Пожалуй, никто не будет отрицать, поэма "Демон" — главное поэтическое творение Михаила Лермонтова. Шедевр мировой поэзии. Я не собираюсь сейчас писать литературоведческую статью, это иной жанр. Но поэма "Демон" — это и значительная часть жизни Лермонтова, веха в его биографии. Да и работал он над этой поэмой с 1829 года до самого конца своей жизни.
Историки литературы и литературоведы немало писали и пишут о влиянии на поэму "Демон" и пушкинских стихов "Ангел" (1827) и "Демон" (1823), и байроновского "Каина", и "Фауста" Гете, и "Потерянного рая" Мильтона… Всё так. Но не будем вечно искать у наших русских гениев те или иные заимствования. Интереснее проследить демоническое начало в судьбе самого Лермонтова. Иные историки и литературоведы из самых добрых побуждений переводят само "демоническое начало" как некую дерзость, вольность. Увы, не будем скрывать: в демонизме всегда есть и богоборческое начало.
Прислушаемся к самому поэту. Как-то князь В. Ф. Одоевский его спросил:
— Скажите, Михаил Юрьевич, с кого вы списали вашего Демона?
На что поэт шутливо ответил:
— С самого себя, князь, неужели вы не узнали?
— Но вы не похожи на такого страшного протестанта и мрачного соблазнителя, — стал оправдывать своего собеседника Одоевский.
— Поверьте, князь, я еще хуже моего Демона.
Все участники разговора рассмеялись. Но шутка запомнилась, стали поговаривать об автобиографическом характере поэмы, стали искать прототипы.
Конечно же нет никаких реальных прототипов ни у Демона, ни у Тамары. Но и отвергать признание самого Лермонтова в близости к образу Демона мы не будем. Было в нем и на самом деле некое демоническое начало. Как тут не вспомнить о его далеком предке Томасе Лермонте, уведенном в царство мифических фей.
Да и сам Демон лермонтовский не похож на героев поэм его великих предшественников. Настолько самостоятелен, что скорее я соглашусь с высказыванием остроумного великого князя Михаила Павловича, заметившего после прочтения поэмы:
— Были у нас итальянский Вельзевул, английский Люцифер, немецкий Мефистофель, теперь явился русский Демон, значит, нечистой силы прибыло. Я только никак не пойму, кто кого создал: Лермонтов ли — духа зла или же дух зла — Лермонтова?
И впрямь, не юный поэт в 15 лет придумывал самые разные инфернальные образы, а в нем самом с детства витали некие силы. Не будем погружаться с головой в демонологию, но признаем, что скорее уже с детства, с рождения в судьбе Михаила Лермонтова присутствовало мистическое демоническое начало. И потому уже в самом начале его творчества, с 1823 года сквозь все откровенные подражания и заимствования Пушкину или Байрону, Гёте или Жуковскому просматривалась чисто лермонтовская надмирная, надземная, космическая линия.
Когда он писал первые варианты поэмы в 1829 году, еще учась в университетском Благородном пансионе, ему представлялись два героя — демон и ангел, влюбленные в одну монахиню. Потом его демон, влюбившись в монахиню, из ревности к ангелу губит свою возлюбленную. Естественно, как и всё у Лермонтова, уже в первых набросках "Демона" видны следы автобиографизма. Для меня — это скорее автобиографизм души самого поэта, его чувства, прорастающие из чисто человеческих, юношеских эмоций. Во второй редакции поэмы (1831) он пишет:
Как демон мой, я зла избранник,
Как демон, с гордою душой,
Я меж людей беспечный странник,
Для мира и небес чужой…
Впрочем, он и в лирических стихах, посвященных конкретной женщине, тоже сравнивает себя с падшим демоном. Можно, конечно, стать светским хроникером и найти не одну документальную историю из жизни Лермонтова о том, как он обольстил женщину, которая была готова к встрече с ангелом, тоже вполне конкретным человеком, соперником поэта. И даже такая история была не одна. Почти все его страсти тех юношеских лет, и Сушкова, и Иванова, и Лопухина, по-своему были обольщены Лермонтовым-демоном и имели при этом своего ангела, позже ставшего законным мужем. Бывало и наоборот: поэт увлекается, любит свою подружку, но вскоре она ему прискучит, но ее былой ангел уже ее покинул. Героиня обречена на гибель. Я не буду сейчас расписывать все эти документальные версии. Ибо за автобиографической правдой факта у Михаила Лермонтова всегда скрывается, даже помимо его желания, глубинный замысел, его постижение страстей человеческих. Его взгляд с небес. Автобиография его души, его глубинных противоречий.
Самым космическим поэтом на Руси был Михаил Юрьевич Лермонтов. Небо было изначально его стихией. Если другие поэты смотрели с земли — в небо, то Михаил Лермонтов, скорее, смотрел с неба на землю. С неба посылал нам свои вирши.
Еще шестнадцатилетним юношей он писал: "Люди друг к другу / Зависть питают;/ Я же, напротив, / Только завидую звездам прекрасным, / Только их место занять бы желал". Впрочем, так и случилось. Всю свою поэтическую жизнь он прожил в звездном мире. Он говорил с Богом, как с равным, ибо "совершенная любовь исключает страх". И Бог принимал его, как равного, ибо стихи его несли небесную благодать людям. "По небу полуночи ангел летел, / И тихую песню он пел; / И месяц, и звезды, и тучи толпой / Внимали той песне святой…"
Разве с таким поэтом Россия не должна была первой повернуться к космосу? Если весь космос внимал святой песне Михаила Лермонтова? Тем и отличается Лермонтов от других замечательных писателей русских, что у них изображен человек природный, смущающийся перед небом. А у Лермонтова человек уже совершенен, он прошел уже свое прошлое, перед ним лишь настоящее и будущее, и он готов увидеть новый мир, готов познать его, полететь ввысь.
Михаил Лермонтов плывет перед нами на своем воздушном корабле по синим волнам океана, куда-то вдаль, в космос, к неведомым вершинам, "лишь звезды блеснут в небесах", и сопровождают поэта в этом полете лишь близкие и равные ему люди, которых он ценил и на грешной земле. И никого более.
Внимательный читатель заметит, поэзия Лермонтова почти вся — на вершинах: "Горные вершины спят во тьме ночной…", "На севере диком стоит одиноко / На голой вершине сосна…", "Ночевала тучка золотая / На груди утеса-великана…", "Терек воет, дик и злобен, / Меж утесистых громад". Но если и спускается он на равнину, то вместе с ним спускается и всё звездное небо. И опять с ним наедине космическое пространство.
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
Где, с какой галактики, с каких космических высот глядит сверху на нас поэт и отмечает наши земные судьбы?
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом… [46]
И где он заметил еще до всяких космических полетов голубое сияние земли? Кто подсказал? И впрямь, с Богом на равных. Потому казались ему такими ничтожными все эти мелкие человеческие подробности. Какие-то нелепые ссоры, дуэли… "Да не буду я стрелять в этого дурака", — сказал он в адрес Мартынова. Всё земное, плотское его как бы мало задевало. Он еще при жизни уже пережил свое бессмертие. Потому он и писал: "Россия вся в будущем", что предвидел это будущее. Предвидел и свое величие, и величие России. Если он и спорил с небом, то не о своей личной судьбе, а о судьбе России. Он творил для нас новый небесный миф: "Я, Матерь Божия…", "Ангел", "Выхожу один я на дорогу…": он был апостолом Михаилом. Думаю, такого тонкого, такого космического поэта, как Михаил Лермонтов, нет более ни на Руси, ни в мире. Есть выше его по стилистике, совершеннее по замыслу, изобретательнее по композиции, но такого русского чародея, которого увела некая сила так рано в небесный мир, больше нет. Один его сон во сне, наивный, простой и волшебный по исполнению, стоит многих высоких томов. Казалось бы, опустили его с космических небесных высот на самую нашу грешную землю:
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая еще дымилась рана,
По капле кровь точилася моя…
Вскоре, 15 июля 1841 года поэт и на самом деле оказался с свинцом в груди в долине Дагестана… И уже погибшему герою стихотворения снился вечерний пир в родимой стороне. На пиру одна душа младая, в разговор веселый не вступая, сама погрузилась в грустный сон:
И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди, дымясь, чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струей [47] .
Такой ужасающий сон во сне притягивает своей фантасмагорией. Лермонтов, как бы пролетая в небесах над Россией, сбрасывает нам свои моменты истины, изумительные мгновения.
…Но, увы, как всё в России, так и творения Михаила Лермонтова не были завершены. Впрочем, он это предвидел еще в своей "Русской мелодии" 1829 года: "И слышится начало песни! — но напрасно! / — Никто конца ее не допоет!.."
Его любят изображать многие исследователи падшим ангелом, но даже сама история написания поэмы "Демон" очень ясно показывает любому внимательному читателю, как демоническое начало в его поэзии постепенно смирялось перед душой его ангела-хранителя.
"Ее душа была из тех, / Которых жизнь — одно мгновенье / Невыносимого мученья, / Недосягаемых утех…" — это же ангел не только Демону говорит, и не только о душе героини поэмы Тамары. Думаю, так же унесена была на небо и душа самого поэта, как бы ни боролись за нее демоны: "И рай открылся для любви…"
Начинает свою великую поэму Михаил Лермонтов с рассказа о судьбе Демона, о тех временах, когда "блистал он, чистый херувим", когда на небе он "верил и любил".
Печальный Демон, дух изгнанья,
Летал над грешною землей,
И лучших дней воспоминанья
Пред ним теснилися толпой;
Тех дней, когда в жилище света
Блистал он, чистый херувим,
Когда бегущая комета
Улыбкой ласковой привета
Любила поменяться с ним,
Когда сквозь вечные туманы,
Познанья жадный, он следил
Кочующие караваны
В пространстве брошенных светил;
Когда он верил и любил,
Счастливый первенец творенья!
Он был чистым ангелом и не знал ни злобы, ни сомнения. Но всё прошло… он стал Демоном, падшим ангелом.
