Торговец едва заметно вздрогнул: - Потому что у меня есть нос, глаза и уши… Вон, смотрите, те два дома, их балки, их стропила… Прислушайтесь! Ребята замерли, и им показалось, что дома слегка качнулись под холодным послеполуденным ветром. А может, и нет. - Молниям, как и рекам, нужны русла, чтобы течь по ним. Один из этих чердаков - и есть такое высохшее русло, и оно испытывает непреодолимое желание разрешить молнии протечь по нему! Сегодня ночью! - Сегодня ночью? - радостно удивился Джим и сел на траву. - Непростая это будет гроза, - сказал торговец. - Это говорю вам я, Ури - неистовый, яростный - есть ли прекрасней имя для того, кто продает громоотводы? Сам ли я выбрал это имя? Нет. Подвигнуло ли это имя меня к моему делу? Да! Став взрослым, я вдруг увидел небесные огни, пронзающие мир, заставляющие людей бежать, спасая свою жизнь. И тогда я подумал: я буду составлять таблицы ураганов, вычерчивать карты бурь, а потом побегу впереди стихии, потрясая моими чудесными жезлами, этими железными защитниками! Я обезопасил уже сотню уютных домов с их богобоязненными хозяевами. И когда я говорю вам - вы в опасности, слушайте! Лезьте на крышу; прибейте этот штырь повыше и заземлите его хорошенько до наступления ночи! - Но на каком доме, на котором? - спросил Уилл. Торговец отвернулся, высморкался в огромный платок, затем медленно пошел через лужайку, словно приближаясь к мощной адской машине, которая неслышно отсчитывала время. Он подошел к дому Уилла, прикоснулся к веранде, провел рукой по столбу, по доскам крыльца, потом закрыл глаза и прислонился к стене, как бы прислушиваясь к тому, что скажет ему дом. Затем, поколебавшись, осторожно перешел к дому Джима. Джим замер, наблюдая за ним. Торговец протянул руку, провел по старой краске чуткими пальцами. - Этот, - сказал он наконец. - Этот дом. Джим гордо оглянулся. Не оборачиваясь, торговец спросил: - Джим Найтшейд, это твой дом? - Мой, - сказал Джим. - Мне следовало бы знать это. - Эй, а как насчет меня? - спросил Уилл. Торговец вновь принюхался к дому Уилла. - Нет, нет, разве что несколько искр прыгнут в водосточные трубы. Но настоящее представление разыграется здесь, у Найтшейдов! Так-то! Торговец заторопился обратно через лужайку и взял свою огромную кожаную сумку. - Пойду дальше. Буря близится. Не медли, Джим! Иначе - бам-тара-рам! И тебя уже не найдут. Твои пяти и десятицентовики расплавятся в электрическом пламени, пламя сотрет с них и индейские головы, и Эйба Линкольна, и мисс Колумбию. С четвертаков ощиплют орлов, все превратится в ртуть в карманах твоих джинсов. Больше того! Любой мальчишка, пораженный молнией, сохраняет в своих зрачках последнее, что он увидел. Ей-богу! Эта фотография получается благодаря огню небесному, огню, который спустился с неба, чтоб унести душу вверх по блистающей лестнице! Торопись, мальчик! Укрепи громоотвод высоко на крыше, иначе на рассвете ты умрешь! Гремя сумкой, полной железных стержней, торговец зашагал прочь, с опаской поглядывая на небо, на крыши домов, на деревья, а потом, полузакрыв глаза, стал принюхиваться и бормотать: "Да, плохи дела; она идет сюда, чувствую это; путь далекий, но если бежать быстро…" Надвинув на глаза шляпу, оттенком напоминавшую тучи, человек в одежде цвета бури ушел, а деревья шумели ему вслед, и небо показалось вдруг ребятам сморщенным и постаревшим. Они стояли, прислушиваясь к ветру, и словно чуяли запах электричества, устремившегося к громоотводу, лежавшему между ними. - Джим, - сказал наконец Уилл, - что же ты? Он же сказал: твой дом. Ты собираешься ставить громоотвод или нет? - Нет, - улыбнулся Джим, - стоит ли портить удовольствие? - Удовольствие? Ты что, спятил? Я сейчас притащу лестницу! А ты неси молоток, гвозди и проволоку! Но Джим не двигался. Уилл мигом сорвался с места, и вскоре вернулся с лестницей. - Джим, подумай о своей маме. Ты что хочешь, чтоб она сгорела? Уилл влез по лестнице, прислоненной к стене дома, и посмотрел вниз. Джим медленно подошел и начал подниматься следом. Гром уже ворчал среди затянутых облаками холмов. На коньке крыши воздух был свежим и влажным. Поколебавшись, Джим тоже принялся за дело. Лучше всего на свете книги о казнях, водолечении, о том, как выливают раскаленный свинец на головы незадачливых врагов. Так говорил Джим Найтшейд, который читал обо всем этом. Если в этих книгах не сообщается, как похитить первого гражданина государства, то там есть указания, как построить катапульту или запрятать черный пистолетище в потайном кармане костюма для карнавальной ночи. Все эти замечательные сведения Джим выдохнул, не останавливаясь. А Уилл вдохнул их и тотчас усвоил. Уилл гордился громоотводом, приделанным к дому Джима. Джим, напротив, стыдился железного штыря, изуродовавшего крышу, считая, что тот свидетельствует об их трусости. День клонился к вечеру, с ужином было покончено, и они отправились в библиотеку, где бывали каждую неделю. Как и все мальчишки, они никогда и нигде не ходили степенным шагом, а, назвав место финиша, неслись к нему так, что только пятки сверкали, да мелькали локти. Никто не победил. Никто и не старался победить. Так повелось в их дружбе - они всегда хотели просто бежать плечом к плечу. Их руки вместе хлопнули по двери библиотеки, они вместе разорвали финишную ленточку, их теннисные туфли оставили параллельные следы на газонах, между подстриженных кустов, под деревьями, облюбованными белкой. Ни один не отстал, оба вышли победителями и тем самым спасли свою дружбу до иных, более серьезных испытаний.Рэй Брэдбери - И духов зла явилась рать. И духов зла явилась рать брэдбери
Рэй Брэдбери - И духов зла явилась рать
2
Они бросились вверх по лестнице - три, шесть, девять, двенадцать ступенек! Хлоп! Ладони ударили в дверь библиотеки.
Джим и Уилл улыбнулись друг другу. Все было прекрасно - и тихое дыхание октябрьских ночей, и библиотека с ее книжной пылью и зеленоватым светом уютных абажуров.
Джим прислушался.
- Что это?
- Наверно, ветер?
- Похоже на музыку… - Джим посмотрел куда то вдаль.
- Ничего не слышу.
Джим покачал головой:
- Затихла. А может ее еще и не было… Идем!
Они толкнули дверь и вошли.
И остановились.
Глубины библиотеки ждали их.
Снаружи, в обыденном мире, ничего особенного не случалось. Но здесь, в стране, созданной из бумаги и кожи, здесь именно ночью всегда что-нибудь происходило. Прислушайтесь, и вы услышите - кричат десятки тысяч людей, однако крики их может уловить разве что чуткое собачье ухо. Миллионы солдат бегут, бросая пушки; где-то точат ножи гильотин; по четверо в ряд беспрестанно маршируют китайцы… Да, все они невидимы и молчаливы, однако Джим и Уилл умели видеть, слышать и понимать их. Здесь хранились пряности далеких стран. Здесь дремали запахи раскаленных пустынь. Впереди на возвышении находилась стойка, где прелестная пожилая леди, мисс Уотрисс, ставила фиолетовые штампы на ваши книги, но внизу, чуть поодаль, раскинулись Тибет, Антарктика, Конго… Там другая библиотекарша, мисс Уиллс, шествовала через Внешнюю Монголию, спокойно раскладывая по полкам Пекин, Иокогаму и остров Целебес. Там же, внизу, в третьем книжном коридоре, какой-то пожилой человек шаркал в полутьме щеткой, подметая рассыпанные пряности…
Уилл с удивлением смотрел на него.
Это всегда было неожиданно и удивительно - этот пожилой человек, его работа, его имя.
Это Чарльз Уильям Хэлоуэй, подумал Уилл, - не дедушка, не старый дядя, скитавшийся где-то в дальних краях, но, подумать только, это же… мой отец…
А разве сам Чарльз Хэлоуэй, смотревший из полутьмы коридора, не был поражен, увидев сына, посетившего этот мир, затерянный на глубине двадцати тысяч морских саженей? Он всегда казался несколько растерянным, когда Уилл неожиданно появлялся перед ним, словно они встречались в последний раз целую жизнь тому назад, и в то время как один из них старился и дряхлел, другой оставался молодым, и это стояло между ними…
Там, вдали, пожилой человек улыбался.
