, чем о школе. Здание было цвета глины, и его угловатый силуэт при ближайшем рассмотрении оказывался настоящей головоломкой, составленной из острых башенок, готических арок и темных углов. Школьная территория была настоящей крепостью – с прочными стенами, таинственными сосновыми рощами, прудами, заросшими тиной, садами, фонтанами и неожиданно возникающими на пути внутренними двориками. Вокруг центрального здания тянулись мрачного вида каналы – над ними призрачно качались струи пара. Спортзалы, казалось, хранили некую тягостную тайну. В темноте часовен тепло сияли свечи, и улыбались изображения святых. Школа была четырехэтажной, не считая подвалов и чердачного помещения, где до сих пор жили те немногие священнослужители, что предпочли преподавание. Комнаты воспитанников были на четвертом этаже; они выходили в гулкий высокий коридор. Все эти бесконечные переходы были всегда погружены в сумрак, всегда отзывались призрачным эхом на каждое движение. Я проводил свою жизнь в грезах наяву, ожидая ежедневного чуда, всегда приходящего ко мне в пять часов двадцать минут пополудни. В это магическое мгновение солнце наконец пробивалось в высокие окна школы – и одновременно звенел звонок, отпуская нас с уроков, даря нам до ужина в большой столовой целых три часа свободы. Считалось, что эти часы мы посвящаем занятиям и благочестивым размышлениям. Не помню ни единого случая за все время жизни в интернате, чтобы мне пришло в голову делать что-либо столь похвальное. Это было мое любимое время дня. Наплевав на требование докладывать о выходе с территории школы, я втихаря удирал в город. Я приучился точно рассчитывать время своих тайных отлучек, возвращаясь по старинным улочкам в сгущающейся темноте точно к ужину. Эти долгие одинокие прогулки давали мне пьянящее чувство свободы. Воображение легко парило среди зданий и уносилось в небо. В эти часы не было улиц Барселоны, моей темной комнаты и школьных правил. В эти часы я, со своими двумя мелкими монетками в кармане, был счастливейшим человеком во вселенной. Иногда меня заносило на задворки района Сарья, где на ничейной земле сохранилось подобие рощи. Старинные поместья барселонской знати, в свое время любившей селиться в районе к северу от Пасео-де-ла-Бонановы, были хоть и заброшены, но все еще гордо вздымались ввысь. Улочки вокруг моей школы были своего рода миражом, городом-призраком, в котором стены, увитые плющом, заграждали проход в одичавшие сады, в глубине которых таились старинные особняки. В монументальных резиденциях знати теперь поселились бурьян и одиночество, и только остатки памяти о былом все еще витали в воздухе, как клочья застоявшегося на холоде тумана. Часть их покорно ожидала сноса, почти все пережили за эти годы множество ограблений, но некоторые все еще были обитаемы. Там оставались забытые люди – немногочисленные потомки угасающих древних родов. Люди, чьи имена были на первых полосах газет во времена, когда трамвай еще поражал воображение как дерзкая новинка технической мысли. Заложники мертвого прошлого, отказавшиеся покинуть терпящий бедствие корабль. Они словно боялись выйти за стены своих обветшалых особняков, чтобы дуновение времени не развеяло их, как прах. Узники своих темниц, они жгли там свечи в канделябрах. Иногда, быстро проходя мимо их заржавленных калиток и облезлых ставень, я замечал за ними чей-нибудь неприязненный взгляд. Кончался сентябрь 1979 года. Однажды вечером во время своей обычной прогулки я решился углубиться в квартал по улочке, которую раньше никогда не замечал, – на ней рядком стояли особняки эпохи раннего модерна. Улица изгибалась, упираясь в калитку сада со всеми признаками заброшенности, обычной для этих мест. Среди деревьев угадывался двухэтажный особняк. Перед его мрачным фасадом стоял фонтан со скульптурными фигурами, по замыслу автора обнаженными, но впоследствии одетыми в мох милосердным временем. Темнело, и мне этот забытый богом и людьми угол показался неприветливым, чтоб не сказать зловещим. Царила полная тишина – только ветер шелестел листьями, точно предупреждая меня о чем-то. Я забрел в необитаемую часть квартала. Подумалось, что самое лучшее сейчас – податься назад в свой интернат. Я стоял в нерешительности, раздираемый здравым смыслом и жутковатым очарованием покинутого всеми сада, когда вдруг увидел два ярких желтых глаза. Взгляд