Ничтожной властвуя землей,
Он сеял зло без наслажденья.
Нигде искусству своему
Он не встречал сопротивленья —
И зло наскучило ему.
История написания "Демона" — это история взросления, мужания и озарения самого поэта. Отношение к Демону менялось у Лермонтова, спор шел в нем самом. Разные редакции поэмы, разные посвящения и финалы как бы оспаривают друг друга. Не надо привязывать поэму ни к возлюбленной поэта Варваре Лопухиной, хотя существует посвящение ко второму варианту поэмы 1831 года "Прими мой дар, моя мадонна!..", ни к членам императорской семьи, в том числе и к загадочной великой княжне Марии Николаевне, дочери императора Николая I, со всем ее сложным отношением к творчеству поэта.
Да, был условно называемый, а ныне многими отвергаемый лопухинский вариант поэмы "Демон", был и так называемый придворный, последний вариант 1839 года. Но я вообще немного скептически отношусь к влиянию женщин на творчество Михаила Лермонтова.
Ни "Валерик", ни "Я, Матерь Божия…", ни "Нищий" я бы не отнес к любовным творениям поэта. Кому бы он ни посвящал свои стихи, стоило ему чуть углубиться в саму поэзию, и от его милых граций ничего не остается, любовная тема уходит на второе или третье место. Даже в простых альбомных стишатах. А уж тем более в поэме "Демон". Кстати, и начинал он ее в 1829 году еще задолго до всех своих пылких романов. Нередки у него были и перепосвящения тех же самых стихов из альбома в альбом, но об этом позже. Конечно, и во всех первых редакциях поэмы можно найти бытовую основу. Лермонтов встречается с возлюбленной, увлекается ею, но при ней кто-то другой или она выходит замуж. И он с гневом обрекает былую возлюбленную на мистическую гибель, посмеиваясь над тем или иным ангелом. О романтических увлечениях поэта я расскажу в другом месте, но сверх всех земных историй, без которых и нет самой литературы, царят уже грандиозные мистические символы и космические образы. После возвращения с Кавказа он не то что вписывает в поэму "Демон" какие-то этнографические наблюдения и пейзажные зарисовки, а избавляется от автобиографических следов и личных историй. Чем достовернее становится историческая основа поэмы, реальнее грузинская природа, тем более мощным и властным, обаятельным и легендарным видится образ Демона. Впрочем, укрупняется и образ Тамары. Если уж сравнивать этих героев, то разве что с шекспировскими.
Я с большим интересом прочитал книгу Д. А. Алексеева "Тайна кода Лермонтова". Допускаю, что в разных поздних вариантах поэмы он отталкивался от реальной помолвки великой княжны Марии Николаевны и герцога Лейхтенбергского, состоявшейся как раз 4 декабря 1838 года, и не случайно этим днем помечен так называемый "придворный вариант поэмы". Могут пригодиться и все подробности их великосветской жизни. Но, честно говоря, для понимания самой поэмы "Демон" ни великая княжна Мария Николаевна, ни ее будущий супруг, герцог Лейхтенбергский, не так уж долго и проживший в нелюбимой им России, ничего не дают.
И развивалось действие поэмы от первого варианта 1829 года до последнего восьмого варианта декабря 1839 года отнюдь не в зависимости от любовных увлечений поэта или от его придворных интриг. Все эти посвящения и сюжетные подробности лишь обрамляют главный замысел поэмы, служат малозначащими декорациями. Посвящать всю книгу поискам второстепенных прототипов и ничего не говорить о сокровенном и сложнейшем замысле поэмы, на мой взгляд, мелковато для такого мощного творения.
"Демон" — самое загадочное произведение в русской поэзии, но не потому, что столь трудно угадываемы женщины-адресаты. Так ли волнуют всех любителей поэзии Михаила Лермонтова тайны его любовных похождений? Читая разные варианты "Демона", скорее, видишь развитие его характера, его отношение к добру и злу, его понимание мира.
Еще в 15 лет, студентом Московского университета, Михаил Лермонтов пишет стихотворение "Мой демон" (1829). Это для начала некое олицетворение зла, которое поэт ощущает и в себе самом. "Собранье зол его стихия…" Он равнодушен и к природе, и к людям. "Он чужд любви и сожаленья". Лишен жалости и сострадания. Поэт как бы предвидит всю свою дальнейшую жизнь, как борьбу с этим демоном.
И гордый демон не отстанет,
Пока живу я, от меня,
И ум мой озарять он станет
Лучом чудесного огня;
Покажет образ совершенства
И вдруг отнимет навсегда
И, дав предчувствие блаженства,
Не даст мне счастья никогда [48] .
Этим стихотворением Лермонтов уже на всю будущую жизнь четко отделил себя от демона зла, как бы потом он в разговорах или в стихах и не надевал на себя порой его маску, не говорил о демоне своей поэзии. Конечно, демон уже до конца дней не отставал от поэта и даже озарял его лучом чудесного огня, но он же поступал с ним, как в поэме с Тамарой, не дав ему достигнуть совершенства, лишив его и в жизни, и в поэзии счастья. Так и оставив его несовершенным, недооцененным гением. Совершенствуя образ Демона, поэт в то же время и боролся с ним, преодолевал его. Путь постижения демона и в себе и в мире у Лермонтова продолжался от "Моего демона" до незавершенной "Сказки для детей".
Уже в "Сказке для детей" он как бы вспоминал о поразившем его с детства образе героя:
Мой юный ум, бывало, возмущал
Могучий образ; меж иных видений,
Как царь, немой и гордый, он сиял
Такой волшебно-сладкой красотою,
Что было страшно… и душа тоскою
Сжималася — и этот дикий бред
Преследовал мой разум много лет.
Вот этот дикий бред и назывался поэмой "Демон". Еще Николай Гоголь заметил: "Признавши над собою власть какого-то обольстительного демона, поэт покушался не раз изобразить его образ, как бы желая стихами от него отделаться. Образ этот не вызначен определительно, даже не получил того обольстительного могущества над человеком, которое он хотел ему придать. Видно, что вырос он не от собственной силы, но от усталости и лени человека сражаться с ним. В неоконченном его стихотворении, названном "Сказка для детей", образ этот получает больше определительности и смысла. Может быть, с окончанием этой повести… отделался бы он от самого духа…"
Демоническими чертами наделяет Лермонтов героев своих ранних произведений: горбуна Вадима в неоконченной повести "Вадим", взбунтовавшегося против мира Арбенина в пьесе "Арбенин" и позднее в "Маскараде". Но в нем была потребность сосредоточиться уже не на демоническом герое, а на самом Демоне.
В заметках за 1830 год он сначала пишет о замысле поэмы "Ангел смерти": "Написать поэму "Ангел смерти". Ангел смерти при смерти девы влетает в ее тело из сожаления к ее другу и раскаивается, ибо это был человек мрачный и кровожадный, начальник греков. Он ранен в сражении и должен умереть; ангел уже не ангел, а только дева, и его поцелуй не облегчает смерти юноши, как бывало прежде. Ангел покидает тело девы, но с тех пор его поцелуи мучительны умирающим". Вроде бы поэма об ангеле смерти, но не случайно следующая запись в дневнике уже касается поэмы "Демон": "Memor: написать длинную сатирическую поэму: приключения Демона". Эти замыслы у молодого поэта тесно взаимосвязаны, где ангел, там и демон.
Поэма "Ангел смерти" датируется самим автором "1831 года сентября 4-го дня". В самой поэме действие переносится в Индию, на так манящий всегда Лермонтова восток, грек превратился в отшельника Зораима, напоминающего нам древнего пророка Зороастра, основателя древней религии огнепоклонников, распространенной в Иране, Афганистане и части Индии. Зораим гибнет, ангел тоже покидает тело уже смертной женщины и возвращается на небеса. Но это уже не светлый ангел, "…за гибель друга в нем осталось / Желанье миру мстить всему". Ангел на пути превращения в Демона. Но из сатирической поэмы о Демоне ничего не получилось. Не тот герой, да и не тот автор. Демон требовал своего воплощения, автор начинал познавать своего Демона.
Как всегда у раннего Лермонтова, поэма "Ангел смерти" отталкивается от одного из западных творений — новеллы Ж. П. Рихтера "Смерть ангела", но тоже, как всегда у поэта, использовав в какой-то мере идею и сюжет Рихтера, Михаил Лермонтов своей поэме дает другой собственный смысл, вместо милосердия Неба идет схватка добра и зла. Поэтому я не люблю говорить о влиянии на Лермонтова тех или иных его великих предшественников. Сюжеты, мифы, имена героев поэт может еще поначалу щедро заимствовать у других, но с какой самостоятельностью и независимостью с первых же своих, еще несовершенных, творений он развивает свое понимание мира, свое познание и человека, и неба.
Не хуже, чем Шекспир, который всегда заимствовал сюжеты и образы из творений самых разных авторов, но использовав их как зацепку для собственного замысла, дальше уже творил свои гениальные трагедии и комедии. Михаил Лермонтов тоже часто брал из какой-нибудь западной поэмы или цикла стихов первичную схему действия, но затем разворачивал в своей поэзии уже по мистическим лермонтовским законам постижения мира.
К своему Демону он подбирается и в другой своей ранней поэме "Азраил", уже посвященной мусульманскому ангелу смерти. Не познав к тому времени как следует Кавказ, еще живя в Москве и подмосковном Середникове, учась в пансионе и Московском университете, читая в оригинале всех английских, французских и немецких авторов, тем не менее он тянется на восток — в Индию, в Персию. Как северная сосна на голой вершине, он мечтает о прекрасной пальме, растущей там, "где солнца восход".