Они осторожно приблизились друг к другу.
- Это ты, Уилл? С утра ты вырос на добрый дюйм. - Чарльз Хэлоуэй оторвал взгляд от лица сына. - А, Джим! Глаза у тебя стали темнее, щеки бледнее. Ты сжигаешь себя с обеих концов, Джим?
- Как в пекле! - ответил Джим.
- Нет такого места - пекло. Но ад есть, вот здесь на полке, под буквой "А", начиная с Алигьери.
- Аллегории - это не для меня, - сказал Джим.
- О, как глупо с моей стороны, - засмеялся папа, - я имел в виду Данте Алигьери. Взгляни-ка сюда. Это картины мистера Доре, показывающие все, что происходит в аду. И вряд ли настоящий ад выглядит лучше. Здесь души, погруженные за грехи в мерзкий ил. Там кто-то распластан, и его разрывают на части.
- Здорово! - Джим быстро пролистал книгу и отложил в сторону. - А где есть картинки с динозаврами?
Папа покачал головой:
- Это там, в следующем ряду, - и, когда мальчишки повернулись, продолжил, - поглядите-ка сюда: Птеродактиль, Змей Горыныч… Или вот - Барабаны Судьбы или Сага о Громогласных Ящерах. Ты доволен, Джим?
- Очень!
profilib.net
Рэй Брэдбери - И духов зла явилась рать
Ночные кошмары - их хлеб. Они мажут его болью, как маслом. Они сверяют свои часы по скрипу жуков-могильщиков и торжествуют во все века. При постройке пирамид они были надсмотрщиками с ременными плетками и наслаждались соленым потом и горем рабов. Они шныряли по Европе на Белых Конях Чумы. Они нашептывали Цезарю о том, что он умрет, а потом продавали кинжалы на большой мартовской распродаже. Некоторые из них, ленивые шуты, подпирали императоров, тиранов и припадочных проповедников. Они странствовали по времени, как цыгане по дорогам, их становилось все больше, они распространялись по всему миру, где множились восхитительные виды боли и несчастий, на которых можно было хорошо нажиться. Караван катился по длинной дороге, они спешили за ним из времен готики и барокко; они смотрели на свои вагоны и экипажи, похожие на средневековые гробницы, украшенные резьбой, которые когда-то тащили лошади, мулы или, может быть, даже люди…
- А тогда, давно… - голос Джима срывался от волнения. - Были те же самые люди? Вы думаете, мистер Кугер и мистер Дак, им обоим по сто лет?
- Катаясь на этой карусели, они могут в любое время скинуть год-другой, когда захочется, верно?
- Выходит, тогда… - перед Уиллом словно разверзлась пропасть, - они могут жить вечно!
- И вредить людям. - Джим снова и снова возвращался к этой мысли. - Но почему же, почему же только вредить?
- А потому, - ответил мистер Хэлоуэй. - Тебе, например, чтобы попасть на карнавал, нужно горючее, бензин, газ или еще что-то, верно? Есть женщины, которые живут сплетнями, а что такое сплетни - это обмен головной болью и прокисшими плевками, ломотой в костях, рваной и залатанной плотью - словом, это буря безумия, так разве им будет приятно успокоение? Если бы у некоторых людей оказалось нечего жевать, их резцы выпали бы, а с резцами погибли бы и души. Добавьте к этому удовольствие, которое они получают на похоронах, их лицемерное кудахтанье на поминках; прибавьте сюда их кошачьи свадьбы, где родственники дерут друг с друга по три шкуры, а затем штопают их на скорую руку; приплюсуйте сюда врачей шарлатанов, шинкующих людей на ломтики, чтобы гадать на их внутренностях как на кофейной гуще, а после крепко сшивающих несчастных ниткой с оставленными на ней отпечатками липких пальцев, возведите в квадрат динамитную фабрику, производящую десять квадриллионов единиц взрывчатки, и вы получите темную силу одного такого карнавала.
Все подлости, которые мы скрываем, они заимствуют и усугубляют до предела. Они нетерпеливо желают чужих страданий, печали и болезни в миллиард раз сильнее, чем обычный человек. Для нашей жизни чужие грехи - как соль на рану. Нам своя рубашка ближе к телу. Но карнавал не заботит, что от него пахнет лунным светом, а не солнечным, он лишь ненасытно глотает страх и боль. Это его топливо, это сила, которая вращает карусель: безысходный ужас, терзающая агония вины, вопли от реальных и воображаемых ран. Карнавал всасывает этот газ, зажигает его и, пыхтя, движется по своему пути.
Чарльз Хэлоуэй перевел дыхание, прикрыл глаза и сказал:
- Как я узнал об этом? Я не знаю. Я чувствую это. Я определяю это на вкус. Это как палая листва, которую мы жгли два дня тому назад. Это как запах цветов на погребальных венках. Я слышу эту музыку. Я слышу, что ты говоришь мне, и половину из того, что ты мне не говоришь. Быть может, я всегда мечтал о таком карнавале и ждал, когда он придет, чтобы однажды побывать на нем и приветствовать его. И вот теперь это представление в балагане играет на моих костях, как на ксилофоне. Мой скелет знает.
Он говорит мне.
Я говорю вам.
40
- А могут они… - спросил Джим. - Я имею в виду… делают они… покупают ли они души?
- Зачем покупать, когда они могут получить их даром? - сказал мистер Хэлоуэй. - Ведь большинство людей хватается за шанс обменять все на ничто, на пустышку. И за это ничто, эту пустышку мы отдаем как безделушку свои бессмертные души. Больше того, при этом вам кажется, что дьявола тут вовсе нет. Я хочу сказать, что он представляет собой тип существа, которое научилось жить за счет душ, но не просто душ самих по себе. Это всегда беспокоило меня, когда я читал древние мифы. Я спрашивал себя, почему Мефистофель хотел заполучить душу? Что он делал с ней; какую извлекал из нее пользу? Погодите, вот я сейчас, как на блюдечке, приподнесу вам мою теорию. Так вот, по-моему, эти существа хотят зажечь души, которых бежит сон и которых днем терзает память о совершенных преступлениях. Мертвая душа не воспламеняется. Но живая, неистовствующая, мятущаяся, проклинающая себя душа - это истинная сладость для таких как они. Откуда мне это известно? Я наблюдаю. Они ведут себя как обыкновенные люди, только у них все эти черты глубже, острее.
Вот, например, мужчина и женщина вместо того, чтобы разойтись или убить один другого, предпочитают мучить друг друга всю жизнь, таскать за волосы, выдирать ногти; причинять боль становится им необходимо, как наркотик, без этого они не могут прожить и дня. Карнавал чует такие погибшие души за многие мили и стремится к ним, чтобы погреть руки над их болью. Он вынюхивает испорченных мальчиков, раньше времени ставших мужчинами, они мучаются, словно от зубной боли, и карнавал находит их за двадцать тысяч миль, летних мальчиков в постели зимней ночи. Он чувствует горечь и пожилых людей, таких, как я, которые невнятно оправдываются, потому что бесполезно, бесплодно прожили свой августовский полдень. Мы нуждаемся, хотим, просим - все это пылает в нашей крови, горит в наших душах, исходит изо рта, ноздрей, из глаз и ушей, точно радиоволны срывается с пальцев, как с антенн. Бог знает как, но хозяева уродов чувствуют наш зуд и беспокойство. Карнавал долго путешествовал по всему миру, на каждом перекрестке он встречал людей, давших ему возможность выпить добрую кружку похоти и агонии, чтобы зарядиться новой силой и энергией. Возможно, карнавал потому и существует, что пьет яды зла, которое мы причиняем друг другу, и усваивает ферменты наших ужасных раскаяний.
Чарльз Хэлоуэй фыркнул.
- Ну и ну, сколько же я наговорил и сколько передумал за последние десять минут?
- Да, - подтвердил Джим, - очень много.
