Разрисованный Человек кивнул в сторону библиотеки: - Часы привратника. Остановите их. Широко раскрыв рот в предвкушении чужой гибели, Ведьма отправилась под мраморные своды библиотеки. Мистер Дак приказал: Левой, правой, ать, два, ать, два… Мальчики спустились по ступеням; рядом с Джимом шел Карлик, рядом с Уиллом - Скелет. Спокойный как сама смерть, Разрисованный Человек следовал за ними. Где-то неподалеку, словно в добела раскаленной печи, горела рука Чарльза Хэлоуэя, переплавляясь в боль и напряженность. Он открыл глаза. И в этот миг услышал такой громкий вздох, словно захлопнулась дверь парадного, и в холле запел женский голос: - Старик, старик, старик, старик? На месте его левой руки с исступленной болью пульсировала кровавая масса и тем поддерживала его жизнь, его волю, его внимание. Он попытался сесть, но боль страшной тяжестью тянула его вниз. - Старик?.. Не старик! В пятьдесят четыре года не старость, яростно подумал он. И тут она пришла, по стертому каменному полу; ее пальцы, как крылья ночной бабочки, хлопали по корешкам книг, вслепую читая названия, из ее ноздрей вырывались ночные тени. Чарльз Хэлоуэй извивался и полз, извивался и полз к ближайшему стеллажу, превозмогая боль, не в силах пошевелить языком. Он должен подняться, вскарабкаться на полки, туда, где книги станут его оружием, он будет бросать их на того, кто крадется там, в ночной тьме… - Старик, я слышу твое дыхание… Она медленно двигалась в сторону, откуда доносилось его дыхание, ее тело улавливало каждый всплеск его боли. - Старик, я чую твою боль… Если бы он мог выбросить в окно руку вместе с болью! И она лежала бы там, колотясь как сердце, призывая к себе Ведьму, заставляя ее пойти по ложному пути в поисках этого ужасного костра боли. Он представил себе, как рука, изогнувшись, лежит на тротуаре, и Ведьма направляет свои чуткие ладони к этому бьющемуся, одинокому куску боли. Но рука оставалась на месте, светилась, насыщая воздух запахом гари, торопя и призывая странную, похожую на монахиню цыганку, которая уже раскрыла свой алчный рот. - Будь ты проклята! - закричал Чарльз Хэлоуэй. - Я здесь! И тогда Ведьма, как одетый в черное манекен, быстро повернулась, подкатила, словно на роликах, и закачалась над ним. Он даже не взглянул на нее. Такая тяжесть, отчаяние и напряжение охватили его, что он весь ушел в себя и видел лишь вихрем несущиеся тени ужаса. - Все очень просто, - послышался шепот. - Остановите сердце. Почему бы и нет, рассеянно подумал он. - Медленно, - пробормотала она. Да, подумал он. - Медленно, очень медленно. Его сердце, только что бившееся в груди, вдруг упало, пораженное странным недугом, оно дрогнуло, затем успокоилось и стало совсем легким. - Еще медленнее, медленнее… - внушала она. Как я устал, ты слышишь это, сердце? Он удивился. Его сердце слышало. Словно недавно еще крепко сжатый кулак, оно стало расслабляться, один за одним разжимая пальцы. - Остановись - будет хорошо, все забудь - хорошо, - прошептала она. Ладно, почему бы и нет? - Медленнее… совсем медленно. Сердце спотыкалось, хромало. И затем без всякой причины, разве что для того, чтобы в последний раз посмотреть вокруг, потому что хотел освободиться от боли, хотел уснуть… Чарльз Хэлоуэй открыл глаза. Он увидел Ведьму. Увидел ее пальцы, ощупывающие воздух, ощупывающие его лицо, его тело, обшаривающие сердце внутри тела и душу внутри сердца. Ее дыхание обдало его потоком болотных испарений, и в то же время он с безмерным любопытством наблюдал отвратительную слизь на ее губах, разглядывал складки на ее сморщенных зашитых веках, видел шею ящерицы, уши мумии, брови, похожие на грядки из сухого песка. Еще ни разу в своей жизни он не сталкивался с подобным существом, представлявшим сплошную головоломку, разгадка которой могла раскрыть величайший секрет жизни. Разгадка таилась в ней самой, она могла внезапно открыться в эту минуту, нет, в следующую, нет, в следующую, если понаблюдать за ее пальцами, похожими на скорпионов! если послушать ее монотонное пение и почувствовать как она извращала самый воздух. "Медленно! - шептала она, - …медленно!", и его хрипящее сердце стремилось остановиться. Повиноваться ее манящим и щекочущим пальцам. И вдруг Чарльз Хэлоуэй фыркнул. Тихонько захихикал… Он ухватился за это. Почему? Почему я… хихикаю… в такое время!?.. И тут же Ведьма уменьшилась примерно на четверть, это выглядело так, словно она сунула мокрые пальцы в розетку и ее ударило током. Чарльз Хэлоуэй увидел, но не мог рассмотреть что произошло, почувствовал, но не мог убедиться в этом, ибо, почти мгновенно она бросилась вперед и принялась молча, не прикасаясь к нему, рисовать у его груди какие-то знаки, словно пытаясь с помощью чар остановить маятник часов. - Медленно! - закричала она. И тут бессмысленная, дурацкая, глупая улыбка, возникшая непонятно почему при воспоминании о воздушном шаре, с беззаботной легкостью остановилась на его губах. - Совсем медленно! Этот страх, это ее возбуждение и тревога, сменившиеся злобой, были для него не более, чем занятная головоломка. С небывалым любопытством он потянулся вперед, чтобы разглядеть и изучить каждую пору на ее лице, напоминавшем шутовскую маску, сделанную к празднику Всех святых. И тут же первая мысль, неожиданно пришедшая в голову, была: ничто не имеет значения. Жизнь в самом конце вдруг оказалась шуткой, но шутка эта была такая огромная, что ее следовало выставить в конце коридора, чтобы охватить взглядом и оценить ее бессмысленную длину и не имевший никакого значения вес; эта гора обладала такой нелепой необъятностью, что вы казались карликом в ее тени; и могли лишь потешаться над ее помпезностью. Сейчас, совсем рядом со смертью, в каком-то оцепенении, но очень четко он думал о миллиарде мелочей, совершаемых в жизни, о приездах и отъездах, познавательных поездках, когда он был мальчиком, юношей, затем мужчиной. Он собирал и складывал в кучу все свои недостатки, злые умыслы, игрушки тщеславия, среди дурацких книг, в которых остались безделушки, наполнявшие его жизнь. И все же там не было ничего более абсурдного чем эта, называемая Цыганской Ведьмой, Читательницей Пыли, щекочущей, вот что, щекочущей воздух! Дурак! Она же не знает, что делает! Он открыл рот. И тут у него изо рта вырвался один-единственный хриплый смешок. Ведьма отпрянула назад. Чарльз Хэлоуэй не видел этого. Он был далеко отсюда и слишком поглощен, позволив шутке просочиться сквозь пальцы, выдохнув по собственной воле веселье, зажмурив глаза; веселье и шутка разорвались как шрапнель и ударили во все стороны. - Ты! - закричал он, обращаясь ни к кому, ко всем, к самому себе, к ней, к ним, к этому, ко всему на свете. - Потеха! Ты! - Нет, - запротестовала Ведьма. - Прекрати щекотать! - задыхаясь, приказал он. - Нет! - обезумев, она ринулась назад. - Нет! Спи! Медленно! Очень медленно! - Щекотка - это да, это да! - захохотал он. - Ох-ха-ха! Стой же! - Да, останови сердце! - взвизгнула она. - Останови кровь! Ее собственное сердце тряслось, должно быть, как бубен, руки дрожали. Она замерла, осознав вдруг, что пальцы не повинуются ей, они поглупели. - Бог мой! - он разрыдался прекрасными радостными слезами. - Оставь мои ребра, ох-ха-ха, бейся, бейся, мое сердце! - Твое сердце, дааааа! - Господи! - внезапно он широко раскрыл глаза, жадно глотнул воздух и словно мыльной водой вымыл все вокруг до невероятной чистоты и прозрачности. - Игрушка! - хохотал он. - Из твоей спины торчит ключ! Кто тебя завел? И громоподобный хохот обрушился на женщину, обжег ее руки, опалил лицо, или, быть может, так показалось, потому что она подскочила, будто ошпаренная, пытаясь остудить свои опаленные руки, она сжала свои иссохшие груди, отскочила назад, на минуту остановилась и начала медленно отступать, проталкиваясь дюйм за дюймом, фут за футом, гремя книжными полками и стеллажами, нащупывая корешки томов, вырывая их с полок и обрушивая на пол. Бестолковые истории, надоевшие