В первом варианте 1829 года мы еще видим однозначного прямолинейного Демона зла, осознанно и мстительно соблазняющего монахиню. Это унылый и мрачный ледяной Демон. Первый вариант "Демона" Лермонтов набрасывает пятнадцатилетним мальчиком, в 1829 году. Он состоит из стихотворных этюдов и двух прозаических записей сюжета. Это лишь наброски поэмы, два посвящения, два конспекта сюжета, которые и были позже воплощены. Начинающий поэт только набрасывает разные варианты сюжета. "Демон влюбляется в смертную (монахиню), и она его наконец любит, но демон видит ее ангела-хранителя и от зависти и ненависти решается погубить ее. Она умирает, душа ее улетает в ад, и демон, встречая ангела, который плачет с высот неба, упрекает его язвительной улыбкой…"
Всё действие вне времени и пространства. Демон хоть и побеждает в первых вариантах поэмы, но остается каноническим злодеем. Нет и никаких еретических мотивов. Мировой злодей соблазнил юную монашку и умчался, довольный победой зла. Оставь он таким сюжет, поэма вряд ли заинтересовала бы читателя. Но гений на то и гений, чтобы отказываться от пошловатой обыденности. Впрочем, уже в первом варианте у пятнадцатилетнего подростка родились изумительные строки: "Печальный демон, дух изгнанья…" Так и останется блуждать, летать над грешною землей этот печальный Демон во всех восьми редакциях поэмы. Останется неизменным и размер поэмы.
Какой-то период времени Михаил Лермонтов собирается перенести действие "Демона" ко времени "пленения евреев в Вавилоне". Но библейский "Демон" так и остался в планах.
Вторая редакция поэмы, уже достаточно большая, 442 стиха, была написана в московском пансионе в начале 1830 года. Дополнения к этой редакции уже датированы 1831 годом. В этой второй редакции поэмы 1830 года действие переносится в Испанию. Но надолго ли? Появляются "лимонная роща", "испанская лютня".
В третьей редакции 1831 года появляется посвящение, по версии Павла Висковатого, адресованное Вареньке Лопухиной: "Прими мой дар, моя мадонна!.." И уже идет сравнение автора с образом Демона, и уже его любимая, как героиня поэмы, бережет этого мрачного Гения для небес и для надежд. Можно было бы увлечься сопоставлением образа монашки с Лопухиной, а самого Лермонтова с Демоном, но… этого не дает сделать сам поэт. Действие поэмы развивается и глубже, и дальше, чем простой пересказ земной любви поэта. В третьем варианте поэмы, московского периода его страстных увлечений, появляется знаменитый еретический диалог Демона и монахини: "Зачем мне знать твои печали…", в котором Демон уже отрицает Божий промысел. Этот диалог был вычеркнут лишь в придворной редакции поэмы.
И на самом деле, зачем императрице и ее дочерям, великим княжнам, знать печали Демона или знать печали поэта? Да и рискованно. Но в оригинале поэт этот диалог не вычеркнул. Появилась в третьем варианте и "Песнь монахини". В это же время Лермонтов продолжает работу и над другими своими поэмами "Азраил" и "Ангел смерти". Что-то его явно не удовлетворяет в познании Демона. Он пишет в конце четвертой редакции: "Я хотел писать эту поэму в стихах: но нет. — В прозе лучше".
Михаил Лермонтов начинает писать роман в прозе времен Пугачевского восстания "Вадим" с демоническим Вадимом в центре событий. И здесь что-то его не удовлетворяет. Тем более в жизни у него не заладилось с Московским университетом, затем Санкт-Петербургским, он поступил учиться в Школу юнкеров. На два года отвлекся от почти всех поэтических замыслов. Но к Демону время от времени возвращается. Демон всё такой же, и так же от его злодейского замысла гибнет героиня. Также торжествует зло. Из мести ангелу Демон губит свою прежнюю любовь.
Пятая, последняя докавказская редакция поэмы "Демон" написана уже в 1835 году, после окончания Школы юнкеров, после производства в офицеры. Он уже переделывает поэму с надеждой на успех в обществе. Офицер, лихой гусар Лермонтов, хочет откровенно использовать свое дарование, свои творения, своего чарующего и влекущего Демона, лишь бы покорить сердца красавиц. Но по-настоящему, конечно, лермонтовский "Демон" даже в неопубликованном виде приобрел всероссийскую известность в двух редакциях — шестой, лопухинской, и восьмой, придворной.
Демон влюбляет в себя Тамару. Он губит ее жениха, владельца Синодала, зато открывает ей "пучину гордого познанья". Но Тамара — это всего лишь земная грузинская княжна. Полюбив Демона, она погибает, иначе и быть не могло. Демон обречен на вечное одиночество. Его борьба с небом вечна. И даже если зло наскучило, примирение с Богом для него невозможно, даже если бы он этого захотел. Для этого надо отречься от вольности и независимости, а от своей свободы Демон не отречется никогда. "Я царь познанья и свободы, / Я враг небес, я зло природы", — говорит он Тамаре…
Михаил Лермонтов во время ссылки слышал в Грузии легенду о злом духе Гуда, который полюбил красавицу княжну и погубил ее жениха. Он упоминает об этой легенде в "Герое нашего времени". Так и возник у Лермонтова старый князь Гудал. А невеста и впрямь ушла в монастырь, который расположен недалеко от Гудаула.
Как и положено мистическому Демону, он не имеет окончательного канонического варианта. Само время выдвигает вперед то одну, то другую версию поэмы. Уже первая кавказская версия поэмы, датированная 8 сентября 1838 года, переносит действие на Кавказ. Неизвестная монахиня становится грузинской княжной Тамарой. Вместо борьбы Демона с ангелом мы видим древний княжеский грузинский род реальных "властителей Синодала". Возвратившись из первой кавказской ссылки, Лермонтов подвергает поэму капитальной переработке. Вместо аллегорий и абстракций появляется восхитившая Белинского живая природа Кавказа, появляются реальные полулегендарные персонажи из грузинской истории. Горы Кавказа, Казбек, который кажется пролетающему над ним Демону "гранью алмаза", "излучистый Дарьял", Кайшаурская долина, светлая Арагва, бурный Терек, угрюмая Гуд-гора. Павел Висковатый предложил, что поэт при своей переработке поэмы уже опирался на кавказские легенды и сказания. В отличие от большинства других исследователей, традиционно ищущих у русских писателей заимствования из западной цивилизованной литературы, Висковатый в своей книге о Лермонтове убедительно доказывает, что поэму Лермонтов переоснастил, хорошо познакомившись с бытом и легендами Грузии.
Прежде всего "Демон" покорил прекрасный пол. Княгиня М. А. Щербатова, одна из любимых женщин Михаила Лермонтова, призналась поэту после чтения "Демона":
— Мне ваш Демон нравится: я бы хотела с ним опуститься на дно морское и полететь за облака.
Можно считать эти слова признанием поэту в любви. Но еще одна из признанных красавиц высшего света М. И. Соломирская, танцуя с поэтом на придворном балу, сказала:
— Знаете ли, Лермонтов, я вашим Демоном увлекаюсь… Его клятвы обаятельны до восторга… Мне кажется, я могла бы полюбить такое могучее, властное и гордое существо, веря от души, что в любви, как в злобе, он был бы действительно неизменен и велик…
Влечет все-таки женщин к сильному демоническому началу. Не случайно именно Ева потянулась к яблоку греха. Не случайно и императорская семья, прежде всего ее женская половина, захотела прочитать поэму и обратилась к поэту с просьбой предоставить им точный список поэмы. Может быть, и вынужден был ради императрицы поэт пойти на какие-то сокращения наиболее еретических мест, но в целом, я считаю, это обращение императорской семьи пошло на пользу "Демону": Михаил Лермонтов, во-первых, привел текст поэмы к завершенному виду, переписал ее набело. Во-вторых, придворный "Демон" совсем по-иному, чем стихотворение "Смерть Поэта", но тоже получил самое широкое распространение и в придворном обществе, и в литературном. Не знать лермонтовского Демона становилось как-то неприлично. Императрица читала придворную редакцию поэмы 8 и 9 февраля 1839 года. А. П. Шан-Гирей вспоминает: "Один из членов царской фамилии пожелал прочесть "Демона"… Лермонтов принялся за эту поэму в четвертый раз, обделал ее окончательно, отдал переписать каллиграфически и… препроводил по назначению".
Кто был посредником, неизвестно. Как и всё в жизни Михаила Лермонтова, тень тайны висит над всем. То ли фрейлина императрицы С. Н. Карамзина, толи бывшая фрейлина А. О. Смирнова-Россет. Мог передать поэму и поэт В. Е. Жуковский, который был в то время воспитателем наследника и читал лекции старшим дочерям императора. Императорская семья в большой восторг от поэмы не пришла или, по крайней мере, постеснялась выразить свою любовь к демоническим образам. Возвращали поэту "Демона" со словами, выражающими мнение императорской фамилии: "Поэма — слов нет, хороша, но сюжет ее не особенно приятен. Отчего Лермонтов не пишет в стиле "Бородина" или "Песни про царя Ивана Васильевича…"". Думаю, это мнение отнюдь не женской половины семьи. Чисто мужское мнение, и даже политическое мнение. Вряд ли великие княжны увлекались битвами или поединками. Видно, что и сам император ознакомился с "Демоном".
Интересно, что и торопиться с публикацией поэмы Лермонтов не стал, мол, пусть полежит — сказал он, уезжая на Кавказ. Значит, думал работать над поэмой и дальше. Значит, по-прежнему стремился к небу, к звездным пространствам. Не случайно же в позднем варианте "Демона" появляются такие небесные стихи:
На воздушном океане,
Без руля и без ветрил,
Тихо плавают в тумане
Хоры стройные светил;
Средь полей необозримых
В небе ходят без следа
Облаков неуловимых
Волокнистые стада.
За период с 1838 по 1841 год поэма стала известна не менее, чем в свое время пущенное по рукам стихотворение "Смерть Поэта". Вот уж кто был родоначальником нашего самиздата, так это Михаил Лермонтов. Он запускал в придворные и литературные круги текст поэмы "Демон" осознанно и продуманно. "Демон" уже окончательно сделал Лермонтова первым поэтом России, рядом даже некого было поставить. Федор Тютчев еще занимался своей дипломатической работой, не спешил проявлять себя в литературе, Пушкин и Грибоедов погибли, все остальные поэты были совсем другого уровня.