- На каком же языке, черт возьми? - воскликнул Чарльз Хэлоуэй, ибо внезапно понял, что говорил не больше, чем в другие ночи, когда, оставшись один, самозабвенно обсуждал свои идеи с холлами и коридорами, которые отвечали лишь эхом, и потом навсегда забывали его слова. Целые книги о жизни написал он в воздухе больших комнат и огромных коридоров, и все это вылетело в вентиляцию. Теперь все это казалось фейерверком из цвета, звука и высоких слов, ослепившим мальчиков, пронзившим его самого, но не оставившим следа ни на сетчатке, ни в мозгу; и оказалось, что все это не больше, чем просто упражнение в декламации. И тогда он не без робости обратился к самому себе:
- Сколько же из всего этого правда? Одна мысль из пяти, две из восьми?
- Три из тысячи, - ответил Уилл.
Чарльз Хэлоуэй рассмеялся и вздохнул. И тогда Джим, перебив его, спросил:
- Это… это же… смерть?
- Карнавал? - уточнил он, раскурил трубку, выпустил струю дыма и принялся со всей серьезностью изучать украшавший трубку узор. - Нет. Но я думаю, он использует смерть как угрозу. Смерти нет. Ее никогда не было, и ее никогда не будет. Но мы нарисовали так много ее изображений, так много лет мы пытались постичь ее, связать и удержать, мы столько думали о ней, как о существе, странно живом и ненасытном… Однако она - это не более чем остановленные часы, утрата, конец, крах… Ничто. И карнавал мудро полагает, что мы больше боимся этого Ничто, чем некоего Нечто. Ведь с Нечто мы можем бороться. Но… Ничто? Куда вы ударите его? Есть ли у него сердце, душа, мозги, зад? Нет, нет и нет. Поэтому карнавал просто трясет перед нами огромным стаканчиком для игры в кости, наполненным Ничто, и получает свой выигрыш, как только мы в страхе бросаемся прочь. О, он показывает нам Нечто, что может в конце концов привести к Ничто, все правильно. Роскошный блеск зеркал там, на лугу, это ведь наверняка необработанное Нечто. Этого достаточно, чтобы выбить вас из седла. Ведь увидеть самого себя таким, каким будешь в девяносто лет, увидеть пар вечности, поднимающийся от тебя, как от сухого льда - это удар ниже пояса. Затем, когда он заставляет вас замереть и застыть, он исполняет прекрасную, захватывающую душу музыку, воскрешающую в памяти майский день, запах свежевыстиранного женского белья, качающегося на ветру на заднем дворе, эти звуки, словно пьянящий аромат сена в лугах, словно голубое небо, словно летняя ночь на озере, но все это продолжается до тех пор, пока в вашу голову не ударят барабаны, которые словно луны расположились вокруг органа-каллиопы. Так просто. Господи, я так желаю, чтобы зеркала придвинулись ко мне. И тогда - удар по изображению старика в зеркалах; и смотрят - оно трескается как лед, распадается, и эти осколки может заново собрать вместе только карнавал. Вы спросите, как? Вальсон наоборот на карусели, к "Прекрасному Огайо" или к "Веселой вдове". Но они умалчивают об одной штуке.
- Какой? - спросил Джим.
- А вот какой. Если ты жалкий грешник сейчас, то ты останешься жалким грешником в любом другом возрасте. Ведь изменение роста и размера тела не изменяет сознания. Если бы, Джим, я сделал тебя завтра двадцатипятилетним, твои мысли оставались бы все равно мыслями мальчика, и это было бы видно всякому! Или если бы они превратили меня в десятилетнего мальчугана, то мой мозг продолжал бы оставаться мозгом пятидесятилетнего мужчины, и новоиспеченный мальчик был бы смешнее, непонятнее, старше своих сверстников. И получается, что время как бы вывихнуто.
- Это как? - спросил Уилл.
profilib.net
И духов зла явилась рать читать онлайн - Рэй Брэдбери
— Что? Кто это сказал?
— Это старый религиозный трактат. По-моему, пастора Ньюгейтской тюрьмы Филипса. Читал это еще мальчишкой. Как дальше?
Он попытался вспомнить. Провел языком по пересохшим губам. И вспомнил.
— «Иногда осень приходит рано и остается на всю жизнь, тогда октябрь следует за сентябрем и ноябрь за октябрем, и затем не наступает декабрь и Рождество, нет Вифлеемской звезды, нет праздника, но вновь приходит сентябрь и повторяется старый октябрь, и так продолжается годы, без зимы, весны или всеоживляющего лета. Для этих существ осень — самое подходящее время года, единственно приемлемое, у них нет выбора. Откуда они пришли? Из пыли. Куда они идут? В могилу. Кровь ли течет в их жилах? Нет: ночной ветер. Что шевелится в их голове? Могильный червь. Кто говорит их устами? Жаба. Что смотрит из их глаз? Змея. Что слушают их уши? Бездну между звездами. Они просеивают смятение людей и улавливают их души, они выедают разум и заполняют могилы грешниками. Они безумно стремятся вперед. В хлябях дождей они бегут быстро, подобно жукам, они крадутся, наступают и топчут, просачиваются, продвигаются, затмевают луны и замутняют чистые воды родников. Паутина, заслышав их приближение, дрожит и рвется. Таковы люди осени. Остерегайтесь их».
— «Люди осени», — немного помолчав, сказал Джим, — это про них. Ясно!
— Тогда, — подхватил Уилл, — мы… летние люди?
— Не совсем, — Чарльз Хэлоуэй покачал головой. — Эх, вы-то ближе к лету, чем я. Если я и был когда-то летним человеком, так очень-очень давно. Большинство из нас — половинка на половинку. Августовский полдень работает в нас, чтобы отсрочить ноябрьские холода. Мы держимся тем, что скопили Четвертого Июля. Но наступают времена, когда все мы становимся людьми осени.
— Только не ты, папа!
— Только не вы, мистер Хэлоуэй.
Он повернулся к ним и увидел лица одно бледней другого, руки, вцепившиеся в колени.
— Это другой разговор. Не горячитесь. Я исхожу из фактов. Уилл, ты уверен, что действительно знаешь своего папу? Разве можешь ты знать меня, а я тебя, если карнавал по какой-то причине выбрал именно нас и собирается выставить против всех?
— Вот это да… — выдохнул Джим. — Кто же вы?
— Мы знаем, кто он, будь все проклято! — возмутился Уилл.
— Разве? — сказал отец Уилла. — Давайте-ка посмотрим. Чарльз Уильям Хэлоуэй. Ничего особенного, кроме того, что мне пятьдесят четыре года, которые всегда уникальны для человека, который их прожил. Родился в Суит Уотер, жил в Чикаго, потом в Нью-Йорке, размышлял в Детройте, болтался по разным местам, пока не добрался до сюда, провел всю жизнь в библиотеках страны, потому что любил одиночество, любил выискивать в книгах подтверждения тому, что видел на дорогах. Затем в середине этого побега от самого себя, который я называл путешествием, когда мне стукнуло тридцать девять, твоя мать бросила на меня всего один взгляд и оставила здесь. Но до сих пор я лучше всего чувствую себя в библиотеке, вдали от людской суеты. Последняя ли это моя остановка? Вполне возможно. Зачем я тут, в конце концов? Сейчас, кажется, единственно затем, чтобы помочь вам.
Он замолчал, вглядываясь в прекрасные юные лица мальчиков.
— Да, — сказал он затем задумчиво, — я слишком поздно вступил в игру, чтобы помочь вам.
По-ночному слепые окна библиотеки дребезжали от порывов холодного ветра.
Мужчина и два мальчика ждали, пока ветер стихнет.
Уилл сказал:
— Папа, ты всегда нам помогал.
— Спасибо на добром слове, но это не так. — Чарльз Хэлоуэй внимательно рассматривал свою ладонь. — Я глупец. Всегда смотрел поверх вас, старался разглядеть, что вас ждет, вместо того, чтобы поглядеть прямо на вас и увидеть то, что уже есть. И еще вот почему: люди в массе своей глупы. Каждый думает, что он сам ведет свой корабль по жизни, сам поднимается на него, закрепляет веревки, подводит пластырь к пробоине, сражается, прощает, смеется и плачет… и все до того дня, когда почувствует себя слабым, беспомощным, глупым и закричит: «На помощь!» И тогда оказывается, что все, что ему нужно — это чтобы ответили на призыв. Я отчетливо вижу в сегодняшней ночи по всей стране разбросаны города, городки, захолустные местечки и поселки глупцов. И вот карнавал тут как тут, он трясет дерево, и оттуда дождем сыплются дураки. Должен сказать, дураки одиноки, и нет никого, кто может ответить на их призыв: «Помогите!» Разобщенные дураки — это урожай, который карнавал радостно убирает и пропускает через свою молотилку.
— Господи, — сказал Уилл, — какая безнадежность!