своему времени, многообещавшие, но не оправдавшие обещаний годы ударялись об ее лоб. Затем она понеслась сломя голову, побежденная, преследуемая хохотом, которому вторило эхо, и он звенел, плыл, заполнял мраморные подвалы, где она мчалась вихрем, расталкивая ревущий воздух, и с грохотом свалилась со ступенек. Минутой позже она все же ухитрилась протиснуться через парадную дверь, и та захлопнулась за ней! Ее бегство, падение и стук двери истощили его силы, он хохотал до изнеможения. - О Боже, Боже, помоги мне остановиться! - умолял он свой необузданный хохот. Наконец, хохот начал стихать, стал замирать в искреннем смехе, сменившемся приятным смешком, напоминавшем кудахтанье, затем слабым хихиканьем и просто глубоким дыханием, принесшим удовлетворение, и счастливоутомленным покачиванием головой; и в ходе этих перемен, совершавшихся в горле и в груди, страшная боль в руке ослабевала и вскоре ушла совсем. Он лег возле стеллажей, положив голову на какую-то милую, видимо, очень добрую книгу, оросил ее слезами избавления и радости, заливавшими его щеки, и внезапно понял, что Ведьма исчезла. Почему? - удивился он. - Что же я сделал? С последним радостным восклицанием он медленно поднялся. profilib.net Папа подмигнул Уиллу, тот в ответ тоже подмигнул. Так они стояли - мальчик с волосами цвета спелой кукурузы и мужчина, седой как лунь, мальчик с лицом, свежим как яблоко на ветке, и мужчина, щеки которого напоминали то же яблоко, но пролежавшее целую зиму в кладовой. Папа, папа, думал Уилл, почему, ну почему ты похож… на меня, отраженного в кривом зеркале! Он вспомнил, как, поднявшись часа в два ночи напиться воды, смотрел вдаль через весь город, чтобы увидеть один-единственный огонек в высоком окне библиотеки, чтобы удостовериться: папа задержался на работе, засиделся, читая и бормоча что-то себе под нос один под этими зелеными как джунгли абажурами. Воспоминание принесло печаль и вместе с ней радость новой встречи со светом этих ламп и этим стариком - Уилл оборвал себя, чтобы найти другое слово - отцом, стоявшим в сумраке у стеллажей. - Уилл, - сказал пожилой человек, который был привратником и уборщиком и которому выпало быть его отцом. - Что с тобой? - Ох, прости, папа! - мальчик отбросил раздумья и пришел в себя. - Тебе нужна книжка в белой шляпе или в черной? - Шляпы? - переспросил Уилл. - Итак, Джим, - они расхаживали взад-вперед, отец пробегал пальцами вдоль книжных корешков, - он носит маленькие черные шляпы и читает соответствующие книги. Вот здесь имя - Мориарти, так ведь, Джим? Но придет день, и он сдвинется от Фу Манчу сюда, к Макиавелли, к темной фетровой шляпе среднего размера. Или туда, прямо к доктору Фаусту - это большой черный стетсон. А здесь на полках - белошляпные книжки для тебя, Уилл. Вот Ганди. За следующей дверью живет Святой Томас. А этажом выше, заметь хорошенько… Будда. - Ты не возражаешь, - сказал Уилл. - Я возьму "Таинственный остров". - К чему весь этот разговор о белых и черных шляпах? - сердито спросил Джим. Отец отдал Уиллу Жюль Верна и ответил: - Это так, между нами, много лет назад мне пришлось решать, какой цвет я предпочту. - Ну, - сказал Джим, - и какой же вы выбрали? Отец удивленно посмотрел на него и натянуто засмеялся. - Твои вопросы, Джим, меня просто удивляют. Уилл, скажи маме, что я скоро буду. Идите же, идите… Мисс Уотрисс! - тихонько позвал он библиотекаршу, сидевшую за стойкой. - К вам динозавры и таинственные острова! Хлопнула дверь. Чистые звезды мерцали в небесном океане. - Черт возьми! - Джим потянул носом ветер с севера, затем повернулся к югу. - Где же буря, которую обещал этот проклятый торговец? Хотел бы я увидеть ту молнию, которая шарахнет в наш чердак! Ветер играл одеждой и волосами Уилла, гладил его лицо. - Она будет здесь, - тихо произнес он. - Утром. - Кто сказал? - Мурашки на моих руках. Они сказали. - Отлично! Ветер сдул Джима. Уилл, как воздушный змей, подхваченный ветром, понесся за ним. Собирая вещи, Чарльз Хэлоуэй смотрел вслед убегающим мальчишкам и еле сдерживал неизвестно откуда взявшееся желание побежать вместе с ними. Он знал, что шепнул им ветер, куда повлек их, знал все их потаенные места, которые с годами перестают быть тайной. Где-то в глубине шевельнулась мрачноватая мысль: ты должен был бежать такой же ночью, чтобы печаль не смогла перерасти в боль. Гляди-ка! - думал он. Уилл бежит, потому что бег - его внутренняя потребность. Джим бежит, потому что его влечет цель, которая маячит где-то вдалеке. Но что удивительно - бегут они, тем не менее, вместе. Почему же так, думал он, проходя по библиотеке и выключая одну за другой все лампы, может быть, все дело в сходстве линий на руках? Почему некоторые люди во всем подобны рою саранчи, пиликающему, скрипящему, с множеством подрагивающих усиков, похожему на единый, большой, нервный клубок, живые нити которого сплетаются в узел; и узел этот вечно скользит, рисуя в воздухе невидимую петлю, медленно суживает круги и, затягиваясь, пытается задушить жизнь всего роя? Эти люди обречены поддерживать огонь в топках своих жизней, их губы закушены от этого постоянного напряжения, а глаза отражают только блеск яркого пламени, и начинается этот бесполезный труд - имя которому жизнь - с детской кроватки. Про них сказано: по замашкам царь, а по жизни тварь. Они питаются мраком, он живет и дышит в них. Таков Джим с его волосами как плети ежевики, с его необузданными желаниями. А Уилл? Он поздний персик, созревший высоко на дереве. Глядя на таких мальчишек, трудно сдержать слезы - такие они милые, здоровые и чистые. Они не режутся в карты, не высматривают, где бы стибрить десятицентовую точилку для карандашей, это не для них. Вы сразу узнаете их, едва они пройдут мимо; и такими они останутся на всю жизнь; им достанутся удары; боль, раны и синяки, и они всегда будут удивляться, почему, ну, почему это с ними случается? Как это могло с ними произойти? А вот Джим уже теперь знает, как это случается, он наблюдает за происходящим, он видит его начало, он видит его конец, он зализывает раны, которые ожидал, и никогда не спрашивает, почему ранен: он заранее знает. Он всегда это знал. Кто-то другой знал то же самое задолго до него, знал в глубине времен; этот кто-то жадно пожирал в привычной ночной тьме мясо прирученных и диких животных. Своим мозгом Джим не представляет, что такое ад. Но телом своим великолепно знает, что это такое. И пока Уилл накладывает повязку на последнюю царапину, Джим отскакивает, избегает, уклоняется от ужасающего удара, который неминуемо должен обрушиться на него. И вот они бегут - Джим сдерживаясь, чтобы быть вместе с Уиллом, Уилл прибавляя скорость, чтобы быть вместе с Джимом; Джим разбивает два окна в незнакомом доме, потому что рядом Уилл; Уилл бьет одно окно, вместо того, чтоб не разбить ни одного, потому что за ним наблюдает Джим. Господи, не так ли мы обретаем наши пальцы, измазанные в глине, из которой слеплены наши друзья? Такова дружба, она словно гончар, лепит нас самих и смотрит, какой образ мы вылепим из своего друга. В сущности, подумал он, Джим и Уилл не знают друг друга. Но пусть дружат. Я поддержу их, когда… Двери библиотеки захлопнулись за ним. Пять минут спустя Чарльз Хэлоуэй направился в бар на углу за своим одним-единственным и не больше, стаканчиком на сон грядущий. Он вошел в бар, когда какой-то человек говорил: - …я где-то читал, что когда изобрели спирт, итальянцы решили, будто это и есть та великая штука, которую они искали в течение столетий. Эликсир жизни! Вы не знали об этом? - Нет. - Бармен стоял к нему спиной. - Точно! - продолжал человек. - Вино после перегонки… Девятый-десятый век… Оно было похоже на воду. Но оно обжигало. Я имею в виду не только его свойство жечь рот и желудок, но еще и то, что вы могли его буквально поджечь… Они думали, что нашли способ смешивать воду с огнем. Огненная вода, Эликсир Жизни, Бог мой! Так ли они