Находясь под впечатлением "Демона", Белинский писал В. П. Боткину в марте 1842 года о творчестве Лермонтова: "…содержание, добытое со дна глубочайшей и могущественнейшей натуры, исполинский взмах, демонский полет — с небом гордая вражда, — всё это заставляет думать, что мы лишились в Лермонтове поэта, который по содержанию шагнул бы дальше Пушкина". В связи с "Маскарадом", "Боярином Оршей" и "Демоном" Белинский говорил: "… это — сатанинская улыбка на жизнь, искривляющая младенческие еще уста, это — "с небом гордая вражда", это — презрение рока и предчувствие его неизбежности. Всё это детски, но страшно сильно и взмашисто. Львиная натура! Страшный и могучий дух! Знаешь ли, с чего мне вздумалось разглагольствовать о Лермонтове? Я только вчера кончил переписывать его "Демона", с двух списков, с большими разницами, — и еще более в них это детское, незрелое и колоссальное создание… "Демон" сделался фактом моей жизни, я твержу его другим, твержу себе, в нем для меня — миры истин, чувств, красот".
Готовя к публикации свой вариант "Демона", естественно вольнолюбивый бунтарский критик Виссарион Белинский убрал все придворные сглаженности и соединил все лермонтовские бунтарские варианты поэмы. Его Демон — это символ свободы, независимости и познания, борющийся с несовершенством Божьего мира. Ведь поэт убрал в придворном варианте даже его любимую строчку: "Иль с небом гордая вражда…" Демон и Тамару увлек в свою борьбу с небом, заставил ее засомневаться в Боге. И поэтому, в отличие от придворного варианта, где ангел объявляет, что Тамара "ценой жестокой искупила / Она сомнения свои", в лопухинском варианте 1838 года ангел просто спускался на ее могилу, и "за душу грешницы младой / Творцу молился он…". Победа оставалась за Демоном.
Белинский назвал Демона "демоном движения, вечного обновления, вечного возрождения". "Он тем и страшен, тем и могущ, что едва родит в вас сомнение в том, что доселе считали вы непреложною истиной, как уже кажет вам издалека идеал новой истины".
Сам Боткин, уже как бы отвечая своему другу Белинскому, продолжал: "Какое хладнокровное, спокойное презрение всяческой патриархальности, авторитетных, привычных условий, обратившихся в рутину… Дух анализа, сомнения и отрицания, составляющих теперь характер современного движения, есть не что иное, как тот диавол, демон… Лермонтов смело взглянул ему прямо в глаза, сдружился с ним и сделал его царем своей фантазии, которая, как древний понтийский царь, питалась ядами".
Уже в наши дни писатель Дмитрий Быков высказался так: "Другому аутичному, замкнутому и начитанному ребенку, вечному одиночке, явился демон — летающее существо образца 1833 года. Симптоматично, однако, что и Демон, и Карлсон, и Лермонтов, и Печорин — существа одной породы: они демонически разрушают все, к чему прикасаются, и делают это не по своей злой воле, а потому, что не вписываются в социум". Вспомним: Демон, дух изгнанья, чувствует себя бесконечно одиноким — как и Карлсон. Тут Быков прав, с самого детства одинокому ребенку не хватало своего небесного покровителя, вместо Карлсона Михаил Лермонтов нашел своего Демона и уже до конца жизни боролся с ним, вместе с ним.
Фрагменты из поэмы "Демон" впервые были опубликованы лишь в годовщину гибели поэта в его любимом журнале "Отечественные записки". Целиком цензура не пустила. Чересчур много ереси…
Долгое время литературоведы считали, что последняя, восьмая версия "Демона" относится к 1841 году, выходили целые книги и исследования на эту тему. Но когда были опубликованы документы из царских архивов и мы узнали, что императрица прочитала поэму не в 1841 году, а на два года раньше, с придворной редакцией поэмы всё стало ясно. Дело другое, что и после возвращения поэмы Михаилу Лермонтову, вплоть до своего отъезда на Кавказ в последний раз, он вполне мог продолжать работу над текстом дорогого ему творения.
Образ Демона — самый многогранный и разноликий образ в творчестве поэта. Это не дьявол, не Сатана, но и не какой-то мелкий бесенок. Он могуществен и мстителен, восстает против сложившегося миропорядка, и в то же время он тоскует и по любви, и по идеалу. Для небесного создания он чересчур человечен. Он чересчур привязан к самому автору.
Честно говоря, я не думаю, что так называемый придворный список поэмы принес Лермонтову пользу. Да, именно по этому списку А. И. Философовым в 1856 году в Карлсруэ была напечатана в типографии Гаспера мизерным тиражом в 28 экземпляров поэма "Демон". И значит, сохранилась для вечности. Через год, в 1857 году тот же Философов выпустил второе издание "Демона", уже соединив придворный список с лопухинским, введя диалог Демона и Тамары. В России поэма появилась только в 1873 году, 35 лет спустя после того, как Лермонтов поставил в ней последнюю точку.
Но при всех цензурных и самоцензурных сокращениях не мог императорский двор одобрить демоническую поэму. Как бы ни восхищались тайком его стихами и сама императрица, и ее дочери, для суровых придворных чиновников и православных иерархов "Демон" был неприличен. Не случайно же после гибели поэта императрица пишет в своем дневнике: "Гром среди ясного неба. Почти целое утро с великой княгиней читали стихотворения Лермонтова…" И когда вскоре великая княгиня Мария Павловна, "жемчужина семьи", уезжает к мужу в Германию, императрица дарит ей как самое драгоценное "Стихотворения" Михаила Лермонтова и роман "Герой нашего времени".
Говорят, император не один раз чуть ли не ревновал поэта к своей семье. Но об этом в другой раз.
Увы, при жизни поэта "Демон" не был разрешен цензурой. И герой поэмы Демон терпел финальную катастрофу в схватке за Тамару, и демоническое его отражение в душе поэта тоже терпит поражение.
Надо ли было Лермонтову переделывать для императорского двора поэму? Может и не надо, прав Белинский. Но поэт всегда творит, и именно в придворном варианте возник чудесный монолог Демона, который стоит всей переделки.
Клянусь я первым днем творенья,
Клянусь его последним днем,
Клянусь позором преступленья
И вечной правды торжеством.
Клянусь паденья горькой мукой,
Победы краткою мечтой;
Клянусь свиданием с тобой
И вновь грозящею разлукой.
Клянуся сонмищем духов,
Судьбою братий мне подвластных,
Мечами ангелов бесстрастных,
Моих недремлющих врагов;
Клянуся небом я и адом,
Земной святыней и тобой,
Клянусь твоим последним взглядом,
Твоею первою слезой,
Незлобных уст твоих дыханьем,
Волною шелковых кудрей,
Клянусь блаженством и страданьем,
Клянусь любовию моей…
Назови поэт своего героя не Демоном, а Прометеем или каким-либо восточным или славянским одиноким и гордым героем, может, и по-иному бы судьба сложилась.
Думаю, недолюбливают Демона и наши нынешние церковные и правительственные власти. Не подходит им ни одинокий бунт героя, ни восстание против несправедливости мирового порядка. И не понять, то ли мир несет зло гордому мятущемуся Демону, то ли сам Демон недоволен миром.
И входит он, любить готовый,
С душой, открытой для добра,
И мыслит он, что жизни новой
Пришла желанная пора.
Неясный трепет ожиданья,
Страх неизвестности немой,
Как будто в первое свиданье
Спознались с гордою душой…
Ясно же, что это мысли самого Михаила Лермонтова. Но почему они, от первого же его стихотворения, обретают некое демоническое начало то в горбуне Вадиме, то в Арбенине, то в Мцыри, то в самом Демоне. Пусть он, расставшись с прочими мечтами, в конце концов и от Демона отделался стихами. Увы, финал в жизни все равно случился демонический.
Демон отвергнут Богом, его возлюбленная Тамара погибла, хоть и взята ангелом в райский мир. Ее могила всеми забыта и покинута.
И проклял Демон побежденный
Мечты безумные свои,
И вновь остался он, надменный,
Один, как прежде, во вселенной
Без упованья и любви!..