— Нет, нет. Уже то, что мы здесь разбираемся в разнице между летом и осенью, заставляет меня верить, что выход есть… Вы не останетесь глупыми, вы не станете лживыми, злобными и грешными, если вы захотите понять эту разницу. Выход есть, и даже не один. Они, этот мистер Дак и его шайка, не раскрывают свои карты, это было ясно еще там, у табачного магазина. Я боюсь его, но я вижу, что и он боялся меня. Мы оба боимся. А теперь, как мы можем использовать это?
Страниц: Страница 1, Страница 2, Страница 3, Страница 4, Страница 5, Страница 6, Страница 7, Страница 8, Страница 9, Страница 10, Страница 11, Страница 12, Страница 13, Страница 14, Страница 15, Страница 16, Страница 17, Страница 18, Страница 19, Страница 20, Страница 21, Страница 22, Страница 23, Страница 24, Страница 25, Страница 26, Страница 27, Страница 28, Страница 29, Страница 30, Страница 31, Страница 32, Страница 33, Страница 34, Страница 35, Страница 36, Страница 37, Страница 38, Страница 39, Страница 40, Страница 41, Страница 42, Страница 43, Страница 44, Страница 45, Страница 46, Страница 47, Страница 48, Страница 49, Страница 50, Страница 51, Страница 52, Страница 53, Страница 54, Страница 55, Страница 56, Страница 57, Страница 58, Страница 59, Страница 60, Страница 61, Страница 62, Страница 63, Страница 64, Страница 65, Страница 66, Страница 67, Страница 68, Страница 69, Страница 70, Страница 71, Страница 72, Страница 73, Страница 74, Страница 75, Страница 76, Страница 77, Страница 78, Страница 79, Страница 80, Страница 81, Страница 82, Страница 83Загрузка...
myluckybooks.com
Рэй Брэдбери - И духов зла явилась рать
Позади них опустели подмостки, мистер Дак убегал… Куда? Куда-то, где ночь поглотила свет, где все огни погасли, погасли, погасли, где все вокруг погрузилось в свистящую темноту, и толпа зрителей, словно листья, которые сдуло с огромного дерева, покатилась по дороге; и отец Уилла стоял перед волнами стеклянных шквалов, бушующих в лабиринте, его рука была зажата в стальную рукавицу боли, и он знал, что ему придется плыть через волны ужаса, чтобы бороться против того, кто ждал там, чтобы уничтожить его. Он видел уже достаточно много, чтобы знать. С закрытыми глазами можно было заблудиться. Но он знал, что с открытыми же глазами на него навалится такое отчаяние, такая мука, что невозможно будет миновать двенадцатый поворот. Но Чарльз Хэлоуэй отстранил руку Уилла.
- Джим там. Джим, жди меня! Я иду к тебе!
И Чарльз Хэлоуэй шагнул вглубь лабиринта.
Впереди струились потоки серебряного света, лежали пласты глубоких теней в зеркалах, отполированных, вытертых, промытых их собственными образами и отражениями других людей, чьи души, проходя мимо, чистили стекло своей агонией, полировали холодный лед своей самовлюбленностью или сглаживали углы и грани потом страха.
- Джим!
Он побежал. Уилл тоже побежал. Вдруг они остановились.
Огни в лабиринте тускнели, они угасали один за другим, они изменяли цвет, который становился синим, затем ослепительным сиреневым цветом летней молнии, затем свет вспыхнул словно тысячи старинных свечей под порывом ветра.
И между Чарльзом Хэлоуэем и Джимом, нуждающимся в спасении, стояла миллионная армия людей с болезненно искривленными ртами, с волосами цвета инея, с белыми бородами.
Они! Все они! - подумал он. - Это же я!
Папа! - подумал Уилл за его спиной, - не бойся. Это всего лишь ты. Все эти люди - всего лишь мой папа!
Но они не нравились ему. Они были старыми, слишком старыми и становились еще старее по мере того, как уходили дальше вглубь зеркал, они бешено жестикулировали, когда папа поднял руки, пытаясь отогнать этот дикий безумный повторяющийся бред.
Папа! - подумал он, - это же ты!
Но это было еще не все.
Огни погасли совсем.
Они, испуганные, стояли, стиснутые глухой душной тишиной.
49
Рука зарывалась в темноту, словно крот.
Рука Уилла.
Она погружалась в карман, рылась в нем, ощупывала, отвергая одно, выискивая другое, копала все глубже и глубже. Ибо он знал, что пока вокруг темно, этот миллион стариков мог увести, увлечь, схватить, уничтожить папу тем, что они были! В этом ночном безмолвии только за четыре секунды, пока он думал о них, они могли сделать с папой все что угодно! Если Уилл не поторопится, эти легионы из Будущего, все страхи и тревоги преходящей жизни станут так значительны, так зрелы, так правдивы, что невозможно стало бы отрицать - да, именно так папа выглядел бы завтра, послезавтра, через два дня и еще через много дней, и этот жуткий бег будущих лет раздавит папу!
Скорей же, скорей!
У кого карманов больше, чем у фокусника?
Только у мальчишки.
В чьих карманах всякой всячины больше, чем у фокусника? Только у мальчишки.
Уилл выхватил из кармана коробок спичек!
Боже, папа, скорей сюда!
Он чиркнул спичкой.
Охватившая их паника улеглась.
Они сгрудились вокруг них. Теперь, на свету, они широко раскрыли глаза, их рты изумленно покривились, как упали, когда они увидели собственные отражения, постаревшие, дрожащие, похожие на жуткие маскарадные маски. Стой! Кричало пламя спички. И тут же слева и справа, словно отряды стражей темноты, ворвались тени и бросились к этому гибельному для них островку света в неистовом желании потушить спичку. Тогда они, дайте только срок, объединившись со злым роком, задушили бы этого старого, очень старого, слишком старого, ужасно старого человека.
- Нет! - сказал Чарльз Хэлоуэй.
Нет. Задвигался миллион мертвых губ.
Уилл ткнул спичкой. В зеркалах обезьянничающие мальчишки повторили и умножили его движение.
- Нет!
Каждое зеркало отбросило копья света, которые незримо впивались, проникая в самую глубину, отыскивая сердце, душу, легкие, чтобы заморозить кровь в жилах, перерезать нервы, парализовать, разрушить и отбросить как футбольный мяч сердце Уилла. Его отец, внезапно ослабев, упал на колени, и вслед за ним то же движение повторили его отражения в зеркалах, повторила толпа его ужасающих двойников, которые были старше, чем он сейчас, на неделю, на месяц, на два года, на двадцать, пятьдесят, семьдесят, девяносто лет! Каждую секунду, минуту и долгий послеполуночный час, в которые он мог сойти с ума, все тускнело, желтело, пока зеркала отражали его, пропускали сквозь себя, вытягивая из него кровь, иссушая его, почти безжизненного, а затем, кривляясь, угрожали превратить в могильную пыль, развеять по ветру его прах, похожий на мертвые крылья ночных бабочек.
- Нет!
Чарльз Хэлоуэй выбил спичку из рук сына.
- Папа, не делай этого!
Во вновь нахлынувшей темноте упрямое стадо стариков, бухая сердцами, продолжало двигаться вперед.
- Пап, мы должны видеть!
Уилл чиркнул второй, последней спичкой.
И в ее вспышке увидел, что папа совсем скорчился на полу, глаза зажмурены, кулаки стиснуты, это значит, что он и все остальные, все другие старики, едва погаснет огонь, должны будут тащиться, ковылять, ползти всю оставшуюся жизнь. Уилл схватил отца за плечо и стал трясти.
- О папа, папа, мне все равно, сколько тебе лет! Мне все равно! О папа, - рыдая, кричал он. - Я тебя люблю!
От этого крика Чарльз Хэлоуэй открыл глаза, увидел себя и других, таких же как он, и сына, поддерживающего его, увидел дрожащее пламя, увидел слезы, дрожавшие на его лице, и вдруг в памяти всплыл образ Ведьмы, ее поражение и его победа в библиотеке, все это смешалось со звуком выстрела, с полетом меченой пули, с волнами разбегающейся толпы.
Лишь мгновеньем дольше смотрел он на все свои отражения и на Уилла. Затем он едва слышно что-то произнес. Потом сказал чуть погромче.
И вот, наконец, он дал лабиринту, зеркалам и всему Времени, которое Позади, Вокруг, Сверху, Внизу или Внутри него самого, единственный возможный ответ.