заблуждались, полагая, что будто получена панацея, которая будет творить чудеса? Хочешь выпить? - Сам я не хочу, - сказал Хэлоуэй, - но кто-то внутри меня хочет. - Кто же? Мальчик, которым я был когда-то, подумал Хэлоуэй, и который стал подобен отжившим листьям, опадающим осенними ночами на холодную мостовую. Но он не мог вымолвить этого. Чарльз выпил свой стаканчик, глаза его закрылись. Он прислушивался, как тепло разливается в груди, и ждал, не проникнет ли оно в самые кости, которые сложены как сучья для костра, но никогда еще не загорались. Уилл остановился. Была пятница. Уилл смотрел на ночной город. Когда большие часы на здании Суда пробили первый удар из девяти, еще горели все фонари и торговля в магазинах шла вовсю. Но последний, девятый удар так встряхнул всех, что зашатались пломбы в зубах; парикмахеры тотчас сдернули простыни, мигом напудрили клиентов и поспешили выпроводить их; в аптеке, зашипев как целый змеиный выводок, остановился аппарат для газировки воды; перестали жужжать неоновые мухи реклам; огромное нутро магазина дешевой распродажи с его десятью миллиардами металлических, стеклянных и бумажных пустяков, ждущих, когда их наконец купят, вдруг потемнело и погасло. Метались тени, двери хлопали, гремели ключи в замках, словно там ломали кости; люди, теряя каблуки, бежали по домам с проворством, которому позавидовали бы уличные продавцы газет. Бам! Мальчики встретились. - Слушай! - закричал Уилл. - Все бегут, словно здесь прошла буря! - Так и есть! - крикнул в ответ Джим. - Ай, да мы! Они били-колотили-гремели по железным решеткам, по чугунным люкам, пробежали мимо дюжины темных магазинов, дюжины полутемных, дюжины вовсе мертвых. Город вымер, когда они обогнули угол табачного магазина, чтобы взглянуть, как в темной витрине двигался деревянный индеец чероки. - Эй! Мистер Тетли, владелец магазина, выглянул из-за плеча индейца. - Что, напугал? - Нет! Но Уилл задрожал, почувствовав вдруг приближение странного холодного дождя, обрушившегося на степь, как волны на пустынный берег. Когда где-то в городе ударила молния, Уиллу захотелось спрятаться под шестнадцатью одеялами и подушкой впридачу. - Мистер Тетли? - тихонько позвал Уилл. Теперь, казалось, перед ними было два индейца, застывших в темноте, пропахшей табаком. Мистер Тетли, забыв о своих шутках, замер и слушал, открыв рот. - Мистер Тетли? Он прислушивался к звукам, принесенным ветром из далекого далека, но не мог сказать, что же они означают. Мальчики попятились. Он не видел их. Он не двигался. Он только слушал. Они оставили его. Они убежали. В четырех кварталах от библиотеки на пустой улице мальчики встретили третьего деревянного индейца. profilib.net - Если бы я снова стал молодым, моим друзьям по-прежнему оставалось бы по пятидесяти, шестидесяти лет, ведь так? И я оказался бы навсегда отрезанным от них, потому что не мог бы сказать им, что со мной случилось, правда? А если бы они узнали об этом, они бы возмутились. Они бы возненавидели меня. Их интересы перестали бы быть и моими интересами, так? В особенности главное, что их беспокоит. Им остались бы болезни и смерть, а мне - новая жизнь. Разве в этом мире есть место для человека, который выглядит на двадцать, а сам старше Мафусаила; и кто мог бы перенести такое? Карнавал не убережет вас от послеоперационного шока. Я держу пари, что шок есть, и больше того! Итак, что же происходит? Вы получаете свой подарок: безумие. Изменение тела, изменение всей обстановки, изменение и многого другого. С другой стороны, - вина, вина в том, что вы оставляете жену или мужа, оставляете друзей умирать в те сроки, в какие умирают все люди… Господи, да одно это доведет до безумия! Но карнавалу только этого и надо - еще больше страха, еще больше агонии подается ему на завтрак. А вы, задыхаясь в болотных испарениях, в которых барахтается ваша раздавленная совесть, лепечете, что хотите вернуться назад, сделаться таким же, как были! А карнавал слушает и кивает. Да, они обещают, что если вы будете вести себя хорошо, они вернут вам через некоторое время ваши полсотни лет или сколько там требуется… На одном только обещании вернуть к прежнему возрасту карнавальный поезд может разъезжать по миру, он полон безумных людей, они ждут, когда их выпустят из рабства, а на самом деле они - всего лишь кокс для топки его паровоза. Уилл что-то пробормотал. - Что? - спросил отец. - Мисс Фоли, - простонал Уилл, - о бедная мисс Фоли, они захватили ее в точности, как ты говоришь… Сначала она получила от них то, что хотела, но это испугало ее, ей стало плохо, о, как горько она плакала, папа, как горько; теперь, держу пари, они обещали ей, что ей снова станет пятьдесят, если она выполнит то, что ей велят. Страшно подумать, что они сделают с ней, о папа, о Джим! - Да поможет ей Бог, - отец Уилла с трудом протянул руку, чтобы отыскать старые портреты участников карнавала. - Ее, вероятно, поместили вместе с уродами. Кто же они? Может, грешники, которые, надеясь на освобождение, так долго странствовали с карнавалом, что приняли образ самого греха? Вот, например, Толстяк - кем он был раньше? Если бы я мог разгадать ту иронию, с какой действует карнавал, взвешивая на своих весах путь грешника, то сказал бы, что раньше он был хищником, охотившимся за всеми видами похоти и вожделения. Во всяком случае теперь он переполнен плотскими удовольствиями. И рядом с ним - Скелет, Тощий Человек, или что бы это ни было, не морил ли он свою жену и детей голодом, духовным и телесным? А Карлик? Был он или не был вашим другом, торговцем громоотводами, всю жизнь проведшим в дороге, он всегда бежал впереди молний и продавал громоотводы, оставляя другим возможность смело глядеть в лицо грозы; неизвестно, почему он соблазнился даровым катанием на карусели; он превратился не в мальчишку, а в спутанный клубок нелепого хлама. Или Предсказательница Судьбы, цыганка, Пылевая Ведьма? Может быть, когда-то она предпочитала жить завтрашним днем, пренебрегая сегодняшним, вроде меня, и была так наказана, обречена гадать о неистовых восходах и ужасных закатах для других. Ты говорил, что видел ее совсем рядом. А Болван? Робкий мальчик? Пожиратель Огня? А Сиамские Близнецы, Боже милостивый, кто они были? Может быть, это воплощенная самовлюбленность? Мы никогда этого не узнаем. Они никогда не расскажут. Мы пробовали угадать и, вероятно, угадали неправильно, наверное, многое не так. А теперь - что нам делать. Куда мы пойдем отсюда? Чарльз Хэлоуэй разложил на столе карту города и обвел карандашом место, где расположился карнавал. - Сможем ли мы скрыться? Нет. С мисс Фоли и с таким количеством других людей, вовлеченных в эту историю, никак не сможем. Ладно, тогда как нам их атаковать, чтобы нас не расстреляли с первых шагов? И какое оружие нам выбрать… - Серебряные пули! - выпалил Уилл. - Куда загнул! - фыркнул Джим. - Они же не вампиры! - Если бы мы были католиками, то взяли бы в церкви святой воды и… - Брось ты, - сказал Джим, - все это чепуха из кинофильмов. В жизни так не бывает. Или я неправ, мистер Хэлоуэй? - Хочется, чтобы ты был прав, дорогой. Глаза Уилла яростно сверкнули: - Ладно. Остается одно - прихватить пару галлонов керосина, спички и сбегать на луг… - Это противозаконно! - запротестовал Джим. - Смотрите, кто это говорит! - Продолжай! Но тут все замолчали. Шорох. Слабый порыв ветра пронесся по библиотечным коридорам и влетел в комнату. - Парадная дверь, - прошептал Джим. - Кто-то только что открыл ее. Вдалеке раздался негромкий щелчок. Сквозняк, который только что прошелся по ногам мальчишек и растрепал волосы мужчины, исчез. - Кто-то только что закрыл ее. Молчание. Только огромная темная библиотека со сложными лабиринтами спящих книг. - Кто-то вошел. Мальчики приподнялись, тревожно полураскрыв рты. Чарльз Хэлоуэй подождал, затем тихо сказал лишь одно слово: - Прячьтесь. - Мы не можем тебя оставить… - Прячьтесь. Мальчишки метнулись в сторону и исчезли в темном