Как бы ни приукрашивали "Демона" лермонтовского, Демон не может быть ни служителем Бога, ни носителем Добра. И если в самом Михаиле Лермонтове временами прорывалось демоническое начало, с которым он сам и боролся, это и делало его поэзию бунтарской более, чем все его юнкерские порнографические поэмы. litresp.ru Восточная повесть ЧАСТЬ I I Печальный Демон, дух изгнанья,Летал над грешною землёй,И лучших дней воспоминаньяПред ним теснилися толпой;Тех дней, когда в жилище светаБлистал он, чистый херувим,Когда бегущая кометаУлыбкой ласковой приветаЛюбила поменяться с ним,Когда сквозь вечные туманы,Познанья жадный, он следилКочующие караваныВ пространстве брошенных светил;Когда он верил и любил,Счастливый первенец творенья!Не знал ни злобы, ни сомненья,И не грозил уму егоВеков бесплодных ряд унылый…И много, много… и всегоПрипомнить не имел он силы! II Давно отверженный блуждалВ пустыне мира без приюта:Вослед за веком век бежал,Как за минутою минута,Однообразной чередой.Ничтожной властвуя землёй,Он сеял зло без наслажденья.Нигде искусству своемуОн не встречал сопротивленья —И зло наскучило ему. III И над вершинами КавказаИзгнанник рая пролетал:Под ним Казбек как грань алмаза,Снегами вечными сиял,И, глубоко внизу чернея,Как трещина, жилище змея,Вился излучистый Дарьял,И Терек, прыгая, как львицаС косматой гривой на хребте,Ревел, — и горный зверь и птица,Кружась в лазурной высоте,Глаголу вод его внимали;И золотые облакаИз южных стран, издалекаЕго на север провожали;И скалы тесною толпой,Таинственной дремоты полны,Над ним склонялись головой,Следя мелькающие волны;И башни замков на скалахСмотрели грозно сквозь туманы —У врат Кавказа на часахСторожевые великаны!И дик и чуден был вокругВесь божий мир, но гордый духПрезрительным окинул окомТворенье бога своего,И на челе его высокомНе отразилось ничего. IV И перед ним иной картиныКрасы живые расцвели:Роскошной Грузии долиныКовром раскинулись вдали —Счастливый, пышный край земли!Столпообразные раины,Звонко бегущие ручьиПо дну из камней разноцветных,И кущи роз, где соловьиПоют красавиц, безответныхНа сладкий голос их любви;Чинар развесистые сени,Густым венчанные плющом,Пещеры, где палящим днёмТаятся робкие олени;И блеск, и жизнь, и шум листов,Стозвучный говор голосов,Дыханье тысячи растений!И полдня сладострастный зной,И ароматною росойВсегда увлаженные ночи,И звезды яркие, как очи,Как взор грузинки молодой!..Но, кроме зависти холодной,Природы блеск не возбудилВ груди изгнанника бесплоднойНи новых чувств, ни новых сил;И всё, что пред собой он видел,Он презирал иль ненавидел. V Высокий дом, широкий дворСедой Гудал себе построил…Трудов и слёз он много стоилРабам, послушным с давних пор.С утра на скат соседних горОт стен его ложатся тени.В скале нарублены ступени,Они от башни угловойВедут к реке; по ним, мелькая,Покрыта белою чадрой,Княжна Тамара молодаяК Арагве ходит за водой. VI Всегда безмолвно на долиныГлядел с утёса мрачный дом,Но пир большой сегодня в нём —Звучит зурна, и льются вины —Гудал сосватал дочь свою,На пир он созвал всю семью.На кровле, устланной коврами,Сидит невеста меж подруг:Средь игр и песен их досугПроходит. Дальними горамиУж спрятан солнца полукруг:В ладони мерно ударяя,Они поют — и бубен свойБерёт невеста молодая.И вот она, одной рукойКружа его над головой,То вдруг помчится легче птицы,То остановится, глядит —И влажный взор её блеститИз-под завистливой ресницы;То чёрной бровью поведёт,То вдруг наклонится немножко,И по ковру скользит, плывётЕе божественная ножка;И улыбается она,Веселья детского полна.Но луч луны, по влаге зыбкойСлегка играющий порой,Едва ль сравнится с той улыбкойКак жизнь, как молодость, живой. VII Клянусь полночною звездой,Лучом заката и востока,Властитель Персии златойИ ни единый царь земнойНе целовал такого ока;Гарема брызжущий фонтанНи разу жаркою пороюСвоей жемчужною росоюНе омывал подобный стан!Ещё ничья рука земная,По милому челу блуждая,Таких волос не расплела.С тех пор как мир лишился рая,Клянусь, красавица такаяПод солнцем юга не цвела. VIII В последний раз она плясала.Увы! заутра ожидалаЕё, наследницу Гудала,Свободы резвую дитя,Судьба печальная рабыни,Отчизна, чуждая поныне,И незнакомая семья.И часто тайное сомненьеТемнило светлые черты;И были все её движеньяТак стройны, полны выраженья,Так полны милой простоты,Что если б Демон, пролетая,В то время на неё взглянул,То, прежних братий вспоминая,Он отвернулся б — и вздохнул… IX И Демон видел… На мгновеньеНеизъяснимое волненьеВ себе почувствовал он вдруг.Немой души его пустынюНаполнил благодатный звук —И вновь постигнул он святынюЛюбви, добра и красоты!..И долго сладостной картинойОн любовался — и мечтыО прежнем счастье цепью длинной,Как будто за звездой звезда,Пред ним катилися тогда.Прикованный незримой силой,Он с новой грустью стал знаком;В нём чувство вдруг заговорилоРодным когда-то языком.То был ли признак возрожденья?Он слов коварных искушеньяНайти в уме своём не мог…Забыть? — забвенья не дал бог;Да он и не взял бы забвенья!…. . . . . . . . . . X Измучив доброго коня,На брачный пир к закату дняСпешил жених нетерпеливый.Арагвы светлой он счастливоДостиг зелёных берегов.Под тяжкой ношею даровЕдва, едва переступая,За ним верблюдов длинный рядДорогой тянется, мелькая, —Их колокольчики звенят.Он сам, властитель Синодала,Ведёт богатый караван.Ремнём затянут ловкий стан;Оправа сабли и кинжалаБлестит на солнце; за спинойРужьё с насечкой вырезной.Играет ветер рукавами Его чухи, — кругом онаВся галуном обложена.Цветными вышито шелкамиЕго седло; узда с кистями;Под ним весь в мыле конь лихойБесценной масти, золотой.Питомец резвый КарабахаПрядёт ушьми и, полный страха,Храпя косится с крутизныНа пену скачущей волны.Опасен, узок путь прибрежный!Утёсы с левой стороны,Направо глубь реки мятежной.Уж поздно. На вершине снежнойРумянец гаснет; встал туман…Прибавил шагу караван. XI И вот часовня на дороге…Тут с давних пор почиет в богеКакой-то князь, теперь святой,Убитый мстительной рукой.С тех пор на праздник иль на битву,Куда бы путник ни спешил,Всегда усердную молитвуОн у часовни приносил;И та молитва сберегалаОт мусульманского кинжала.Но презрел удалой женихОбычай прадедов своих.Его коварною мечтоюЛукавый Демон возмущал:Он в мыслях, под ночною тьмою,Уста невесты целовал.Вдруг впереди мелькнули двое,И больше — выстрел! — что такое?..Привстав на звонких стременах,Надвинув на брови папах,Отважный князь не молвил слова;В руке сверкнул турецкий ствол,Нагайка щёлк — и как орёлОн кинулся… и выстрел снова!И дикий крик и стон глухойПромчались в глубине долины, —Недолго продолжался бой:Бежали робкие грузины! XII Затихло всё; теснясь толпой,На трупы всадников поройВерблюды с ужасом глядели,И глухо в тишине степнойИх колокольчики звенели.Разграблен пышный караван;И над телами христианЧертит круги ночная птица!Не ждёт их мирная гробницаПод слоем монастырских плит,Где прах отцов их был зарыт;Не придут сёстры с матерями,Покрыты длинными чадрами,С тоской, рыданьем и мольбами,На гроб их из далёких мест!Зато усердною рукоюЗдесь у дороги, над скалою,На память водрузится крест;И плющ, разросшийся весною,Его, ласкаясь, обовьётСвоею сеткой изумрудной;И, своротив с дороги трудной,Не раз усталый пешеходПод божьей тенью отдохнёт… XIII Несётся конь быстрее лани,Храпит и рвётся, будто к брани;То вдруг осадит на скаку,Прислушается к ветерку,Широко ноздри раздувая;То, разом в землю ударяяШипами звонкими копыт,Взмахнув растрёпанною гривой,Вперёд без памяти летит.На нём есть всадник молчаливый!Он бьётся на седле порой,Припав на гриву головой.Уж он не правит поводами,Задвинул ноги в стремена,И кровь широкими струямиНа чепраке его видна.Скакун лихой, ты господинаИз боя вынес как стрела,Но злая пуля осетинаЕго во мраке догнала! XIV В семье Гудала плач и стоны,Толпится на дворе народ:Чей конь примчался запалённыйИ пал на камни у ворот?Кто этот всадник бездыханный?Хранили след тревоги браннойМорщины смуглого чела.В крови оружие и платье;В последнем бешеном пожатьеРука на гриве замерла.Недолго жениха младого,Невеста, взор твой ожидал:Сдержал он княжеское слово,На брачный пир он прискакал…Увы! но никогда уж сноваНе сядет на коня лихого!.. XV На беззаботную семьюКак гром слетела божья кара!Упала на постель свою,Рыдает бедная Тамара;Слеза катится за слезой,Грудь высоко и трудно дышит:И вот она как будто слышитВолшебный голос над собой:«Не плачь, дитя! Не плачь напрасно!Твоя слеза на труп безгласныйЖивой росой не упадёт:Она лишь взор туманит ясный,Ланиты девственные жжёт!Он далеко, он не узнает,Не оценит тоски твоей;Небесный свет теперь ласкаетБесплотный взор его очей;Он слышит райские напевы…Что жизни мелочные сны,И стон, и слёзы бедной девыДля гостя райской стороны?Нет, жребий смертного творенья,Поверь мне, ангел мой земной,Не стоит одного мгновеньяТвоей печали дорогой! На воздушном океанеБез руля и без ветрил,Тихо плавают в туманеХоры стройные светил;Средь полей необозримыхВ небе ходят без следаОблаков неуловимыхВолокнистые стада.Час разлуки, час свиданья —Им ни радость, ни печаль;Им в грядущем нет желаньяИ прошедшего не жаль.