Он широко раскрыл рот и закричал во всю мочь. Ведьма, если бы даже она ожила, узнала бы этот крик и умерла бы вновь.
50
Джим Найтшейд, пробравшись через заднюю дверь лабиринта, бросился бежать, затерялся среди карнавального городка, но вдруг остановился.
Разрисованный Человек, бежавший где-то между черных балаганов, остановился. Карлик замер.
Скелет обернулся.
Все прислушались.
Они услышали не крик, который издал Чарльз Хэлоуэй, нет.
Но ужасные звуки, последовавшие за ним.
Сначала одно единственное зеркало, а затем, после некоторой паузы, второе, затем третье, четвертое и еще, и еще, словно костяшки домино, выстроенные одна за одной, сбивали друг друга и валились друг на друга, их поверхность мгновенно покрывалась паутиной трещин, ломавшей их жестокий взгляд, со звоном и треском они ломались и валились на пол.
В минуту там образовалась эта неправдоподобная стеклянная лестница Иакова, сгибающая, разгибающая, отбрасывающая прочь образы, отпечатанные в зеркалах, словно на страницах книги света. В следующий миг все разлетелось вдребезги, будто врезавшийся в землю метеор.
Разрисованный Человек стоял как вкопанный, прислушиваясь к этому звону и грохоту, и вдруг почувствовал, что его собственные глаза, их кристальная поверхность покрылась трещинами и со звоном разбилась.
Это было, будто Чарльз Хэлоуэй снова стал мальчиком и пел в хоре в этом странном, дьявольском храме, и выводил самую прекрасную, самую высокую ноту добра и радости, которая сначала стряхнула с обратной стороны зеркал серебро, словно пыльцу с крылышек мотыльков, затем разрушила образы, таившиеся в зеркальных глубинах, затем превратила в руины и обломки само стекло. Дюжина, сотня, тысяча зеркал, и с ними старческие образы Чарльза Хэлоуэя обрушились на землю водопадом снега и лунного света.
И все из-за этого звука, который он образовал в своих легких, вывел в горло и выпустил изо рта.
И все потому, что он, наконец, принял все как есть; принял карнавал, принял холмы позади балаганов, людей на холмах, Джима и Уилла, и, главное, самого себя и свою жизнь, и, принимая, второй раз за ночь рисковал головой, и этим криком, этим звуком подтвердил, что принимает все это.
О чудо! Словно иерихонская труба, его голос разрушил стекло вместе с призраками. Чарльз Хэлоуэй закричал и сотворил чудо. Он отнял руки от лица. Ясный свет звезд и умирающее сиянье карнавала сомкнулись, даруя ему свободу. Отраженные в зеркалах мертвецы исчезли, они похоронены под скользящие звуки цимбал среди брызг и стеклянного прибоя, расплескавшегося у его ног.
- Свет… свет!
Кричал вдали чей-то голос.
Разрисованный Человек скрылся где-то среди балаганов и шатров.
Толпа зрителей разошлась.
- Папа, что ты сделал?
Но тут спичка обожгла пальцы Уилла и он уронил ее, однако теперь было достаточно тусклого света, струившегося вокруг, он увидел папу, который, ступая по звенящей неразберихе зеркального стекла, направлялся назад через опустевшие помещения, где недавно был лабиринт, а теперь не было ничего.
- Джим?
Дверь была распахнута. При свете бледной карнавальной иллюминации они успели увидеть восковые фигуры убийц.
Джима среди них не было.
- Джим!
Они смотрели на открытую дверь, через которую убежал Джим, чтобы затеряться в теплом сумраке ночи среди темных шатров.
И вот погасла последняя электрическая лампочка.
profilib.net
Рэй Брэдбери - И духов зла явилась рать
II. Погоня
25
Зеркала, ожидающие ее в каждой комнате, она чувствовала лучше, чем другие, не открывая глаз, чувствуют, что за окном выпал первый снег.
Несколько лет назад мисс Фоли впервые заметила, что дом наводнен ее яркими тенями, ее отражениями. Она решила тогда, что лучше всего не замечать этих холодных пластин декабрьского льда в холле, над письменным столом, в ванной. Лучше всего легко скользить по тонкому льду. Ведь если остановиться и вглядеться, вес вашего внимания проломит тонкую корочку. Провалившись же в эту прорубь, вы могли утонуть в холодных, текучих глубинах, где на дне похоронено Прошлое, высеченное на мраморе надгробных памятников. Ледяная вода влилась бы в ваши вены. Переместившись под зеркальную оправу, вы могли бы стоять вечно не в силах оторвать взгляд от свидетельств Времени.
И вот сегодня ночью, прислушиваясь к удаляющемуся топоту трех мальчиков, ей вдруг почудилось, что в зеркалах падает снег. И ей захотелось протянуть руку туда, за их оправы, чтобы проверить, какая там погода. Но она опасалась, что, сделав так, она тем самым заставит зеркала каким-то способом собрать ее образы в миллиардах отражений, собрать целую армию женщин, уходящих, чтобы стать девушками, девушек, уходящих, чтобы стать детьми и дальше - до бесконечности. Их так много, что можно задохнуться.
Итак, что же ей делать с зеркалами, посоветуйте, Уилл Хэлоуэй, Джим Найтшейд и… племянник?
Странно. Почему не сказать мой племянник?
Потому, подумала она, что с самого начала, едва он вошел в дом, она не поверила ему, и его доказательства родства вовсе не были доказательствами, и она продолжала ждать… чего?
Сегодняшний вечер. Карнавал. Племянник сказал, что она должна послушать музыку и должна покататься на карусели. Он намекнул, что лучше держаться подальше от Лабиринта, где спит зима. Лучше плыть по кругу на карусели, где лето, сладкое, как клевер, медовая трава и дикая мята, наполняющие это прелестное время.
Она посмотрела на темный газон, с которого еще не собрала разбросанные драгоценности. Непонятно как, но она догадалась, что с помощью этой инсценировки племянник хотел избавиться от двух мальчиков, которые могли предупредить ее, сказать, чтобы она ни в коем случае не ходила на карусель… Она взяла билет с каминной полки:
"КАРУСЕЛЬ.
Пропуск на одного".
Она ждала, когда вернется племянник. Но время шло, и она решила действовать. Нужно сделать что-то такое, что не повредит им, нет, а помешает вмешиваться в ее дела. Никто не должен стоять между ней и племянником, между ней и каруселью, между ней и прелестным, бегущим по кругу летом.
Племянник очень много сказал тем, что ничего не сказал, и что только держал ее руки, от его розовых губ пахло яблочным пирогом.
Она подняла телефонную трубку.
В городской дали она отыскала свет, горевший по ночам в здании библиотеки, к чему за многие годы все привыкли. Она набрала номер. Ей ответил спокойный голос. Она спросила:
- Это библиотека? Мистер Хэлоуэй? Говорит мисс Фоли. Учительница Уилла. Через десять минут, пожалуйста, будьте в полицейском участке, мы там встретимся… мистер Хэлоуэй?
Никто не ответил.
- Вы все еще там?…
26
- Я мог бы поклясться, - сказал один из медиков, - когда мы приехали сюда… этот старик был мертв.
Скорая помощь и полицейская машина, возвращавшиеся в город, одновременно остановились на перекрестке. Один из медиков сказал эту фразу через окно машины. Полисмен ответил:
- Вы шутите!
Медики, сидевшие в скорой помощи, пожали плечами.
- Да. Конечно, шутим.
Они поехали впереди, их лица были спокойными и такими же белыми, как халаты.
Полисмены ехали следом. Джим и Уилл, примостившиеся на заднем сиденье, пытались сказать что-то еще, но полисмены принялись болтать и смеяться, вспоминая случившееся, так что Уилл и Джим решили продолжать уже начатую ими ложь, когда назвались чужими именами, и теперь заявили, что живут за углом, неподалеку от полицейского участка.
Они попросили ссадить их возле двух темных домов, не доезжая до участков, взбежали каждый на "свое" крыльцо, схватились за дверные ручки и подождали, пока патрульная машина свернет за угол; тогда они спустились, побежали следом, и остановились, глядя на желтые огни участка, сияющие как солнца в полуночной тьме; Уилл посмотрел наверх и вдруг увидел на лице Джима то, что происходило этим вечером, а Джим смотрел на окна участка, точно в любую минуту темнота могла заполнить их и погасить навсегда.
На обратном пути, подумал Уилл, выброшу эти билеты. Но смотри-ка…
Джим все еще держал билеты в руке.
Уилл вздрогнул.