лабиринте полок и стеллажей. Чарльз Хэлоуэй медленно глубоко вдохнул, потом выдохнул, затем заставил себя усесться обратно в кресло, приказал себе опустить глаза на пожелтевшие газеты и стал ждать, ждать, и затем опять… ждать. Тень скользнула среди теней. Чарльз Хэлоуэй почувствовал, что душа его уходит в пятки. Бесконечно долго тень и сопровождающий ее человек шли по коридору. Тень казалась неторопливой и осторожной в своей медлительности, и все же она впилась в Чарльза Хэлоуэя, она терзала его как сыр на терке, рвала и крошила его твердое спокойствие. И когда, наконец, тень дотянулась до двери, с ней вошли не один, не сотня, а тысяча людей, и заглянули в дверь комнаты. - Меня зовут Дак, - сказал голос. Чарльз Хэлоуэй разжал кулаки и вздохнул. - Я более известен как Разрисованный Человек, - пояснил голос и добавил: - Где мальчики? - Мальчики? - Отец Уилла повернулся, наконец, чтобы рассмотреть высокого мужчину, который стоял в дверях. Разрисованный Человек принюхивался к желтой пыльце, слетевшей с древних книг, и тут отец Уилла вдруг увидел мальчиков, вышедших из своего убежища и стоявших на свету; он даже подскочил от неожиданности, затем попытался заслонить их собой и остаться один на один с незваным гостем. Разрисованный Человек сделал вид, что ничего не заметил. - Мальчиков нет дома, - сказал он. - Оба дома пусты. Какая досада, они пропустят бесплатные представления. - Мне кажется, я знаю, где они были. - Чарльз Хэлоуэй принялся расставлять книги по полкам. - Черт побери, если бы они знали, что вы здесь с бесплатными билетами, они были бы в восторге. - Вот как? - улыбка мистера Дака растаяла, как брошенная в огонь розовая парафиновая игрушка. Затем он тихо и мягко добавил. - Я мог тебя убить. Чарльз Хэлоуэй кивнул, медленно расставляя книги. - Ты слышал, что я сказал? - рявкнул Разрисованный Человек. - Да. - Чарльз Хэлоуэй взвесил на руке книги, словно они были его приговором. - Однако теперь ты не сможешь меня убить. Ты слишком приметен. Ты слишком примелькался за это время. - Прочитал несколько газет и думаешь, что знаешь о нас все? - Нет, не все. Но достаточно, чтобы испугаться. - Пугайся, пугайся, - прошипела теперь уже целая толпа мрачных картинок, кишевших под его черной одеждой. - Один из моих друзей, тут неподалеку, может прикончить тебя так, что будет казаться, словно ты умер от самой обыкновенной сердечной недостаточности. Сердце его бешено заколотилось, Чарльз Хэлоуэй почувствовал, что кровь ударила в виски и ослабели руки. Ведьма, подумал он. Должно быть, его губы непроизвольно дернулись, как бы произнося это слово. Мистер Дак кивнул: - Совершенно верно, Ведьма. Чарльз Хэлоуэй продолжал расставлять книги по полкам, и тем сдерживал страшного гостя. - Ну, что это там у тебя? - мистер Дак прищурился. - Библия? Очаровательно. Так по-детски и так освежающе старомодно. - Вы читали ее когда-нибудь, мистер Дак? - Конечно, читал! Каждая страница, каждый параграф и слово были прочитаны при мне, сэр! - Мистер Дак закурил сигарету и выпустил дым в сторону таблички "НЕ КУРИТЬ", а потом на отца Уилла. - Ты действительно воображаешь, что эта книга может повредить мне? Это твое единственное реальное оружие? Вот, гляди! И прежде чем Чарльз Хэлоуэй сообразил, в чем дело, мистер Дак подбежал и выхватил у него Библию. Он держал ее обеими руками. - Ты не удивлен? Смотри, я дотрагиваюсь, держу, даже читаю из нее. Мистер Дак дохнул на страницы дымом, словно хотел пустить по ним рябь, как по воде. - Ты надеешься победить меня этим ворохом свитков Мертвого моря? К сожалению, это всего-навсего мифы. Жизнь, а под жизнью я имею в виду множество очаровательных вещей, продолжается, она течет, постоянно меняется, выживают хищники, и я хищник не более, чем многие другие. Твой царь Давид и его литературная версия некоторых довольно скучных поэтических материй - стоящее описание такого понимания жизни, какому я посвятил много времени и трудов. Мистер Дак швырнул Библию в мусорную корзину и больше не глядел на нее. profilib.net Что происходит? - подумал Уилл. - Я знаю, что происходит. Или я не знаю. Что же? Мистер Дак увидел на пуле полумесяц, не счел это нарушением правил и зарядил ею винтовку, которую бросил отцу Уилла, и тот во второй раз ловко подхватил ее. - Уилл, ты готов? Свежее как персик лицо мальчика было сонным, - он то и дело клевал носом. Чарльз Хэлоуэй в последний раз быстро взглянул на лабиринт и подумал: Джим, ты все еще там? Приготовься! Мистер Дак повернулся было, чтобы пойти ободрить свою старую пыльную подругу, но остановился, услышав клацанье затвора; это отец Уилла достал патрон с пулей, чтобы убедить зрителей, что винтовка действительно заряжена. Это выглядело достаточно естественно, но преследовало еще и другую цель - когда-то давным-давно он читал, что в подобных случаях применялись поддельные пули, сделанные из воскового карандаша свинцового цвета. После выстрела такая пуля превращается в дым и пар, не успев вылететь из ствола. Разрисованный Человек, ловко подменивший пулю, уже сунул настоящую, отмеченную полумесяцем, в дрожащие пальцы Ведьмы. Она должна была спрятать ее за щекой. При выстреле она бы притворно дернулась, словно от удара пули, а затем "обнаружила" бы ее, выхватив из-за своих желтых крысиных зубов. Фанфары! Аплодисменты! Разрисованный Человек, обернувшись на клацанье затвора, увидел Чарльза Хэлоуэя, державшего восковую пулю. Но вместо того, чтобы раскрыть подвох, Чарльз Хэлоуэй просто сказал: - Давай-ка прорежем нашу метку поглубже, чтобы было лучше видно, а, малыш? Он положил пулю в бесчувственную руку сына, достал перочинный нож, пометил восковую пулю тем же таинственным полумесяцем и загнал обратно в ствол винтовки. - Готовы?! Мистер Дак посмотрел на Ведьму. Та некоторое время колебалась, потом слабо кивнула. - Готов! - объявил Чарльз Хэлоуэй. Вокруг ничего не изменилось - так же стояли балаганы и шатры, волновалась толпа зрителей, озабоченно суетились уроды, в страхе замерла Ведьма, спрятанный Джим должен был отыскаться, древняя мумия, раскаленная голубым огнем, все еще сидела на электрическом стуле, карусель ждала, когда кончится представление, толпа разойдется, и карнавал продолжит свой путь с мальчиками и привратником библиотеки, по возможности обманутым и одиноким. - Уилл, - доверительно обратился Чарльз Хэлоуэй к сыну, поднимая потяжелевшую вдруг винтовку, - я положу ствол тебе на плечо. Поддерживай его рукой за середину, только осторожней. Бери, Уилл. - Мальчик поднял руку. - Так, сынок. Когда я скажу "Держи", задержи дыхание. Слышишь? Голова мальчика едва заметно кивнула. Он спал. Он видел сон. Сном был кошмар. Кошмаром было происходящее. Сквозь сон он услышал выкрик отца: - Леди! Джентльмены! Разрисованный Человек сжал кулак. Портрет Уилла, затерянный в нем, был раздавлен, как цветок. Уилл скорчился. Винтовка упала. Чарльз Хэлоуэй сделал вид, что ничего не заметил. - Я и Уилл в качестве моей здоровой левой руки хотим сделать один и только один самый опасный, подчас смертельный трюк с пулей! Аплодисменты. Смех. Пятидесятичетырехлетний привратник, словно сбросив несколько лет, быстро и ловко положил винтовку обратно на дрожащее плечо сына. - Ты слышишь меня, Уилл? Слушай! Это для нас! Мальчик слушал. Мальчик успокаивался. Мистер Дак опять сжал кулак. Уилл слегка задрожал. - Мы попадем в самое яблочко, не так ли, сынок! - сказал отец. Зрители одобрительно засмеялись. А мальчик вдруг успокоился, ощущая на плече винтовку, а мистер Дак все сильнее стискивал покрытое персиковым пушком лицо, нарисованное на ладони, однако это больше не действовало, мальчик оставался спокоен среди смеха, который разливался вокруг, и тогда отец, придерживая приклад винтовки, громко сказал: - А ну-ка, покажи свои зубы, Уилл! Уилл растянул губы в улыбке, показывая зубы старухе, стоявшей около мишени. Кровь отлила от лица Ведьмы. Теперь и сам Чарльз Хэлоуэй улыбался во весь рот. Словно