В день томительный несчастьяТы об них лишь вспомяни;Будь к земному без участьяИ беспечна, как они! Лишь только ночь своим покровомВерхи Кавказа осенит;Лишь только мир, волшебным словомЗаворожённый, замолчит;Лишь только ветер над скалоюУвядшей шевельнёт травою,И птичка, спрятанная в ней,Порхнёт во мраке веселей;И под лозою виноградной,Росу небес глотая жадно,Цветок распустится ночной;Лишь только месяц золотойИз-за горы тихонько встанетИ на тебя украдкой взглянет, —К тебе я стану прилетать;Гостить я буду до денницы,И на шелковые ресницыСны золотые навевать…» XVI Слова умолкли в отдаленье,Вослед за звуком умер звук.Она, вскочив, глядит вокруг…Невыразимое смятеньеВ её груди; печаль, испуг,Восторга пыл — ничто в сравненье.Все чувства в ней кипели вдруг;Душа рвала свои оковы,Огонь по жилам пробегал,И этот голос чудно-новый,Ей мнилось, всё ещё звучал.И перед утром сон желанныйГлаза усталые смежил;Но мысль её он возмутилМечтой пророческой и странной.Пришлец туманный и немой,Красой блистая неземной,К её склонился изголовью;И взор его с такой любовью,Так грустно на неё смотрел,Как будто он об ней жалел.То не был ангел-небожитель,Её божественный хранитель:Венец из радужных лучейНе украшал его кудрей.То не был ада дух ужасный,Порочный мученик — о нет!Он был похож на вечер ясный:Ни день, ни ночь, — ни мрак, ни свет!.. * * * ЧАСТЬ II I «Отец, отец, оставь угрозы,Свою Тамару не брани;Я плачу: видишь эти слезы,Уже не первые они.Напрасно женихи толпоюСпешат сюда из дальних мест…Немало в Грузин невест,А мне не быть ничьей женою!..О, не брани, отец, меня.Ты сам заметил: день от дняЯ вяну, жертва злой отравы!Меня терзает дух лукавыйНеотразимою мечтой;Я гибну, сжалься надо мной!Отдай в священную обительДочь безрассудную свою,Там защитит меня Спаситель,Пред ним тоску мою пролью.На свете нет уж мне веселья…Святыни миром осеня,Пусть примет сумрачная келья,Как гроб, заранее меня…» II И в монастырь уединенныйЕё родные отвезли,И власяницею смиреннойГрудь молодую облекли.Но и в монашеской одежде,Как под узорною парчой,Всё беззаконною мечтойВ ней сердце билося, как прежде.Пред алтарём, при блеске свеч,В часы торжественного пенья,Знакомая, среди моленья,Ей часто слышалася речь.Под сводом сумрачного храмаЗнакомый образ иногдаСкользил без звука и следаВ тумане лёгком фимиама;Сиял он тихо, как звезда;Манил и звал он… но куда?.. III В прохладе меж двумя холмамиТаился монастырь святой.Чинар и тополей рядамиОн окружён был — и порой,Когда ложилась ночь в ущелье,Сквозь них мелькала, в окнах кельи,Лампада грешницы младой.Кругом, в тени дерев миндальных,Где ряд стоит крестов печальных,Безмолвных сторожей гробниц,Спевались хоры легких птиц.По камням прыгали, шумелиКлючи студёною волнойИ под нависшею скалой,Сливаясь дружески в ущелье,Катились дальше, меж кустов,Покрытых инеем цветов. IV На север видны были горы.При блеске утренней Авроры,Когда синеющий дымокКурится в глубине долины,И, обращаясь на восток,Зовут к молитве муэцины,И звучный колокола гласДрожит, обитель пробуждая;В торжественный и мирный час,Когда грузинка молодаяС кувшином длинным за водойС горы спускается крутой,Вершины цепи снеговойСветло-лиловою стенойНа чистом небе рисовались,И в час заката одевалисьОни румяной пеленой;И между них, прорезав тучи,Стоял, всех выше головой,Казбек, Кавказа царь могучий,В чалме и ризе парчевой. V Но, полно думою преступной,Тамары сердце недоступноВосторгам чистым. Перед нейВесь мир одет угрюмой тенью;И всё ей в нём предлог мученью —И утра луч, и мрак ночей.Бывало, только ночи соннойПрохлада землю обоймёт,Перед божественной иконойОна в безумье упадётИ плачет; и в ночном молчаньеЕё тяжёлое рыданьеТревожит путника вниманье,И мыслит он: «То горный дух,Прикованный в пещере, стонет!»И, чуткий напрягая слух,Коня измученного гонит… VI Тоской и трепетом полна,Тамара часто у окнаСидит в раздумье одиноком,И смотрит вдаль прилежным оком,И целый день, вздыхая, ждёт…Ей кто-то шепчет: он придёт!Недаром сны её ласкали,Недаром он являлся ей,С глазами, полными печали,И чудной нежностью речей.Уж много дней она томится,Сама не зная почему;Святым захочет ли молиться —А сердце молится ему;Утомлена борьбой всегдашней,Склонится ли на ложе сна —Подушка жжёт, ей душно, страшно,И вся, вскочив, дрожит она;Пылают грудь её и плечи,Нет сил дышать, туман в очах,Объятья жадно ищут встречи,Лобзанья тают на устах…. . . . . . . . . . VII Вечерней мглы покров воздушныйУж холмы Грузии одел.Привычке сладостной послушный,В обитель Демон прилетел.Но долго, долго он не смелСвятыню мирного приютаНарушить. И была минута,Когда казался он готовОставить умысел жестокой.Задумчив у стены высокойОн бродит: от его шаговБез ветра лист в тени трепещет.Он поднял взор: её окно,Озарено лампадой, блещет, —Кого-то ждёт она давно!И вот средь общего молчаньяЧингура стройное бряцаньеИ звуки песни раздались;И звуки те лились, лились,Как слёзы, мерно друг за другом;И эта песнь была нежна,Как будто для земли онаБыла на небе сложена!Не ангел ли с забытым другомВновь повидаться захотел,Сюда украдкою слетелИ о былом ему пропел,Чтоб усладить его мученье?..Тоску любви, её волненьеПостигнул Демон в первый раз;Он хочет в страхе удалиться…Его крыло не шевелится!И, чудо! из померкших глазСлеза тяжелая катится…Поныне возле кельи тойНасквозь прожжённый виден каменьСлезою жаркою, как пламень,Нечеловеческой слезой!.. VIII И входит он, любить готовый,С душой, открытой для добра,И мыслит он, что жизни новойПришла желанная пора.Неясный трепет ожиданья,Страх неизвестности немойКак будто в первое свиданьеСпознались с гордою душой.То было злое предвещанье!Он входит, смотрит — перед нимПосланник рая, херувим,Хранитель грешницы прекраснойСтоит с блистающим челомИ от врага с улыбкой яснойПриосенил её крылом;И луч божественного светаВдруг ослепил нечистый взор,И вместо сладкого приветаРаздался тягостный укор: IX «Дух беспокойный, дух порочный,Кто звал тебя во тьме полночной?Твоих поклонников здесь нет,Зло не дышало здесь поныне;К моей любви, к моей святынеНе пролагай преступный след.Кто звал тебя?»Ему в ответЗлой дух коварно усмехнулся,Зарделся ревностию взгляд;И вновь в душе его проснулсяСтаринной ненависти яд.«Она моя! — сказал он грозно. —Оставь её, она моя!Явился ты, защитник, поздно,И ей, как мне, ты не судья.На сердце, полное гордыни,Я наложил печать мою;Здесь больше нет твоей святыни,Здесь я владею и люблю!»И Ангел грустными очамиНа жертву бедную взглянулИ медленно, взмахнув крылами,В эфире неба потонул.. . . . . . . . . . X Тамара О! кто ты? Речь твоя опасна!Тебя послал мне ад иль рай?Чего ты хочешь?… Демон Ты прекрасна! Тамара Но молви, кто ты? Отвечай… Демон Я тот, которому внималаТы в полуночной тишине,Чья мысль душе твоей шептала,Чью грусть ты смутно отгадала,Чей образ видела во сне.Я тот, чей взор надежду губит;Я тот, кого никто не любит;Я бич рабов моих земных,Я царь познанья и свободы,Я враг небес, я зло природы,И, видишь, — я у ног твоих!Тебе принёс я в умиленьеМолитву тихую любви,Земное первое мученьеИ слёзы первые мои.О! выслушай — из сожаленья!Меня добру и небесамТы возвратить могла бы словом.Твоей любви святым покровомОдетый, я предстал бы тамКак новый ангел в блеске новом.О! только выслушай, молю, —Я раб твой, — я тебя люблю!Лишь только я тебя увидел —И тайно вдруг возненавиделБессмертие и власть мою.Я позавидовал невольноНеполной радости земной;Не жить, как ты, мне стало больно,И страшно — розно жить с тобой.В бескровном сердце луч нежданныйОпять затеплился живей,И грусть на дне старинной раныЗашевелилася, как змей.Что без тебя мне эта вечность?Моих владений бесконечность?Пустые звучные слова,Обширный храм — без божества! Тамара Оставь меня, о дух лукавый!Молчи, не верю я врагу…Творец… Увы! я не могуМолиться… гибельной отравойМой ум слабеющий объят!Послушай, ты меня погубишь;Твои слова — огонь и яд…Скажи, зачем меня ты любишь! Демон Зачем, красавица? Увы,Не знаю!.. Полон жизни новой,С моей преступной головыЯ гордо снял венец терновый;Я всё былое бросил в прах:Мой рай, мой ад в твоих очах.Люблю тебя нездешней страстью,Как полюбить не можешь ты:Всем упоением, всей властьюБессмертной мысли и мечты.В душе моей, с начала мира,Твой образ был напечатлён,Передо мной носился онВ пустынях вечного эфира.Давно тревожа мысль мою,Мне имя сладкое звучало;Во дни блаженства мне в раюОдной тебя недоставало.О! если б ты могла понять,Какое горькое томленьеВсю жизнь, века без разделеньяИ наслаждаться и страдать,За зло похвал не ожидать,Ни за добро вознагражденья;Жить для себя, скучать собойИ этой вечною борьбойБез торжества, без примиренья!Всегда жалеть и не желать,Всё знать, всё чувствовать, всё видеть,Стараться всё возненавидетьИ всё на свете презирать!..Лишь только божие проклятьеИсполнилось, с того же дняПрироды жаркие объятьяНавек остыли для меня;Синело предо мной пространство;Я видел брачное убранствоСветил, знакомых мне давно…Они текли в венцах из злата,Но что же? Прежнего собратаНе узнавало ни одно.Изгнанников, себе подобных,Я звать в отчаянии стал,Но слов, и лиц, и взоров злобных,Увы! я сам не узнавал.