Что думал Джим, что хотел, что собирался делать теперь, когда тот мертвый человек ожил и жил лишь благодаря пламени Электрического Стула? Ему по-прежнему нравятся карнавалы? Уилл размышлял. Слабые отблески происшедшего мелькали в глазах Джима, но Джим и после увиденного оставался Джимом, даже стоя здесь, где спокойный свет Юстиции падал на его скулы.
- Шеф полиции, - сказал Уилл, - он слушал нас…
- Да, - ответил Джим. - Он соображал так долго, что можно было сбегать на край света. Проклятье ада, Уильям, даже я не верю тому, что случилось за эти сутки.
- Но мы должны найти кого-нибудь еще выше, надо добиваться, ведь теперь мы знаем, в чем тут дело…
- Хорошо, и в чем же дело? Что они сделали плохого? Напугали женщину в Зеркальном Лабиринте? Так она сама себя испугалась, скажут в полиции. Обокрали дом? Хорошо, а где вор? Спрятался под кожей старика? Кто этому поверит? Кто бы поверил, что старый-престарый человек недавно был двенадцатилетним мальчиком? Еще что? Торговец громоотводами исчез? Конечно, и оставил свою сумку. Но он мог просто-напросто уехать из города.
- Этот карлик там, в балагане…
- Я видел его, ты видел, он похож на торговца громоотводами, верно, только так ты докажешь, что он недавно был взрослым? Нет, не докажешь как и то, что Кугер только что был маленьким. Мы правы здесь, Уилл, на тротуаре, но у нас нет никаких доказательств, кроме того, что мы видели: мы просто дети; тут только их слово против нашего, а ведь полиция прекрасно провела там время. Черт, как все глупо! Если бы только было можно попросить прощения у мистера Кугера…
- Прощения? - возмутился Уилл. - У крокодила-людоеда? Господи, твоя воля! Ты что, не понимаешь, что нельзя иметь дела с этими живодерами и дураками?
- Живодерами? Дураками? - Джим задумчиво посмотрел на него, потому что эти слова напомнили ему то, как они рассказывали друг другу о чудовищах, которые появлялись, пролетали и исчезали в их снах. В страшных снах Уильяма "живодеры" стонали, бормотали, у них не было лиц. В таких же жутких снах Джима "дураки" разрастались и набухали, словно гигантские грибы, которые пожирали крысы, которых пожирали пауки, которыми в свою очередь лакомились кошки, потому что пауки были большими.
- Живодеры! Дураки! - сказал Уилл. - Ты хочешь, чтобы на тебя упал десятитонный сейф? Смотри, что сталось с этими двумя - мистером Электрико и тем ужасным сумасшедшим Карликом! Любая вещь может навредить людям на той проклятой карусельной машине. Мы знаем, мы сами видели. Может, они нарочно изуродовали торговца громоотводами, а может, по ошибке. Но как бы то ни было, он каким-то образом как в ловушку попал в эту карусель, поехал на ней и сделался сумасшедшим, он даже не узнает нас! Разве этого недостаточно, чтобы так перепугать, что забудешь самого Господа Бога, Джим? Ведь, возможно, и мистера Кросетти…
- Мистер Кросетти в отпуске.
- Может быть, так, а, может, и нет. Вот его парикмахерская. Вот объявление: "Закрыто по случаю болезни". Какой болезни, Джим? Он что, объелся сладким на карнавале? Или получил морскую болезнь на всеми любимой карусели?
- Оставь это, Уилл.
- Нет, сэр, не оставлю. Конечно, конечно, карусель издает пронзительные звуки. Ты думаешь, мне нравится, что мне тринадцать лет? Нисколько! Но без дурацких выдумок, Джим, только честно: ведь на самом деле ты не хочешь, чтобы тебе было двадцать?
- О чем еще мы болтали все лето?
- Болтали, это верно. Но, бросившись очертя голову в эту машину и получив назад свое тело вытянутым в длину, ты бы не знал, Джим, что тебе с ним делать!
- Я бы знал, - сказал Джим в темноте, - я бы знал.
- Конечно, ты бы просто ушел и оставил меня здесь, Джим.
- Почему? - возразил тот. - Я не оставил бы тебя, Уилл. Мы были бы вместе.
- Вместе? Ты на два фута выше, смотришь с высоты своего роста? Ты смотришь на меня сверху вниз, Джим, и о чем бы мы говорили; ведь у меня карманы набиты шпагатом от воздушных змеев, мраморными шариками, крючками… и рядом ты - с чистыми, замечательно пустыми карманами, тебе это смешно; нам не о чем разговаривать, и ты можешь бежать быстрее, и в конце концов бросишь меня…
- Я никогда не брошу тебя, Уилл…
- Бросишь в одну минуту. Ладно, уходи, Джим, просто уходи, оставь меня, со мной ничего не случится - у меня в кармане нож на всякий случай, посижу под деревом, попою песенки, пока ты не свихнешься от всех этих лошадей, что бегут по кругу, но, слава Богу, они больше не крутятся…
- Это ты виноват! - закричал Джим и осекся.
Уилл выпрямился и сжал кулаки.
- Ты полагаешь, мне надо было отпустить молодого подлого и ужасного, чтобы получить на наши головы старого подлого и ужасного? Позволить ему прокатиться, чтобы он потом наплевал нам в глаза? И чтобы ты прокатился с ним, махая мне рукой, круг за кругом, и чтобы я махал тебе рукой, так, Джим?
- Т-сс, - прошипел Джим. - Все равно уже поздно. Карусель сломана…
profilib.net
Рэй Брэдбери - И духов зла явилась рать
- А когда ее починят, они прокатят на ней старого мерзкого Кугера обратно, сделают его моложе, так, что он сможет говорить и вспомнит наши имена, и потом они придут как людоеды за нами или только за мной; и вообще, если ты хочешь с ними подружиться… и вообще, иди и скажи им, как меня зовут, покажи, где я живу…
- Я никогда не сделаю этого, Уилл, - Джим примирительно прикоснулся к нему.
- Ох, Джим, Джим, ты зрячий или слепой? Всему свое время, как говорит наш проповедник, все поодиночке, а не попарно, вспоминаешь?
- Всему, - повторил Джим, - свое время…
И тут они услышали голоса из полицейского участка. В одной из комнат, справа от входа, говорила женщина, потом к ней присоединился мужской голос.
Уилл кивнул Джиму, они потихоньку пробрались через кусты и заглянули в окно.
Там сидела мисс Фоли. Там сидел отец Уилла.
- Ничего не понимаю, - говорила мисс Фоли. - Не могу и подумать, что Уилл и Джим сломали замок, украли, сбежали…
- Вы точно видели их? - спросил мистер Хэлоуэй.
- Когда я закричала, они повернулись лицом к свету.
Она ничего не говорит о племяннике, подумал Уилл. И, конечно, не скажет.
- Ты видишь, Джим, он заранее собирался звать на помощь, это была ловушка! Племянник ждал, когда мы появимся. Он нарочно хотел подстроить все так, чтобы мы попали в беду, и потом уже не имело бы значения, что мы кому-то говорили - полиции, родителям - никто не слушал бы наши россказни о карнавалах, о каруселях, нам бы уже никто не поверил!
- Я не хочу никого обвинять, - говорила мисс Фоли. - Но если они не виноваты, то куда ж они делись?
- Они здесь! - крикнул кто-то.
- Уилл! - одернул его Джим.
Но было уже поздно.
Уилл подпрыгнул, ухватился за подоконник и перелез через окно.
- Они здесь, - сказал он, едва коснувшись пола.
27
Они тихо возвращались домой по освещенным луной улицам, мистер Хэлоуэй между двумя мальчиками. Когда они поравнялись с домом, отец Уилла остановился и вздохнул.
- Джим, я думаю, не стоит беспокоить твою маму так поздно. Если ты обещаешь сказать ей все сам за завтраком, я тебя отпущу. Ты можешь войти так, чтобы не разбудить ее?
- Конечно. Поглядите, что у нас есть.
- У нас?
Джим кивнул и повел их за собой; потом он пошарил по стене дома, где среди мха и листьев плюша скрывались железные скобы, которые они когда-то прибили, чтобы сделать потайную лестницу в комнату Джима. Мистер Хэлоуэй рассмеялся и грустно покачал головой.
- И давно вы так ходите? Нет, не отвечайте. Ведь и я был таким в вашем возрасте. - Он взглянул на плющ, поднимающийся к окну Джима. - Забавно получается: поздней ночью, вместо того, чтобы оставаться дома, вы спускаетесь в ад. - Он сдержал себя и спросил. - Надеюсь, вы не слишком долго бродите по улицам?..