стужа сковала Ведьму. - Ну, парень, - сказал кто-то в толпе, - да это просто здорово. Гляди, как испугалась! Смотри! Я-то вижу, думал отец Уилла. Его левая рука беспомощно висела, а правая касалась пальцем спускового крючка винтовки; он прицеливался, пока сын твердо держал ствол, направленный в лицо Ведьмы. И вот наступил последний миг, и в патроннике была восковая пуля, но что могла сделать восковая пуля? Эта пуля испарится в полете, какая от нее польза? Зачем они здесь, что они могут сделать? Глупо, глупо! Нет! - подумал отец Уилла. - Стоп! Он отбросил сомнения. Он почувствовал, что губы беззвучно произносят слова. Однако Ведьма услышала все. В угасающем хохоте толпы, прежде чем согревающий звук смеха пропал полностью, он произнес эти слова одними губами. "Лунный полумесяц, которым я пометил пулю, вовсе не полумесяц". "Это моя собственная улыбка". "Я зарядил винтовку моей улыбкой". Он произнес это один раз. Он ждал, пока она поймет. Затем он еще раз повторил свои слова. И секундой раньше, чем Разрисованный Человек разгадал движения его губ, Чарльз Хэлоуэй слабо воскликнул: "Держи!", и Уилл задержал дыхание. Вдали, запрятанный среди восковых фигур, сидел Джим, и слюна капала с его подбородка. Притянутая ремнями к электрическому стулу, ни живая, ни мертвая мумия сдерживала зубами гудящую энергию. Рисунки на теле мистера Дака корчились от боли, залитые болезненным потом, когда он в последний раз стиснул кулак, но было слишком поздно! Совсем спокойный Уилл задержал дыхание, поддерживая винтовку. Совсем спокойно его отец сказал: "Сейчас". И выстрелил. Один выстрел! Ведьма со свистом вздохнула. Вздохнул Джим в Музее восковых фигур. И спящий Уилл. И его отец. И мистер Дак. И все уроды. И толпа. Ведьма завопила. Джим, сидевший среди восковых манекенов, выдохнул из легких весь воздух. Уилл пронзительно закричал и проснулся. Разрисованный Человек со злобным громким криком выдохнул воздух и поднял руку, чтобы остановить события. Но Ведьма упала. Она упала с подмостков. Она упала в пыль. С дымящейся винтовкой в здоровой руке Чарльз Хэлоуэй медленно выдохнул, ощущая каждую частицу воздуха, выходившую из легких. Он все еще смотрел через прицел на мишень, где только что была женщина. Стоя на краю помоста, мистер Дак смотрел на вопящую толпу и прислушивался к выкрикам. - С ней обморок… - Нет, она просто поскользнулась! - Она… застрелена! Наконец, Чарльз Хэлоуэй подошел и встал рядом с Разрисованным Человеком, посмотрел вниз. Противоречивые чувства отразились на его лице: удивление, тревога, даже испуг, и некоторое странное облегчение и удовлетворение. Женщину подняли и уложили на подмостках. Ее рот застыл в беззвучном крике, и лицо было таким, словно она радовалась тому, что произошло. Он знал, что она мертва. Через мгновенье и зрители узнали бы об этом. Он наблюдал, как рука Разрисованного человека опустилась, чтобы дотронуться, проследить, почувствовать угасшую жизнь. Затем мистер Дак поднял ее за обе руки, как куклу, дергал, словно марионетку, стараясь заставить ее двигаться. Но тело отказывалось оживать. Тогда он подал одну руку Ведьмы Карлику, другую Скелету, и они трясли, двигали ими, пытаясь создать видимость пробуждения, в то время как толпа зрителей пятилась назад. - …мертвая… - Но… раны-то нет… - Думаешь, просто шок? Шок, думал Чарльз Хэлоуэй. Боже мой, неужели это убило ее? Или другая пуля? Когда я выстрелил, неужто другая пуля попала ей в горло? неужели она… подавилась моей улыбкой! Господи Иисусе! - Все в порядке! Представление окончено! Она просто в обмороке! - объявил мистер Дак. - Представление окончено! - Он говорил, не обращая внимания на женщину, не глядя на толпу, но внимательно рассматривая Уилла, который стоял, оглядываясь по сторонам; выйдя из одного кошмара, он очутился в другом, и тут отец встал с ним рядом, а мистер Дак закричал: - Все по домам! Представление окончено! Свет! Уберите свет! Карнавальные огни замерцали. Зрители, столпившиеся под слабеющим светом, повернулись как огромная карусель, и когда лампы совсем погасли, заторопились к нескольким оставшимся поодаль заводям света, словно надеясь погреться в них, прежде чем выйти на холодный ветер. Один за другим, один за другим огни угасали. - Гасите свет! - крикнул мистер Дак. - Прыгай! - сказал отец Уилла. Уилл прыгнул. Уилл побежал вместе с отцом, который так и не выпустил из руки винтовку, выстрелившую улыбкой, сразившей цыганку и уложившей ее в пыль. - Джим там? Они были около лабиринта. Позади на подмостках бушевал мистер Дак: - Убрать огни! Проваливайте домой! Все окончено! - Неужели Джим там? - удивлялся Уилл. - Да, да, он там! В Музее восковых фигур Джим не двигался, не мигал. - Джим! - голос пронизал лабиринт. Джим пошевелился. Джим моргнул. Задняя дверь, выход, была распахнута. Джим ощупью продвигался в ее сторону. - Я иду за тобой, Джим! - Нет, папа! Уилл удержал отца, который стоял у первого поворота зеркал, чувствуя, как боль возвращается в руку, боль бежала вверх, чтобы взорваться около сердца, как шаровая молния. - Папа, не ходи туда! Уилл схватил его за здоровую руку. profilib.net - Самое первое. Давайте заглянем в историю. Если бы люди хотели навсегда остаться злыми, они могли бы это сделать, вы согласны? Согласны. Но разве мы выжили бы в лесу со зверями? Нет. В воде с барракудой? Нет. Когда-то мы решили убраться подальше от лап гориллы. Когда-то мы изменили своим плотоядным зубам и принялись жевать колоски и стебли. Мы работали на полях столько, сколько требовалось для пополнения сил, обновления крови, для поддержания своего небольшого отрезка жизни. С тех пор мы пошли по пути от обезьяны к ангелу и стали теперь на полпути. Это была замечательная идея, и мы боялись ее потерять, поэтому мы записали ее на бумаге и построили для нее здания, такие, как эта библиотека. И мы бродим внутри этих зданий, пережевывая эту идею как некий новый сладкий злак, пытаясь предположить, как же все это началось, когда мы сделали первый шаг, когда решили стать иными, чем звери, рыбы и обезьяны. Мне кажется, сотни тысяч лет назад однажды ночью в пещере проснулся у костра один из косматых первобытных людей, пристально посмотрел на свою женщину и детей, спящих за кучами золы и отбросов, и впервые задумался о том, что они голодают и мерзнут, о том, что они умрут и навсегда уйдут из этого мира. Подумав об этом, он, должно быть, зарыдал. И протянул в ночи руку к женщине, которая однажды должна умереть, и к детям, которые должны последовать за ней. И на следующее утро он стал чуточку больше любить их, ибо увидел, что в них, как и в нем, есть зародыш смерти. И он почувствовал, как это семя пульсирует в его груди, развивается, растет день ото дня и толкает, ведет его тело в вечную тьму. Итак, этот человек первым узнал то, что все мы знаем теперь: час нашей жизни короток, а вечность простирается бесконечно. Вместе с этим знанием приходит жалость и милосердие, поэтому мы бережем других для грядущих, более тонких и таинственных благ любви. Итак, кто же мы? Мы существа, которые знают, и знают слишком много. Это ложится на нас таким бременем, что мы не знали, смеяться нам или плакать. Животные не умеют ни того, ни другого. Мы же плачем или смеемся в зависимости от времени года и от обстоятельств… И все-таки я все время чувствую, как карнавал наблюдает за нами, высматривает, что, как и почему мы делаем, и он захватит нас, как только решит, что мы созрели. Чарльз Хэлоуэй умолк, заметив, как мальчики пристально смотрят на него; он покраснел и отвернулся. - Мистер Хэлоуэй, - негромко воскликнул Джим, - это замечательно. Продолжайте же. - Папа, - с восторгом сказал Уилл, - я никогда не знал, что ты можешь так говорить. - В таком случае, тебе не мешало бы меня послушать здесь по ночам - ничего, кроме рассуждений. - Чарльз Хэлоуэй покачал головой. - Да, тебе следовало бы послушать. В любой день, который ты выбрал бы в прошлом, я рассказал бы тебе еще