их упирался мне в лицо с неумолимостью кинжального удара. Я сглотнул. Наконец мне удалось разглядеть силуэт большого кота с бархатистой серой шерстью и бубенчиком на шее – он сидел у кованой ограды старого особняка. В пасти хищника бился, агонизируя, воробей. Несколько секунд представитель кошачьих холодно изучал меня, затем, смерив взглядом, бесшумно скользнул между прутьями решетки и исчез во тьме этого обреченного Эдема. В его пасти ушел в последний свой путь и воробей. Вид этого надменного, дерзкого животного меня просто покорил. Судя по бубенчику и ухоженной шерстке, у него был хозяин. Стало быть, под сводами старого дома обитали не только призраки старой аристократической Барселоны. Я подошел ко входу и взялся руками за прутья решетки. Металл обжег холодом. Последний вечерний свет вспыхнул в каплях воробьиной крови, цепочкой уходивших в глубь зарослей сада, густых, как лес. Вот они, драгоценные рубины, указывающие правильный путь в лабиринте… Я сглотнул слюну еще раз. Точнее, я только хотел это сделать, но не смог – во рту пересохло. Сердце бешено билось, кровь шумела в висках, словно они знали что-то, чего не знал я сам. Вот в тот-то момент я и почувствовал, что калитка подается под моей тяжестью, потому что не заперта. Я нерешительно пробирался в глубь сада, а луна освещала бледные лица ангелов – изваяний фонтана. Они наблюдали за мной. Скованно передвигая ноги, я боялся, что эти фигуры сейчас превратятся в демонов с волчьими пастями, со змеиными языками… они набросятся на меня, сорвавшись с пьедестала… Ничего подобного не случилось. Я несколько раз глубоко вздохнул, пытаясь унять разыгравшееся воображение – а еще лучше заставить себя отказаться от дурацкой попытки исследовать чужие земельные владения. И снова воля не подчинилась мне: в тенистой глубине сада вдруг разлились, подобно аромату духов, небесные звуки. Я вслушивался в едва различимую мелодию арии под аккомпанемент фортепиано. Никогда в жизни я не слышал голоса прекраснее. Мелодия казалась знакомой, но я так и не вспомнил, что это было. Музыка доносилась из дома. Я брел туда, как загипнотизированный. Из полуоткрытой двери застекленной веранды на землю падал туманный конус света. Знакомые желтые кошачьи глаза следили за мной с подоконника на первом этаже. Меня неудержимо тянуло все ближе к веранде, откуда доносились божественно прекрасные звуки. То был женский голос. Мягкий свет множества свечей, мерцая, освещал веранду и блестел на позолоченном раструбе граммофона, где крутилась пластинка. Почти не думая и удивляясь собственной смелости, я вошел внутрь, зачарованный, как сиреной, голосом, лившимся из граммофона. На столе, где тот стоял, блестел еще один круглый предмет; оказалось, карманные часы. Я взял их в руки, рассматривая при свете свечей. Стрелки не двигались, корпус весь в царапинах. Часы с виду были золотыми – и старыми, как и дом, в котором я их нашел. У стола стояло старое кресло с высокой спинкой, развернутое от меня лицом к камину, над которым висел портрет маслом, изображавший женщину в белом платье с большими серыми глазами. Грустные, бездонные, они словно видели все, что происходит на веранде. Внезапно волшебство развеялось: из кресла поднялась высокая фигура и двинулась в мою сторону. Седые волосы и блестящие глаза резко выступали из темноты. Я еще успел увидеть длинные, бесконечно длинные руки, протянутые ко мне, прежде чем в панике кинулся бежать к двери, опрокинув по пути граммофон. Иголка резко скрипнула, царапая пластинку. Небесный голос сорвался в какое-то дьявольское завывание, потом хрип. Я кинулся сквозь сад, боясь, что эти ужасно длинные руки вот-вот коснутся моей рубашки, не чуя под собой ног; страх бился в каждой клетке моего тела, я весь горел, во рту пересохло. Не смея остановиться, не оборачиваясь, я бежал и бежал, пока не почувствовал резкую судорожную боль в подреберье и не понял, что больше не могу ни двигаться, ни дышать. Все тело было покрыто холодным потом. Впереди, метрах в трехстах, светились окна моей школы. Я проскользнул в боковую дверь у кухни, которую никогда не охраняли, и потащился к себе в комнату. Все остальные воспитанники наверняка уже давно были в столовой. Я утер пот с лица, слушая, как все ровнее бьется сердце, успокаиваясь, и почти пришел в себя, когда кто-то постучал мне в дверь. – Оскар, пора