- За всю неделю сегодня мы первый раз задержались за полночь.
Папа с минуту подумал.
- Если бы вам разрешили бродить по ночам, это все испортило бы, верно? Главное - потихоньку ото всех красться летней ночью к озеру, к кладбищу, к железнодорожным путям, к персиковым садам - вот что привлекательно.
- Господи, мистер Хэлоуэй, неужели и вы…
- Да, да. Но только не говорите про это маме. А теперь полезай наверх. - Он отошел и добавил. - Об одном прошу - не выходите больше на улицу ни в одну из ночей этого месяца.
- Да, сэр.
Джим как обезьяна вскарабкался к звездам, нырнул в окно, закрыл его и задернул штору.
Папа посмотрел на потайные ступеньки, спускающиеся от света звезд к свободному миру тротуаров, зовущих пробежать тысячи ярдов к высоким барьерам из темных кустов, к кладбищенски-тихим ночным решеткам заборов и стенам…
- Знаешь, что мне тяжелее всего, Уилл? То, что я не могу бегать, как ты.
- Да, сэр, - ответил ему сын.
- Давай сейчас договоримся, - сказал папа. - Завтра иди и опять извинись перед мисс Фоли. Внимательно осмотри ее газон. Ведь ночью при спичках и фонарях можно было и не заметить какую-нибудь драгоценность. Потом пойди к шерифу и все ему расскажи. Счастье, что ты сам объявился. Счастье, если мисс Фоли не будет настаивать на обвинениях.
- Да, сэр.
Они подошли к своему дому. Папа раздвинул плющ на стене.
- У нас тоже?
Он нащупал ступеньку под листьями.
- У нас тоже.
Стоя около плюща и спрятанными под ним ступеньками, ведущими наверх к теплым постелям и безопасным комнатам, мистер Хэлоуэй достал кисет и набил трубку, затем раскурил ее и сказал:
- Я знаю тебя. Ты не сделал ничего плохого. Ты ничего не крал.
- Нет.
- Тогда почему ты сказал полиции, что крал?
- Потому что мисс Фоли, непонятно зачем, хочет нас обвинить. Если она скажет, что мы, значит, мы. Ты помнишь, как она удивилась, когда увидела, что мы лезем в окно? Она не рассчитывала, что мы признаемся. Ну, а мы сознались. У нас достаточно врагов и без закона. Я подумал, что, если бы мы сказали правду, нашим врагам стало бы легче. И все-таки, мисс Фоли тоже победила, потому что теперь мы преступники. Теперь нам никто не поверит, что бы мы ни сказали.
- Я поверю.
- Неужели? - как ни старался Уилл найти тень, омрачившую лицо отца, он видел лишь свет, сиявший в его глазах.
- Папа, вчера ночью в три часа утра…
- В три утра…
Он видел, как папа вздрогнул, словно от холодного ветра; казалось, папа уже знал все и сейчас просто не может сдвинуться с места и как-то поддержать Уилла.
Уилл ничего не мог сказать. Скажет завтра, или еще когда-нибудь, потому что, возможно, с восходом солнца шатры свернут, уроды уберутся, оставив их одних, зная, что они достаточно напуганы, чтобы не выдать тайны, не проболтаться, держать язык за зубами. Возможно, завтра все это развеется как дым, возможно… возможно…
- Ну, Уилл? - с трудом проговорил папа, трубка в его руке почти погасла. - Продолжай же.
Нет, думал Уилл, пусть уж съедят Джима и меня, а не кого-нибудь еще. Ведь любому, кто знает, придется худо. Поэтому никто больше не должен знать. Вслух же он сказал:
- Через день-два я расскажу тебе все. Клянусь. Честью мамы клянусь.
- Честью мамы, - повторил отец, - этого для меня достаточно.
28
Ночь была свежая, и пыль на осенних листьях пахла так, словно ветер принес на дюны за городом пески Древнего Египта. Вот ведь, думал Уилл, в такое время еще могу рассуждать о пыли, которой четыре тысячи лет, о пыли древних людей, летящей над миром, и мне грустно, что никто не замечает этого, никто кроме меня и, может быть, папы, но даже мы не говорим об этом.
Было время, когда одна секунда разделяла череду мыслей на две половины: одни мысли были похожи на злого ощетинившегося пса, другие - на благодушно дремлющего ласкового кота. Пора было отправляться спать, но они все еще медлили, неохотно собираясь кружным путем побрести к подушке и к тихим ночным грезам. Было время, когда хотелось сказать очень много, но не говорилось ничего. Это было время после первых, но отнюдь не последних открытий. Хотелось знать все и не хотелось знать ничего. Это было неведомое наслаждение, которое даруется людям, которые говорят лишь тогда, когда они должны говорить. Но в этом же крылась и горечь.
Сейчас они не могли отказаться от этой минуты, которая сулила в будущем другие ночи, когда мужчина и мальчик, становящийся мужчиной, понимали друг друга с полуслова. Итак, Уилл осторожно начал:
- Папа? А я хороший человек?
- Думаю, что да. Я знаю, да.
- Но разве… разве это поможет, когда будет действительно трудно?
- Да.
- Это спасет меня, если я буду нуждаться в спасении? Если рядом будут только плохие люди и на мили кругом никого из хороших, что тогда?
- Это поможет.
- Это не очень-то радует, папа!
- Хорошее - не гарантия для твоего тела. Оно важно для спокойствия духа…
- Но иногда, папа, разве тебе не бывает так страшно, что даже…
- …дух не спокоен!? - отец кивнул, и лицо его омрачилось.
- Папа, - спросил Уилл совсем тихо, - а ты хороший человек?
- Для тебя и для твоей мамы - да, я стараюсь. Но ни один человек не может назвать себя вполне хорошим. Я живу с собой уже целую жизнь, Уилл, я знаю о себе все самое худшее…
- И если все это сложить вместе?..
- Что получится? Когда хорошее или плохое приходит или уходит, я по большей части принимаю это спокойно, и поэтому со мной все в порядке.
- Тогда, папа, почему же ты не счастлив?
- На газоне, знаешь ли, в… давай посмотрим… час тридцать… Сейчас не время философствовать…
- Я хочу знать только это.
Наступило долгое молчание. Папа вздохнул.
Потом он взял Уилла за руку, подвел к крыльцу, усадил на ступеньку и раскурил свою трубку. Попыхивая трубкой, он сказал:
- Хорошо. Мама спит крепко. Она не знает, что мы здесь ведем секретный разговор… Мы можем поговорить. А теперь давай посмотрим, почему ты думаешь, что быть хорошим человеком значит быть счастливым?
- Я всегда так думал.
profilib.net
Рэй Брэдбери - И духов зла явилась рать
- Теперь мы никогда его не найдем, - сказал Уилл.
- Нет, - возразил из темноты отец, - мы найдем его.
Где? - подумал Уилл и остановился.
Далеко за дорогой скрипела карусель, орган-каллиопа вымучивал из себя музыку.
Там, подумал Уилл. Если Джим и есть где-нибудь, так непременно там, где музыка; старый смешной Джим, держу пари, что бесплатный билет на карусель все еще лежит у тебя в кармане! О, проклинаю, проклинаю, проклинаю, закричал он, а затем подумал, нет! Нельзя проклинать, ведь он уже почти проклят! Но как же мы отыщем его во тьме без спичек, без света, и нас только двое среди всех их, и мы так одиноки?
- Как… - промолвил Уилл вслух.
Но отец тихо сказал: "Смотри!"
И Уилл шагнул к двери, которая теперь слегка осветилась.
Луна! Благодарю тебя, Господи!
Она только что поднялась над холмами.
- Вызвать полицию?
- Некогда. Надо что-то делать сию минуту, или не делать ничего. Есть три человека, о них-то мы и должны подумать…
- Уроды!
- Три человека, Уилл. Номер первый - Джим, номер два - мистер Кугер, который жарится на своем электрическом стуле. Номер три - мистер Дак с его кожей, кишащей чудовищами. Спасти первого, столкнуть двух других в адское пекло и бежать. Тогда, я думаю, уроды тоже разбегутся. Ты готов, Уилл?
Уилл посмотрел на дверь, на балаганы, на сияющее небо.
- Господи, благослови луну!
Взявшись за руки, они вышли из двери.
Словно приветствуя их, ветер трепал брезенты балаганов, похожие на изъеденные проказой гремящие крылья огромного доисторического ящера.