И в страхе я, взмахнув крылами,Помчался — но куда? зачем?Не знаю… прежними друзьямиЯ был отвергнут; как Эдем,Мир для меня стал глух и нем.По вольной прихоти теченьяТак повреждённая ладьяБез парусов и без руляПлывёт, не зная назначенья;Так ранней утренней поройОтрывок тучи громовой,В лазурной вышине чернея,Один, нигде пристать не смея,Летит без цели и следа,Бог весть откуда и куда!И я людьми недолго правил,Греху недолго их учил,Всё благородное бесславилИ всё прекрасное хулил;Недолго… пламень чистой верыЛегко навек я залил в них…А стоили ль трудов моихОдни глупцы да лицемеры?И скрылся я в ущельях гор;И стал бродить, как метеор,Во мраке полночи глубокой…И мчался путник одинокой,Обманут близким огоньком;И, в бездну падая с конём,Напрасно звал — и след кровавыйЗа ним вился по крутизне…Но злобы мрачные забавыНедолго нравилися мне!В борьбе с могучим ураганом,Как часто, подымая прах,Одетый молньей и туманом,Я шумно мчался в облаках,Чтобы в толпе стихий мятежнойСердечный ропот заглушить,Спастись от думы неизбежнойИ незабвенное забыть!Что повесть тягостных лишений,Трудов и бед толпы людскойГрядущих, прошлых поколенийПеред минутою однойМоих непризнанных мучений?Что люди? что их жизнь и труд?Они прошли, они пройдут…Надежда есть — ждёт правый суд:Простить он может, хоть осудит!Моя ж печаль бессменно тут,И ей конца, как мне, не будет;И не вздремнуть в могиле ей!Она то ластится, как змей,То жжёт и плещет, будто пламень,То давит мысль мою, как камень —Надежд погибших и страстейНесокрушимый мавзолей!.. Тамара Зачем мне знать твои печали,Зачем ты жалуешься мне?Ты согрешил… Демон Против тебя ли? Тамара Нас могут слышать!.. Демон Мы одне. Тамара А бог! Демон На нас не кинет взгляда:Он занят небом, не землёй! Тамара А наказанье, муки ада? Демон Так что ж? Ты будешь там со мной! Тамара Кто б ни был ты, мой друг случайный,Покой навеки погубя,Невольно я с отрадой тайной,Страдалец, слушаю тебя.Но если речь твоя лукава,Но если ты, обман тая…О! пощади! Какая слава?На что душа тебе моя?Ужели небу я дорожеВсех, не замеченных тобой?Они, увы! прекрасны тоже;Как здесь, их девственное ложеНе смято смертною рукой…Нет! дай мне клятву роковую…Скажи, — ты видишь: я тоскую;Ты видишь женские мечты!Невольно страх в душе ласкаешь…Но ты всё понял, ты всё знаешь —И сжалишься, конечно, ты!Клянися мне… От злых стяжаний Отречься ныне дай обет.Ужель ни клятв, ни обещанийНенарушимых больше нет?.. Демон Клянусь я первым днём творенья,Клянусь его последним днём,Клянусь позором преступленьяИ вечной правды торжеством.Клянусь паденья горькой мукой,Победы краткою мечтой;Клянусь свиданием с тобойИ вновь грозящею разлукой.Клянуся сонмищем духов,Судьбою братий мне подвластных,Мечами ангелов бесстрастных,Моих недремлющих врагов;Клянуся небом я и адом,Земной святыней и тобой,Клянусь твоим последним взглядом,Твоею первою слезой,Незлобных уст твоих дыханьем,Волною шёлковых кудрей,Клянусь блаженством и страданьем,Клянусь любовию моей:Я отрекся от старой мести,Я отрекся от гордых дум;Отныне яд коварной лестиНичей уж не встревожит ум;Хочу я с небом примириться,Хочу любить, хочу молиться,Хочу я веровать добру.Слезой раскаянья сотруЯ на челе, тебя достойном,Следы небесного огня —И мир в неведенье спокойномПусть доцветает без меня!О! верь мне: я один понынеТебя постиг и оценил.Избрав тебя моей святыней,Я власть у ног твоих сложил.Твоей любви я жду, как дара,И вечность дам тебе за миг;В любви, как в злобе, верь, Тамара,Я неизменен и велик.Тебя я, вольный сын эфира,Возьму в надзвёздные края,И будешь ты царицей мира,Подруга первая моя;Без сожаленья, без участьяСмотреть на землю станешь ты,Где нет ни истинного счастья,Ни долговечной красоты;Где преступленья лишь да казни;Где страсти мелкой только жить;Где не умеют без боязниНи ненавидеть, ни любить.Иль ты не знаешь, что такоеЛюдей минутная любовь?Волненье крови молодое, —Но дни бегут, и стынет кровь!Кто устоит против разлуки,Соблазна новой красоты,Против усталости и скукиИ своенравия мечты?Нет! не тебе, моей подруге,Узнай, назначено судьбойУвянуть молча в тесном кругеРевнивой грубости рабой,Средь малодушных и холодных,Друзей притворных и врагов,Боязней и надежд бесплодных,Пустых и тягостных трудов!Печально за стеной высокойТы не угаснешь без страстей,Среди молитв, равно далёкоОт божества и от людей.О нет, прекрасное созданье,К иному ты присуждена,Тебя иное ждёт страданье,Иных восторгов глубина.Оставь же прежние желаньяИ жалкий свет его судьбе:Пучину гордого познаньяВзамен открою я тебе.Толпу духов моих служебныхЯ приведу к твоим стопам;Прислужниц лёгких и волшебныхТебе, красавица, я дам;И для тебя с звезды восточнойСорву венец я золотой;Возьму с цветов росы полночной;Его усыплю той росой;Лучом румяного закатаТвой стан, как лентой, обовью;Дыханьем чистым ароматаОкрестный воздух напою;Всечасно дивною игроюТвой слух лелеять буду я;Чертоги пышные построюИз бирюзы и янтаря;Я опущусь на дно морское,Я полечу за облака,Я дам тебе всё, всё земное —Люби меня!.. XI И он слегкаКоснулся жаркими устамиЕё трепещущим губам;Соблазна полными речамиОн отвечал её мольбам.Могучий взор смотрел ей в очи!Он жег её. Во мраке ночиНад нею прямо он сверкал,Неотразимый, как кинжал.Увы! злой дух торжествовал!Смертельный яд его лобзаньяМгновенно в грудь её проник.Мучительный, ужасный крикНочное возмутил молчанье.В нем было всё: любовь, страданье,Упрёк с последнею мольбойИ безнадёжное прощанье —Прощанье с жизнью молодой. XII В то время сторож полуночный,Один вокруг стены крутойСвершая тихо путь урочный,Бродил с чугунною доской,И возле кельи девы юнойОн шаг свой мерный укротилИ руку над доской чугунной,Смутясь душой, остановил.И сквозь окрестное молчанье,Ему казалось, слышал онДвух уст согласное лобзанье,Минутный крик и слабый стон.И нечестивое сомненьеПроникло в сердце старика…Но пронеслось ещё мгновенье,И стихло всё; издалекаЛишь дуновенье ветеркаРоптанье листьев приносило,Да с тёмным берегом унылоШепталась горная река.Канон угодника святогоСпешит он в страхе прочитать,Чтоб навожденье духа злогоОт грешной мысли отогнать;Крестит дрожащими перстамиМечтой взволнованную грудьИ молча скорыми шагамиОбычный продолжает путь.. . . . . . . . . . XIII Как пери спящая мила,Она в гробу своём лежала,Белей и чище покрывалаБыл томный цвет её чела.Навек опущены ресницы…Но кто б, о небо! не сказал,Что взор под ними лишь дремалИ, чудный, только ожидалИль поцелуя, иль денницы?Но бесполезно луч дневнойСкользил по ним струёй златой,Напрасно их в немой печалиУста родные целовали…Нет! смерти вечную печатьНичто не в силах уж сорвать! XIV Ни разу не был в дни весельяТак разноцветен и богатТамары праздничный наряд.Цветы родимого ущелья(Так древний требует обряд)Над нею льют свой ароматИ, сжаты мертвою рукоюКак бы прощаются с землёю!И ничего в её лицеНе намекало о концеВ пылу страстей и упоенья;И были все её чертыИсполнены той красоты,Как мрамор чуждой выраженья,Лишённой чувства и ума,Таинственной, как смерть сама.Улыбка странная застыла,Мелькнувши, по её устам.О многом грустном говорилаОна внимательным глазам:В ней было хладное презреньеДуши, готовой отцвести,Последней мысли выраженье,Земле беззвучное прости.Напрасный отблеск жизни прежней,Она была ещё мертвей,Ещё для сердца безнадежнейНавек угаснувших очей.Так в час торжественный заката,Когда, растаяв в море злата,Уж скрылась колесница дня,Снега Кавказа, на мгновеньеОтлив румяный сохраня,Сияют в тёмном отдаленье.Но этот луч полуживойВ пустыне отблеска не встретит,И путь ничей он не осветитС своей вершины ледяной!.. XV Толпой соседи и родныеУж собрались в печальный путь.Терзая локоны седые,Безмолвно поражая грудь,В последний раз Гудал садитсяНа белогривого коня, —И поезд тронулся. Три дня,Три ночи путь их будет длиться:Меж старых дедовских костейПриют покойный вырыт ей.Один из праотцев Гудала,Грабитель странников и сёл,Когда болезнь его сковала,И час раскаянья пришёл,Грехов минувших в искупленьеПостроить церковь обещалНа вышине гранитных скал,Где только вьюги слышно пенье,Куда лишь коршун залетал.И скоро меж снегов КазбекаПоднялся одинокий храм,И кости злого человекаВновь успокоилися там;И превратилася в кладбищеСкала, родная облакам:Как будто ближе к небесамТеплей посмертное жилище?..Как будто дальше от людейПоследний сон не возмутится…Напрасно! мёртвым не приснитсяНи грусть, ни радость прошлых дней… XVI В пространстве синего эфираОдин из ангелов святыхЛетел на крыльях золотых,И душу грешную от мираОн нёс в объятиях своих.И сладкой речью упованьяЕё сомненья разгонял,И след проступка и страданьяС неё слезами он смывал.Издалека уж звуки раяК ним доносилися — как вдруг,Свободный путь пересекая,Взвился из бездны адский дух.Он был могущ, как вихорь шумный,Блистал, как молнии струя,И гордо в дерзости безумнойОн говорит: «Она моя!» К груди хранительной прижалась,Молитвой ужас заглуша,Тамары грешная душа.Судьба грядущего решалась,Пред нею снова он стоял,Но, боже! — кто б его узнал?