ужинать, – прозвучал голос моего наставника, иезуита-рационалиста по имени Сеги. Он не выносил, когда ему приходилось выполнять функции надзирателя. – Сию минуту, падре, – отозвался я, – уже иду. Я быстро переоделся к ужину и погасил свет в комнате. За окном над Барселоной всходила призрачная луна. Вот тогда-то я и заметил, что золотые часы все еще со мной: я машинально зажал их в кулаке, убегая. Все следующие дни я был неразлучен с проклятыми часами. Я повсюду таскал их с собой; даже ложась спать, клал под подушку и все время боялся, что их кто-нибудь увидит и спросит, откуда они взялись. Я не знал бы, что ответить. «Ты не нашел их – ты их украл», – обвинял меня внутренний голос. «Точное название твоего действия – грабеж и проникновение со взломом», – добавлял внутренний голос, на этот раз подозрительно похожий на голос актера, который играл в сериале «Перри Мейсон». Каждый вечер приходилось терпеливо ждать ночи, чтобы в тишине моей комнаты вновь и вновь изучать нежданное сокровище. В ночной тиши, при свете фонарика я неутомимо рассматривал часы. Все обвинения на свете не могли затмить очарования, которое исходило от моего трофея, моей первой «воровской добычи». Часы были тяжелыми – наверное, не позолоченными, а из настоящего золота. Трещины на стекле говорили о пережитом ими падении или ударе. Я предположил, что это было то самое падение, которое сломало механизм часов, навечно остановив их стрелки на шести двадцати трех. На обратной стороне была выгравирована надпись: Герману, Повелителю света К.А. 19–1–1964 Меня наконец осенило, что часы должны стоить прорву денег, и угрызения совести стали меня мучить с новой силой. Слова, выгравированные на часах, заставляли чувствовать себя хуже, чем вором: похитителем воспоминаний. Так что в один дождливый четверг я решился облегчить душу, поделившись секретом. Моим лучшим другом в школе был один нервный субъект с проницательными глазами, который требовал, чтобы его называли сокращенно, инициалами Джи-Эф, хотя они не имели ничего общего с его настоящим именем. Джи-Эф обладал поэтическим даром, вольнолюбивым духом и отточенным умом. Что до языка, то он у него был настолько острым, что его обладатель сам не раз терпел боль от порезов по неосторожности. Физического сложения он был слабого; стоило ему услышать по радио слово «микроб», пусть даже речь шла об эпидемии в другой части страны, как он уже был уверен, что подхватил заразу. Я однажды сделал для него копию страницы из словаря с определением термина «ипохондрик». – Известно ли тебе, что ты упомянут в словаре Королевской академии? – ухмыляясь, спросил я его. Он перевел взгляд с фотокопии на меня – взгляд, способный испепелить на месте. – Попробуй найти на ту же букву другое греческое слово – «идиот». Может быть, окажется, что не я один так знаменит, что вошел в словарь. В тот четверг, в полуденный перерыв, мы с Джи-Эф ускользнули ото всех в сумрачный, пустой актовый зал. Наши шаги по центральному проходу, казалось, были эхом тысяч других шагов – почтительных и тихих шагов долгих поколений воспитанников нашей школы; мы словно пробудили время, копившееся здесь долгие годы, и оно зазвучало. Два луча неяркого серого света падали в тот дождливый день на слегка запыленную сцену. Там, где посветлее, мы и расположились; прямо перед нами уходили в темноту зала ряды пустых кресел. Монотонно бил дождь, и его струи, кривясь, стекали по стеклам. – Ну так говори, что у тебя за тайны такие, – потребовал Джи-Эф. Я молча вынул и протянул ему часы. Джи-Эф поднял бровь и оценивающе взвесил вещь на ладони. Он подержал часы еще некоторое время, потом вернул мне, заинтригованно глядя в глаза. – Что скажешь? – спросил я. – Скажу, что это часы, – ответил он. – А кто такой Герман? – Не имею ни малейшего представления. Я ему подробно рассказал о своем приключении в заброшенном доме. Джи-Эф слушал мой отчет с характерной для него терпеливой внимательностью ученого, классифицирующего факты. Когда я закончил, он еще некоторое время взвешивал услышанное, прежде чем заговорить. – То есть ты их украл, – заключил он наконец. – Вот в этом-то и вопрос, – возразил я ему. – Интересно, что бы сказал об этом Герман, – парировал он. – Герман, может, уж давно мертв, – предположил я с уверенностью, которой не чувствовал. Джи-Эф потер подбородок. – Я старюсь припомнить, что именно написано