51
Они бежали в тени балаганов, провонявших мочой, они бежали по лугам, пахнущим ледяным лунным светом.
Орган-каллиопа шептал, посвистывал, выводил трели.
Музыка! - подумал Уилл, - как она звучит, наоборот или правильно?
- Нам куда? - шепотом спросил отец.
- Вот сюда! - показал Уилл.
В сотне ярдов от подножия холмов-балаганов вспыхнул голубой свет, искры взлетали, падали и снова наступала темнота.
Мистер Электрико! - подумал Уилл. - Они пытаются сдвинуть его во времени, точно! Потащили его к карусели, чтобы убить или вылечить! И если они вылечат его, тогда, черт побери, тогда они вместе с Разрисованным Человеком… Где же Джим? Этой дорогой он шел в первый день, этой дорогой на следующий день, а… сегодня ночью? На чьей стороне окажется он, заведенный, как игрушка, чьим-то ключиком? На нашей! Старый дружище Джим! Конечно, на нашей! Но Уилл колебался. Неужели друзьями остаются навсегда? Если говорить о вечности, то можно ли их с Джимом сложить так, чтобы получилось что-то круглое, теплое и красивое?
Уилл посмотрел налево.
Там, запутавшись в развевающихся на ветру флагах и тросах, неподвижно стоял Карлик.
- Смотри, папа, - сдавленно крикнул Уилл, - а там Скелет.
Поодаль, словно засохшее дерево, стоял высокий человек, составленный из мраморных костей, обернутых египетскими папирусами.
- Эти уроды, почему они нас не останавливают?
- Боятся.
- Нас?
- Они испуганы, может, ранены, и теперь бродят неприкаянные. Они видели, что случилось с Ведьмой. Взгляни на них.
Они стоят, словно подпорки, словно столбы балаганов, натыканные по всему лугу, они прячутся в тени и чего-то ожидают. Чего? Уилл проглотил комок, застрявший в горле. Может быть, они вовсе и не прячутся, а расположились в ожидании начала сражения. В условленное время мистер Дак подаст сигнал, и они тотчас нас окружат. Но сигнала не было. Мистер Дак был занят. Если бы он собирался сделать это, он бы давно крикнул своим уродам. Значит? Значит, мы никогда не услышим его крика.
Уилл шел по траве.
Отец немного впереди.
Когда они проходили мимо, уроды провожали их стеклянными, блестевшими под луной глазами.
Орган сменил мелодию. Он насвистывал печально и нежно, и музыка, огибая дугу балаганов, сливалась с потоком темноты.
Он играет правильно, от начала к концу! - подумал Уилл.
Точно! Сначала он играл мелодию задом наперед. Но потом остановился и начал снова, на этот раз правильно. Что они задумали?
- Джим! - заорал Уилл во все горло.
- Шшшш!.. - оборвал его папа.
Он крикнул только потому, что услышал, как орган-каллиопа суммировал золотые годы, отмеренные вперед, он почувствовал, что Джим остался где-то в одиночестве, притянутый теплым соблазняющим притяжением, покачиваясь в такт мелодии восхода солнца; заинтересованный тем, на что может быть похоже превращение в шестнадцати, семнадцати, восемнадцатилетнего, и тогда, о, тогда и девятнадцатилетнего, и самое невероятное - в двадцатилетнего! Ветер Времени выдувал из медных труб прекрасную, веселую, манящую летнюю мелодию, и даже Уилл, услышав ее, побежал навстречу музыке, которая вырастала, словно персиковое дерево, увешанное вызревшими на солнце плодами…
Нет! - подумал он.
И вместо того, чтобы позвать навстречу притягательному и пугающему, заставить радостно подпрыгнуть, заслышав мелодию, гудение органа вызвало у него спазмы в горле, прервало дыхание, ударило в голову и ушло обратно в трубы каллиопы.
- Смотри, - тихо сказал отец.
Впереди между балаганами они увидели странное шествие.
Чем-то знакомая фигура, словно мрачный султан в паланкине, восседала на стуле, который поддерживали плечи разных размеров и форм.
После папиного крика процессия пошла вприпрыжку, а затем бросилась бегом!
- Мистер Электрико! - догадался Уилл.
Они несут его к карусели!
Процессия исчезла.
Ее заслонял балаган.
- Бежим кругом, туда! - Уилл потащил за собой отца.
Орган наигрывал что-то нежное, прелестное. Увлекая и маня Джима.
А когда принесут мистера Электрико?
Музыка заиграет наоборот, и карусель закрутится наоборот, чтобы скинуть его жесткую как крылья жука кожу, омолодить его, убрать годы!
Тут Уилл споткнулся и упал. Папа помог ему подняться.
А потом…
Впереди послышались человеческие голоса, затем раздалось что-то похожее на плач, тявканье и завыванье, точно все, кто там был, упали. Оттуда доносились стоны, кто-то задыхался, кто-то содрогался от судорожных вздохов, и потом толпа людей с сорванными голосами повторила стон вместе, хором.
- Джим! Они схватили Джима!
- Нет… - со странной интонацией прошептал Чарльз Хэлоуэй. - Может быть… Джим… или мы… схватили их…
Они подошли к последнему балагану.
Ветер бросил пыль им в лицо.
Уилл загородился рукой и зажал нос. Пыль была древней пряностью, золой кленовых листьев, оседавшей на землю. Образуясь в тени балагана, она просачивалась через брезент.
Чарльз Хэлоуэй чихнул. Странные фигуры подпрыгнули и стремительно побежали прочь, бросив что-то, что они несли.
Этим что-то был опрокинутый электрический стул с ремнями, свисавшими с деревянных подлокотников и подножек, и увенчанный металлическим колпаком, болтавшимся на подголовнике спинки.
- Но, - сказал Уилл, - где же мистер Электрико! Я думаю, что… мистер Кугер!?
- Это, должно быть, было им.
- Что, должно быть, было им?
Но ответ уже витал здесь, он оседал на дорогу и кружился, в бесовских порывах ветра… Он был сожженной пряностью, осенним пеплом, который осыпал их, когда они повернули за балаган.
Убить или исцелить, подумал Чарльз Хэлоуэй. Он представил людей карнавала, поспешно бегущих несколько секунд тому назад, ковыляющих по затоптанной траве с пыльным мешком, набитым грудой старых костей, привязанным к стулу; возможно, это была попытка поддержать и сохранить жизнь, тогда как в действительности все это было не чем иным, как погребальным костром и никакой ветер не мог уже раздуть огонь в умерших и остывших углях. Однако они, должно быть, пытались. Сколько раз за последние сутки они уже совершали такие панические попытки, пытаясь остановить процесс распада, потому что пустячный толчок, слабейший вздох угрожали растрясти старого древнего Кугера в мякину, в пыль, в прах? Лучше всего было оставить его так как есть - пусть бы сидел в электрическом тепле своего стула, - и выставлять его в вечно продолжающемся представлении, и со временем попытаться снова вернуть ему прежний облик, однако обстоятельства изменились, и именно сейчас, когда огни погасли и стадо зрителей скрылось в темноте, надо было сделать это; это было нужно им всем - людям карнавала, напуганным единственной улыбкой, вырезанной на пуле, всем им был необходим Кугер такой, каким он был до его страшного преображения - высоким, сильным, рыжеволосым. Но каких-то десять, двадцать секунд назад разлезлись последние остатки клея, связывавшего его, упал последний болт, скреплявший его жизнь, и безжизненная мумия, обратившись в клубы дыма и ноябрьские листья, была развеяна по ветру. Мистер Кугер был перемолот, развеян в лугах, словно шелуха кофейных бобов.
- О нет, нет, нет, нет, нет… - шептал кто-то.
Чарльз Хэлоуэй коснулся руки Уилла.
Уилл перестал кричать свое "нет, нет, нет". В эти последние несколько секунд он так же, как и отец, думал о мертвеце, которого несли, и о костяной муке, в которую тот обратился, чтобы удобрить соседние холмы…
Теперь оставался только пустой стул и частички слюды, осевшие на ремнях светящимися чешуйками. - Уроды, тащившие эту причудливую груду старья, улепетывали под покровом темноты.
Мы заставили их убежать, думал Уилл, но что же заставило их бросить это!
Нет, не что-то. Кто-то.
Уилл прищурился.
Опустевшая карусель продолжала крутиться вперед сквозь время.
Но между упавшим стулом и каруселью кто-то стоял, не урод ли? Нет…
- Джим!
profilib.net