больше. О чем я рассуждал? Главным образом о любви, как мне думается… да… о любви. Уилл сразу поскучнел. Джим настороженно вслушивался, ожидая продолжения. Это заставило Чарльза Хэлоуэя задуматься. Что он мог сказать, что помогло бы им почувствовать его настроение? Мог ли он сказать, что любовь превыше всего, что в ней причина и основа всякого опыта? Что это цемент, который скрепляет жизнь? Мог ли он сказать обо всем, что перечувствовал и передумал сегодня ночью, в этом диком мире, вертящемся вокруг огромного солнца, которое преодолевает громадные пространства, летящие через чудовищные безмерности, и все это куда-то, а, может быть, прочь откуда-то? Мог ли он сказать: мы разделяем со всеми эту поездку на вселенской карусели со скоростью миллиард миль в час? У нас есть общая причина противостоять этой вселенской ночи. Вы начинаете с меньших причин. Почему любишь мальчика, запускающего бумажного змея в первые дни марта, когда весеннее небо великолепно? Потому что чувствуешь сам, как горят пальцы, обожженные бечевой. Почему любишь незнакомую девушку, склонившуюся над колодцем, которую видишь из окна проносящегося мимо поезда? Потому что твои губы вспоминают влажную прохладу железного ведра и полдень, который навсегда потерян в прошлом. Почему плачешь, видя незнакомого человека, умирающего при дороге? Потому что он напоминает тебе друзей, с которыми ты не виделся сорок лет. Почему смеешься, когда клоуны дерутся из-за куска торта? В этот миг мы пробуем на вкус не только сладкий крем, но и самое жизнь… Почему любишь женщину, которая стала твоей женой? Ее нос дышит воздухом мира, который я знаю, поэтому я люблю ее нос. Ее уши слышат мелодию, которую я мог бы напевать в полуночный час, поэтому я люблю ее уши. Ее глаза с восторгом следят за сменой времен года, поэтому я люблю ее глаза. Ее язык познал вкус айвы, персика, вишни, мяты, лимона, поэтому я люблю слушать, как он произносит слова. Ее плоть познала жар, холод, горе; я знаю огонь, снег и боль. Мы разделили с ней, много раз разделили опыт жизни. Мы вместе пережили миллионы мучительных событий. И отрезать хоть одно чувство - значит отрезать часть жизни. Если же отрезать два чувства, жизнь тут же расколется пополам… Мы любим то, что мы знаем, мы любим то, что мы есть. Общая причина есть у рта, уха, глаза, у языка, у руки, у носа, плоти, у сердца и души… Но… как сказать об этом? - Смотрите, - он решил попробовать, - что получится, если посадить в вагон поезда двух людей - солдата и фермера. Один начнет говорить о войне, другой о пшенице; они наскучат друг другу до того, что в конце концов завалятся спать. Но пусть один из них заговорит о беге на длинные дистанции, и если другой хоть раз в жизни пробежал милю, то они будут бегать всю ночь, как мальчишки, высекая из воспоминаний искры дружбы. Точно так же у всех мужчин есть одна общая тема - это женщины, и они могут говорить об этом весь день и всю ночь. Адская штука. Чарльз Хэлоуэй остановился, покраснел, сознавая, что главная цель разговора еще впереди, но он не представлял, как же до нее добраться. Он пожевал губами. Папа, не останавливайся, подумал Уилл. Когда ты говоришь, это заполняет все вокруг. Ты спасешь нас. Продолжай. Пожилой человек безошибочно понял взгляд сына, ту же самую мысль он прочел и в глазах Джима; затем медленно пошел вокруг стола, здесь прикасаясь к изображению ночной бестии, там потрогав картинку, на которой схватились в драке оборванные косматые старухи, притронулся к звезде, к серпу луны, к древнему солнцу, к песочным часам, в которых вместо песка сыпалась костяная мука. - Когда я начал говорить, сказал ли я что-нибудь о том, что значит быть хорошим? Господи, я не знаю… Увидев на улице, что стреляют в незнакомого человека, вы вряд ли поспешите на помощь. Но если за полчаса перед этим вы провели с ним десять минут и немножко узнали о нем и его семье, вы не раздумывая броситесь вперед и попытаетесь предотвратить убийство. Значит, знание - это хорошо. Незнание или нежелание знать - это плохо и безнравственно. Вы не можете действовать, если не знаете. Невежественное действие сбросит в пропасть вас самого. Господи Боже мой, наверное, вы можете принять меня за сумасшедшего. Можно подумать, что нам следовало бы гоняться по улицам и охотиться на воздушные шары как на слонов, как это делал Уилл, но в действительности прежде всего нам следует узнать все, что только можно, об уродах с карнавала и о том человеке, который управляет ими. Мы не можем быть хорошими, пока не узнаем, в чем суть плохого, поэтому стыдно не воспользоваться временем и не сделать этого. Закончится сегодняшнее представление, и толпы зрителей разойдутся по домам. Я чувствую, что тогда-то люди осени и нагрянут к нам. У нас есть в запасе, возможно, часа два времени. Джим подошел к окну и вгляделся в даль, где стояли черные балаганы и орган-каллиопа играл, и мир поворачивался в ночи как огромная карусель. - Разве это плохо? - спросил он. - Плохо? - возмущенно крикнул Уилл. - Конечно плохо. И ты еще спрашиваешь? - Успокойтесь, - сказал отец Уилла. - Джим задал хороший вопрос. Ведь на первый взгляд представления карнавала просто великолепны. Но человек, повидавший жизнь, обращает внимание вот на что: ты не можешь получить что-то из ничего. Ведь фактически ты получаешь от них пустышку, а полагаешь, что получил нечто. Проще говоря, они дают тебе пустые обещания, ты подставляешь им свою шею и - бам! - Откуда они приходят? - спросил Джим. - Кто они? Уилл вместе с отцом подошел к окну. И Чарльз Хэлоуэй сказал, вглядываясь в далекие балаганы: - Может быть, в некие времена, еще до Колумба, это был просто человек, скитавшийся по Европе, звеневший колокольчиками, пришитыми к штанам у лодыжек; он нес на плече лютню, отчего его тень походила на тень горбуна. Может быть, миллион лет назад человек, по облику еще похожий на обезьяну, переполненный несчастьями других людей, вдруг нашел в этих несчастьях скрытую сладость, которую он принялся жевать, как мы жуем мятную жвачку, и несчастья других придавали ему бодрости и желание жить. Может быть, сын, оставшийся после него, усовершенствовал приспособления, изобретенные отцом для людских мучений - все эти капканы, ловушки, костоломы, обручи, сдавливающие голову, вызывающие судороги, все, что обманывает дух и истязает тело. Эти люди стали сбрасывать отбросы в уединенные пруды, в которых от этого зародились и размножились комары, несущие болезни, москиты, кусавшие по ночам тело так, что оно вспухало, и потом карнавальные френологи, любовно прикасаясь к опухолям, пророчествовали. Так - от одного человека здесь, от другого там, появились пронырливые, как их скользкие взгляды, люди, которые злее собак, для которых лучший подарок - беда других, люди, потворствующие скупости, убожеству, для которых наслаждение - подслушивать у дверей спален, как несчастные мечутся во сне от угрызений совести. profilib.net И, поглядывая вниз во время этого свободного восхитительного танца, Уилл думал: Джим не помнит, что был мертвым, поэтому сейчас мы не скажем ему ничего, когда-нибудь потом, но не сейчас, не… Ду-у-да-а! Ду-у-да-а! Они даже не сказали: "Привет, Джим!" или "Потанцуй с нами", они просто протянули руки, словно он упал в суматохе карнавала и нуждался в помощи, чтобы подняться и присоединиться к ним. Они подхватили Джима. Джим взлетел. Джим принялся танцевать с ними. Схватившись за руки, ладонь к ладони, они от души визжали, пели, радостно прыгали, и Уилл знал, что живая кровь омыла сердце друга. Они подхватили Джима как новорожденного, хлопали его по спине, заставляя дышать, выправляя неумелое еще дыхание. Затем папа наклонился, упершись руками в колени, и Уилл перепрыгнул через него; Уилл наклонился и папа перепрыгнул, затем они встали один за другим, наклонились, хрипя свои песни, чувствуя приятную усталость во всем теле, и ждали продолжения чехарды, пока Джим, проглотив комок, застрявший в