в Уголовном кодексе относительно умышленного похищения чужой собственности, в частности часов с посвятительными надписями… – заметил мой друг. – Ну зачем ты говоришь о предумышленности, – взмолился я, – все произошло так быстро, я и подумать ни о чем не успел. Когда заметил, что случайно унес часы, было уже поздно что-то делать. На моем месте мог оказаться каждый. Например, ты. – Я на твоем месте получил бы сердечный приступ, – уточнил Джи-Эф, человек слова, а не дела. – Даже если предположить, что я повелся бы на провокацию люцифероподобного котяры и поперся в этот старый особняк. Так. А теперь поразмыслим над данным казусом и над тем, что именно может из него проистечь. Несколько минут мы сидели в молчании, слушая, как дождь стучит в окна. – Ну что ж, – сказал Джи-Эф, – сделанного не воротишь. Ты ведь не собираешься туда возвращаться? Или как? Я улыбнулся. – Один – ни за что. Глаза моего друга округлились до размера чайных блюдец. – Даже не думай! В тот же вечер после занятий мы с Джи-Эф выскользнули мимо кухни через боковую дверь и вскоре уже шли по той тихой кривой улочке, что вела к таинственному особняку. Неровная старая брусчатка у нас под ногами была покрыта лужами и опавшей листвой. Небо опять угрожало дождем. Джи-Эф, еще бледнее, чем обычно, был не в своей тарелке. От мысли, что мы идем туда, где прошлое захватило себе часть территории и властвует безраздельно, у него захватывало дух и леденело в животе. Тишина вокруг нас была просто оглушительной. – А не повернуть ли нам назад, – пробормотал он, отступая на несколько шагов, – хорошенького понемножку. – Ну, не трусь, мокрая ты курица! – Как часто мы недооцениваем кур! Возьмем яйца… Неожиданно в воздухе поплыл заливистый звон бубенчика. Джи-Эф резко замолк. На нас глядели желтые глаза кота. Зверюга зашипел, как змея, выпустил когти, шерсть на загривке встала у него дыбом, а разверстая пасть продемонстрировала те самые клыки, что не так давно покончили с воробьем. Далекая молния осветила небо, дрожащий свет отразился в лужах. Мы переглянулись. Через пятнадцать минут мы уже чинно сидели на скамье у пруда на территории школы. Часы лежали у меня в кармане пиджака. Тяжелые, как никогда. Так закончилась неделя, и вот наступило утро субботы. Я проснулся незадолго до рассвета со смутным воспоминанием о голосе, который пел мне из старого граммофона. За окном среди ночных теней просыпалась Барселона, поблескивая стеклом и металлом в пурпурных лучах рассвета. Я вскочил с кровати и нашел проклятые часы, которые так успешно отравляли мне жизнь все последние дни. Я глядел на них. Они глядели на меня. Наконец я почувствовал решимость, которая дается только переживанием настоящего абсурда, и составил план выхода из тупиковой ситуации. Часы должны быть возвращены. В тишине я оделся и на цыпочках прошел по темному коридору четвертого этажа. До десяти-одиннадцати часов утра моего отсутствия никто не заметит. К тому времени я надеялся вернуться в интернат. Пустынные улицы заливал тот странный, тусклый пурпурный свет, который окутывает Барселону перед осенним рассветом. Я спустился по улице Маргенат, вокруг просыпался район Сарья. Низкие тучи плыли над его крышами, окрашиваясь первым золотом низкого солнца. Фасады дальних домов на улицах тонули в тающем тумане и летящих по воздуху листьях. Я быстро нашел нужную мне улицу и остановился на минуту, вновь пораженный удивительной тишиной и абсолютным покоем, которые всегда царили в этом всеми забытом уголке города. Жизнь остановилась тут, подобно часам, лежавшим у меня в кармане. Стоило мне так подумать, как у меня за спиной раздалось шуршание шин, я оглянулся и застыл с блаженной улыбкой. Мне предстало видение. itexts.net«Игра ангела» Карлос Руис Сафон читать онлайн - страница 18. Карлос руис сафон лабиринт духов читать онлайн
Игра ангела читать онлайн - Карлос Руис Сафон (Страница 19)
9
10
Тень ветра читать онлайн - Карлос Руис Сафон (Страница 14)
Марина читать онлайн - Карлос Руис Сафон (Страница 6)
Марина читать онлайн - Карлос Руис Сафон (Страница 7)
Игра ангела читать онлайн - Карлос Руис Сафон (Страница 18)
7
8
Игра ангела читать онлайн - Карлос Руис Сафон (Страница 12)
19
20
Читать онлайн книгу Марина - Карлос Руис Сафон бесплатно. 1-я страница текста книги.
Карлос Руис СафонМарина
Предисловие автора к испанскому изданию
* * *
1
2