горле, разбегался и прыгал. Однако он не сумел перепрыгнуть через папу, они упали и покатились по траве, и эта куча-мала кричала совой и ослом, ревела как медные трубы, словно в первый день творенья и первозданной радости тех, кто еще не был изгнан из райского сада. Потом они, наконец, уселись, хлопнули друг друга по плечам, обнялись и, покачиваясь из стороны в сторону от переполнявшего душу счастья, смотрели друг на друга, отдаваясь пьянящему радостному умиротворению. И тогда они улыбнулись, и улыбки на их лицах загорелись словно факелы, и они посмотрели в даль полей. Опоры темных шатров валялись как слоновые бивни среди мертвых брезентов, трепетавших под ветром, словно лепестки чудовищной черной розы. Во всем спящем мире лишь они трое, словно кошки, с наслаждением грелись под луной. - Что случилось? - спросил, наконец, Джим. - Лучше скажи, что не случилось! - крикнул в ответ папа. И они снова рассмеялись, но вдруг Уилл обнял Джима, крепко прижал к себе и зарыдал. - Эй, - сказал Джим спокойно, поглаживая его в ответ, - эй… эй… - О Джим, Джим, - сказал Уилл, - мы будем дружить вечно. - А как же, конечно, - спокойно ответил Джим. - Все в порядке, - сказал папа. - Немного поплакали, немножко посмеялись, а теперь пошли домой. Они поднялись на ноги и стояли, рассматривая друг друга. Уилл оглядывал отца и гордился им. - О папа, папа, это ты сделал, ты это сделал! - Нет, мы вместе это сделали. - Но без тебя мы пропали бы. О папа, я же совсем тебя не знал. А теперь я тебя знаю. - Неужели знаешь, Уилл? - Очень даже знаю! Они видели друг друга сквозь мерцающий ореол влаги. - Ну, что же, тогда - здравствуй. Папа протянул руку. Уилл пожал ее. Оба рассмеялись, вытерли глаза, и только тогда присмотрелись к убегающим к холмам следам на росе. - Папа, они когда-нибудь вернутся? - И нет. И да, - папа спрятал гармонику. - Нет, вернутся не они. Да, придут другие люди, которые будут похожи на них. Не обязательно с карнавалом. Бог знает, в каком обличье они появятся в следующий раз. Непременно придут. Они в дороге. - Нет, - сказал Уилл. - Да, - сказал папа. - Мы должны остерегаться их всю оставшуюся жизнь. Борьба только началась. Они медленно шли вокруг карусели. - На кого они будут похожи? Как мы их узнаем? - Кто знает, - спокойно ответил папа, - может быть, они уже здесь. Мальчики быстро оглянулись. Но был только луг, карусель и они сами. Уилл посмотрел на Джима, на отца, на себя и свои руки. Потом поднял взгляд на папу. Папа печально и серьезно кивнул, затем показал на карусель, взобрался на нее и дотронулся до медной стойки. Уилл взобрался к нему. Джим устроился рядом с Уиллом. Джим погладил гриву лошади. Уилл похлопал ее по крупу. Огромный круг карусели тихо наклонился, будто следуя за приливами и отливами ночи. Только три раза по кругу вперед, подумал Уилл. Вот здорово! Только четыре раза по кругу вперед, подумал Джим. Так-то, старик! Только девять раз по кругу назад, подумал Чарльз Хэлоуэй. Бог мой! И каждый угадал по глазам мысли другого. Как просто, подумал Уилл. Только разок, подумал Джим. Но тогда, подумал Чарльз Хэлоуэй, стоило бы вам только начать, вы бы постоянно сюда возвращались. Еще одна поездка, и еще одна. А через некоторое время вы бы предложили покататься своим друзьям, и потом появилось бы еще больше друзей, и так до тех пор, пока, наконец… Эта мысль поразила их всех в один и тот же момент. …наконец, вы заведете владельца карусели, надсмотрщика над уродами… собственника некоей ничтожной части вечности, который путешествует с представлениями мрачного карнавала… Может быть, сказали их глаза, они уже здесь. Чарльз Хэлоуэй пробрался к механизму карусели, отыскал гаечный ключ и разбил на куски шестеренки, расплющил зубчатки. Затем стащил с карусели мальчишек, и ударил по пульту пока тот не сломался, разбросав прерывистые молнии. - Возможно, в этом нет особой необходимости, - сказал Чарльз Хэлоуэй. - Возможно, она никуда не годится без уродов, которые дают ей энергию. Но… - Он на всякий случай ударил по ящику с пультом еще раз и выбросил гаечный ключ. - Уже поздно. Наверное уже полночь. И вслед за его словами послушно пробили часы на ратуше, часы на баптистской церкви, на методистской, на епископальной, на католической церкви - все часы пробили двенадцать. Ветер рассеял над землей семена Времени. - Кто последний добежит до семафора, тот девчонка! Мальчишек словно выстрелили из пистолета. Отец колебался только мгновенье. Он ощутил смутную боль в груди. Что, если я побегу с ними? - подумал он. Разве важна смерть? Нет. Имеет значение только то, что случается перед смертью. А мы этой ночью совершили замечательное дело. Его даже смерть не сможет испортить. Мальчишки побежали к семафору… а почему бы не… побежать за ними? И он побежал. Господи! Как прекрасно было оставить следы жизни на росе в холодных полях этим новым, неожиданно похожим на Рождество утром. Мальчики бежали как пони в упряжке, зная, что один из них первым дотронется до столба семафора, а другой вторым или совсем не дотронется, и сейчас эта первая минута нового утра не была минутой или днем, или утром невозвратной потери. Теперь не было времени изучать лица, рассматривать, выглядит ли один старше, и насколько моложе другой. Сегодня был такой день октября, такой день года, который неожиданно оказался лучше, чем можно было предположить всего лишь один час тому назад, день с луной и звездами, скользящими в грандиозном вращении, неминуемо ведущем к рассвету; и с ними, ковыляющими по полям, и с последними слезами этой ночи, и с поющим, смеющимся Уиллом, и с Джимом, ответившим на все вопросы своим бегом по волнам сухого жнивья в сторону города, где они могли прожить еще длинную череду лет в домах, стоящих напротив друг друга. И вслед за ними медленно трусил средних лет мужчина со своими то серьезными и мрачными, то добродушными и веселыми мыслями. Вполне возможно, что мальчишки замедлили бег. Они никогда об этом не задумывались. Возможно, Чарльз Хэлоуэй побежал быстрее. Он и сам не знал. Уилл хлопнул, Джим хлопнул, папа хлопнул по столбу семафора в один и тот же миг. И ветер присоединился к их ликующему трио. Светлая луна смотрела на них с небес, неистовое веселье стихло, и они спокойно направились к городу. www.profilib.com profilib.net - Это так, - сказал Уилл. - Глаза. Как тебе сказать… Так было с мистером Кугером и злым мальчишкой… Можем убедиться. Идем! Он потащил Джима через город, и они остановились перед домом мисс Фоли; взглянули на темные окна, где в это мрачное утро не горел свет, поднялись по ступенькам, позвонили раз, два, три раза. Ни звука. Очень медленно парадная дверь, скрипнув, открылась. - Мисс Фоли? - тихо позвал Джим. Где-то внутри дома по оконным стеклам двигались дождевые тени. - Мисс Фоли?.. Они стояли в прихожей, слушая, как рядом за дверью шумит дождь, как под ливнем содрогаются чердачные балки. - Мисс Фоли! - позвали они громче. Но в ответ раздался только шорох мыши, уютно угнездившейся за обоями. - Она ушла в магазин, - сказал Джим. - Нет, - возразил Уилл, - мы знаем, где она. - Мисс Фоли, я знаю, вы здесь! - неожиданно дико закричал Джим и бросился вверх по лестнице. - Выходите! Уилл ждал, пока он поищет и медленно спустится вниз. Как только Джим сошел с нижней ступеньки, они оба услышали музыку, доносившуюся через дверь парадного вместе со свежими запахами дождя и осенней травы. Вдали за холмами орган-каллиопа высвистывал "Похоронный марш" наоборот. Джим раскрыл дверь пошире и стоял под музыкой, как под дождем. - Карусель. Они починили ее! Уилл кивнул. - Она, должно быть, услышала музыку и побежала. Но случилось что-то не то… Может карусель неправильно починили… Может, все время происходят несчастья. Вроде как с торговцем громоотводами, которого совсем перекорежили, сделали сумасшедшим. Может, карнавал любит несчастья, питается ими. А может, они сделали это с ней нарочно. Может, они хотели побольше разузнать о нас, как нас зовут, где мы живем, или хотели, чтобы она помогла навредить нам. Кто знает, что пришло им на ум? Может, она стала что-то подозревать или испугалась. Тогда они просто дали ей больше, чем она хотела или просила. - Я ничего не понимаю… Но теперь, стоя в дверях под холодным дождем, у них было время подумать о мисс Фоли, которая боялась зеркальных лабиринтов, мисс Фоли, которая совсем недавно одиноко бродила среди балаганов и, может быть, кричала, когда те делали то, что они, наконец, сделали с ней, кружа ее круг за кругом, круг за кругом, слишком много лет, больше, чем она мечтала сбросить, бередя ее рану, превращая ее в маленькую, одинокую, беззащитную и сбитую с толку, потому что она не знала, что это значит, круг за кругом, пока не миновали все годы, и карусель закачалась, остановилась, как колесо рулетки, и она, оказалось, ничего не выиграла, напротив, все потеряла, и ей некуда податься, и некому рассказать про то, что случилось, и ничего не поделаешь… и это одинокое рыдание под деревом, под осенним дождем… Так думал Уилл. И Джим подумал так же и сказал: - Ох, бедняжка… бедняжка… - Мы должны помочь ей, Джим. Кто ей еще поверит? Если бы она сказала кому-нибудь: "Я мисс Фоли!" - "Иди, иди! - ответили бы ей. - Мисс Фоли уехала из города, исчезла! Проходи, девочка!" Ох, Джим, я готов биться об заклад, этим утром она обстучала дюжину дверей, моля о помощи, напугала людей своими воплями и криком, потом сдалась, убежала и спряталась под этим деревом. Полиция, наверное, ищет ее сейчас, ну так и что? Для них она просто плачущая девочка-бродяжка, они ее посадят под замок, и она сойдет с ума. Этот карнавал знает, как наказать, чтобы ты и пикнуть не смел. Они просто переделывают тебя так, что никто не узнает, и отпускают - все в порядке, иди и болтай что хочешь - тебя просто не станут слушать. Только мы слушаем, Джим, только ты и я, и больше никто в мире, и от этого я чувствую себя так, будто проглотил слизняка. Они в последний раз взглянули на потоки дождя, бежавшие по окнам гостиной, где учительница так часто угощала их булочками и горячим шоколадом и махала рукой из окна; они вспомнили, какой она была высокой, когда встречалась им в городе. Они вышли на улицу, закрыли дверь и побежали обратно к пустырю. - Нужно спрятать ее до тех пор, пока мы не сможем ей помочь… - Помочь? - спросил Джим, задыхаясь от волнения и быстрой ходьбы. - Мы не можем помочь даже себе! - Я уверен, есть способ, он где-то рядом, просто мы не видим… Они остановились. Стук их собственных сердец перекрывался грохотом какого-то огромного сердца. Вопили медные трубы. Рычали тромбоны. Трубы ревели, как стадо встревоженных слонов. - Карнавал! - задохнулся Джим. - А мы и не подумали! Он может прийти прямо в город! Парад! Или это похороны воздушного шара, которые мне приснились? - Нет, это не похороны, и это только кажется парадом, они ищут нас или мисс Фоли, может, они хотят поймать ее! Они маршируют себе по старой улочке - все прекрасно и превосходно - а сами в это время шпионят, бухая в барабаны и трубя в трубы. Джим, мы должны успеть раньше них… Сорвавшись с места, они бросились по аллее, но вдруг остановились и спрятались в кустах. В дальнем конце аллеи показался карнавальный оркестр, фургоны со зверями, клоуны, уроды - все это двигалось и грохотало между ними и пустырем, где стоял большой дуб. Вероятно парад прошел мимо них за пять минут. А следом за ним ушли, казалось, дождь и облака. Шествие с барабанами удалялось. Мальчики побежали по аллее, пересекли улицу и вышли к пустырю. Девочки под деревом не было. Они обошли вокруг дуба, посмотрели вверх, не решаясь позвать ее. Потом, перепуганные насмерть, побежали прочь, чтобы где-нибудь спрятаться. Зазвонил телефон. Мистер Хэлоуэй поднял трубку. - Папа, это Уилли, мы не можем пойти в полицейский участок, и домой прийти сегодня не можем, скажи маме и передай маме Джима. - Уилли, где вы? - Мы должны прятаться. Они ищут нас. - Кто "они", ради Бога? - Я не хочу вмешивать тебя в это, папа. Поверь мне, мы будем скрываться только один или два дня, пока они не уйдут. Если мы придем домой, они увяжутся за нами и навредят тебе или маме, или маме Джима. Я должен идти. - Уилли, погоди! - Ох, папа, - сказал Уилл, - пожелай мне удачи. Щелк. Мистер Хэлоуэй выглянул наружу, посмотрел на деревья, на дома, на улицы, прислушался к удаляющейся музыке. - Уилли, - сказал он в мертвый телефон, - удачи тебе… Он надел пальто и шляпу и вышел на улицу, залитую неестественно мокрым сиянием солнца. В воскресенье, незадолго до полудня, когда колокольные звоны всех церквей сталкивались и лились с неба как дождь, перед табачным магазином стоял деревянный индеец чероки; на вырезанных из дерева перьях его головного убора блестели капли дождя, он не слышал колокольного звона - ни из католической, ни из баптистской церкви, не замечал приближавшихся, блестевших под солнцем цимбал, не слышал глухо бьющегося языческого сердца карнавального оркестра, нарастающих ударов барабана, пронзительного, как голос старой плакальщицы, визга органа-каллиопы; скользящий как тень поток существ, более диковинных, чем он сам, не привлек ястребино-жесткого пристального взгляда индейца. Но удары барабана вызвали из церквей и из-под навесов толпы охочих до происшествий мальчишек, и тихих, и непоседливых; а когда колокола остановили свой серебряный ливень, к толпе присоединились прихожане, уставшие от сидения на церковных скамьях, и карнавал зашаркал ногами как мамонт, зашагал как лев, сверкая трубами и размахивая флагами. Тень от деревянного томагавка индейца легла на железную решетку, вделанную в тротуар перед сигарным магазином. По этой решетке со слабым металлическим звоном много лет подряд проходили горожане, роняя обертки от жевательной резинки, золотые бумажки от сигаретных пачек, горелые спички, окурки и даже медные пенни, которые навсегда исчезали внизу под решеткой. Теперь вслед за парадом сотни ног пробегали, топали по решетке, а карнавал вышагивал рядом на ходулях, ревел как тигр и грохотал как вулкан. В это время под решеткой дрожали от страха две тени. Напоминавший сверху огромного причудливого павлина, шествующего по брусчатке и асфальту, карнавал широко открытыми глазами уродов обыскивал и обшаривал крыши домов, церковные шпили, читал вывески дантистов и оптиков, проверял дешевые и скучные магазинчики, тогда как от грохота барабанов стекла витрин дребезжали, словно стеклянные блюдца, и восковые манекены тряслись за ними, точно люди, дрожащие от страха. Разглядывая все вокруг множеством жадных, ярких и невероятно жестоких глаз, шествие двигалось вперед, выискивая что-то и не находя. Потому что те, кого оно искало, скрывались в темноте. Это были Джим и Уилл, спрятавшиеся под решеткой на тротуаре у табачного магазина. Согнутые и съежившиеся, они сидели, прижавшись друг к другу, закинув головы, тревожно глядя вверх и напряженно, словно пылесосы, вдыхая уличную пыль. Там, над ними, мелькали на холодном ветру платья женщин, черные плащи мужчин закрывали небо. Грохот цимбал заставлял испуганных детей прижиматься к материнским коленям. - Они здесь! - сдавленно сказал Джим. - Прямо перед табачным магазином! Что делать, Уилл? Бежим отсюда! - Нет! - хрипло ответил Уилл, сжимая колено Джима. - Это место у всех на виду! Они никогда не додумаются искать тут! Заткнись! Глухой удар-р-р-р… Решетка звякнула, задетая ботинком, который был так изношен, что из каблука торчали гвозди. - Папа! - почти крикнул Уилл. Он вскочил было и тут же, кусая губы, опустился назад. profilib.netРэй Брэдбери - И духов зла явилась рать. Брэдбери и духов зла явилась рать
Рэй Брэдбери - И духов зла явилась рать
44
Рэй Брэдбери - И духов зла явилась рать
3
4
Рэй Брэдбери - И духов зла явилась рать
41
Рэй Брэдбери - И духов зла явилась рать
48
Рэй Брэдбери - И духов зла явилась рать
Рэй Брэдбери - И духов зла явилась рать
Рэй Брэдбери - И духов зла явилась рать
33
34