Каким смотрел он злобным взглядом,Как полон был смертельным ядомВражды, не знающей конца, —И веяло могильным хладомОт неподвижного лица. «Исчезни, мрачный дух сомненья! —Посланник неба отвечал. —Довольно ты торжествовал,Но час суда теперь настал —И благо божие решенье!Дни испытания прошли;С одеждой бренною землиОковы зла с неё ниспали.Узнай! давно её мы ждали!Её душа была из тех,Которых жизнь — одно мгновеньеНевыносимого мученья,Недосягаемых утех:Творец из лучшего эфираСоткал живые струны их,Они не созданы для мира,И мир был создан не для них!Ценой жестокой искупилаОна сомнения свои…Она страдала и любила —И рай открылся для любви!» И Ангел строгими очамиНа искусителя взглянулИ, радостно взмахнув крылами,В сиянье неба потонул.И проклял Демон побежденныйМечты безумные свои,И вновь остался он, надменный,Один, как прежде, во вселеннойБез упованья и любви!.. * * * На склоне каменной горыНад Койшаурскою долинойЕщё стоят до сей порыЗубцы развалины старинной.Рассказов, страшных для детей,О них ещё преданья полны…Как призрак, памятник безмолвный,Свидетель тех волшебных дней,Между деревьями чернеет.Внизу рассыпался аул,Земля цветёт и зеленеет;И голосов нестройный гулТеряется, и караваныИдут, звеня, издалека,И, низвергаясь сквозь туманыБлестит и пенится река.И жизнью вечно молодою,Прохладой, солнцем и весноюПрирода тешится шутя,Как беззаботная дитя. Но грустен замок, отслужившийГода во очередь свою,Как бедный старец, пережившийДрузей и милую семью.И только ждут луны восходаЕго незримые жильцы:Тогда им праздник и свобода!Жужжат, бегут во все концы.Седой паук, отшельник новый,Прядёт сетей своих основы;Зелёных ящериц семьяНа кровле весело играет;И осторожная змеяИз тёмной щели выползаетНа плиту старого крыльца,То вдруг совьётся в три кольца,То ляжет длинной полосоюИ блещет как булатный меч,Забытый в поле давних сеч,Ненужный падшему герою!..Всё дико; нет нигде следовМинувших лет: рука вековПрилежно, долго их сметала —И не напомнит ничегоО славном имени Гудала,О милой дочери его! Но церковь на крутой вершине,Где взяты кости их землёй,Хранима властию святой,Видна меж туч ещё поныне.И у ворот её стоятНа страже черные граниты,Плащами снежными покрыты,И на груди их вместо латЛьды вековечные горят.Обвалов сонные громадыС уступов, будто водопады,Морозом схваченные вдруг,Висят, нахмурившись, вокруг.И там метель дозором ходит,Сдувая пыль со стен седых,То песню долгую заводит,То окликает часовых;Услыша вести в отдаленьеО чудном храме, в той стране,С востока облака однеСпешат толпой на поклоненье,Но над семьёй могильных плитДавно никто уж не грустит.Скала угрюмого КазбекаДобычу жадно сторожит,И вечный ропот человекаИх вечный мир не возмутит. Лермонтов, 1839 Впервые опубликовано в журнале «Отечественные записки» (1842). Его чухи — Верхняя одежда с откидными рукавами.Чингура — Род гитары. stihi-lermontova.com Внеклассное мероприятие по литературе «Печальный Демон, дух изгнанья» Цель: · выявить традиционное и новаторское в темах, образах и мотивах романтической поэмы М.Ю. Лермонтова «Демон». Изучить историю создания поэмы; · формировать навыки анализа художественного произведения, систематизировать и обобщать полученные знания; · дать возможность задуматься о себе, о вечных вопросах философии. Оборудование: текст поэмы М.Ю. Лермонтова, мультимедийная презентация. ХОД ВНЕКЛАССНОГО МЕРОПРИЯТИЯ (во время перемены играет музыка Шаляпин в роли демона) І. Оргмомент. Уважаемые гости, вы приглашены на внеклассное мероприятие, цель которого выявить традиционное и новаторское в темах, образах и мотивах романтической поэмы М.Ю. Лермонтова «Демон» - Ключевые слова традиционное и новаторское, чтобы определить новаторское, на что следует обратить внимание ( 1) литературное направление, 2) жанр, 3)название) - В каком литературном направлении работает Лермонтов? (Романтизм) - Соотнесите черты романтизма с поэмой, докажите, что она написана в духе романтизма (Изображение исключительного героя, одинокого, несущего отрицание бунтаря – образ Демона; создание вымышленного образа мира, противопоставление реального идеальному – противопоставляется небо и земля, добро и зло, ангел-демон; герой часто выражает авторское отношение к действительности -? С выводами пока повременим) -Что вы можете сказать о жанре произведения (Сам Лермонтов называет ее «Восточная повесть», т.е. рассказывается о событиях, происходящих на востоке, мы сейчас называем ее поэмой, т.к. это крупное стихотворное произведение с сюжетно-повествовательной организацией; в котором сливаются воедино эпическое и лирическое начала.) - Кто главный герой поэмы? (Демон) Я попросила Дашу провести лексическую работу, она расскажет о становлении этого понятия-образа. Де́мон (др.-греч. δαίμων, «божество») — в мифологии собирательное название сверхъестественных существ, полубогов или духов, занимающих промежуточное состояние между людьми и богами. В ранних источниках различие между терминами «демон» и «бог» прослеживается не всегда, так же как не прослеживается связь демонов исключительно с силами зла или добра. Демоны могли иметь любую природу, в том числе и смешанную, то есть могли в равной степени творить как зло, так и добро. В христианской традиции, как и в иудаизме, произошла дальнейшая эволюция термина, после которой демонами стали именоваться все сверхъестественные существа и боги, принадлежащие языческой традиции и противящиеся единому Богу. К этой же категории были отнесены все зловредные духи. Духи, не отпавшие от Бога, называются ангелами. Отсюда же происходит христианское представление о демонах, как о падших ангелах, утративших благосклонность (милость) Господа. - Скажите, образ лермонтовского демона соотносится с классическим образом? (Нет) Давайте поработаем с текстом, каким представляет его автор в прошлом и настоящем Демон в прошлом (ветхозаветная история Денницы): «счастливый первенец творенья»» «чистый херувим» «познанья жадный» «верил и любил» Демон в настоящем: «печальный Демон» «дух изгнанья» «отверженный» «бесприютный» «изгнанник рая» «изгнанник!» «пустыня немой души» «лукавый Демон» Выполнить эту работу я просила заранее Аляева Алексея, он будет экспертом. - Каким представляется нам образ Демона (сомневающимся, одиноким, печальным) -Вы знаете, что Лермонтов считал Пушкина своим учителем, давайте прочитаем два стихотворения А.С. Пушкина «Ангел» и «Демон» Демон В те дни, когда мне были новы Все впечатленья бытия — И взоры дев, и шум дубровы, И ночью пенье соловья,— Когда возвышенные чувства, Свобода, слава и любовь И вдохновенные искусства Так сильно волновали кровь, Часы надежд и наслаждений Тоской внезапной осеня, Тогда какой-то злобный гений Стал тайно навещать меня. Печальны были наши встречи: Его улыбка, чудный взгляд, Его язвительные речи Вливали в душу хладный яд. Неистощимой клеветою Он провиденье искушал; Он звал прекрасное мечтою; Он вдохновенье презирал; Не верил он любви, свободе; На жизнь насмешливо глядел — И ничего во всей природе Благословить он не хотел. Ангел В дверях эдема ангел нежный Главой поникшею сиял, А демон, мрачный и мятежный, Над адской бездною летал. Дух отрицанья, дух сомненья На духа чистого взирал И жар невольный умиленья Впервые смутно познавал. «Прости,— он рек,— тебя я видел, И ты недаром мне сиял: Не всё я в небе ненавидел, Не всё я в мире презирал». В чем схожесть и в чем различие образа демона (Антитеза (ангел /демон), демон «умиленный», способный чувствовать позитивно. Язык поэмы эмоциональный богатый эпитетами, метафорами, сравнениями, противопоставлениями, преувеличениями, т.е. традиция в лирическом начале. Но Лермонтов пытается объяснить мотивы поведения Демона, усложняет характер, делает его деятелем) - Давайте найдем описание Демона, каким его видит Тамара? То не был ангел-небожитель,Ее божественный хранитель:Венец из радужных лучейНе украшал его кудрей.То не был ада дух ужасный,Порочный мученик — о нет!Он был похож на вечер ясный:Ни день, ни ночь, — ни мрак, ни свет!.. (конец первой части) - Почему Лермонтов, являясь неплохим художником, всегда оставляя рисунки-пометы на полях черновиков, не рисует Демона? (Хочет, чтобы герой оставался таинственным, отдаляет Демона от читателя) Посмотрите на экран М. Врубель - известный русский художник рубежа XIX-XX веков - в 1891 году создает иллюстрации к поэме. Почему у Врубеля Демон изображен как человек? (демон – это тип сознания, характера) - Охарактеризуйте лермонтовского Демона, с каким героем можно провести параллель, почему такое сравнение возможно? (Печориным, характеры схожи, одиноки, ищут идеал, который недосягаем, несчастны в любви, эгоистичны) - Над «Демоном» М.Ю. Лермонтов начал работать, когда ему было 15 лет, написав первую строчку «Печальный демон, дух изгнанья» и не изменив ее за 10 лет во время различных правок и редакций. Вам многим уже больше лет, почему, на ваш взгляд, стоит изучать эту поэму? (Тема личности обществе показывает, что герой может сомневаться, трагедия мятежной личности, двойственность человеческой души, постоянный нравственный выбор не только за себя, но и за окружающих) Давайте подведем итоги нашего разговора, составим синквейн, пятистишие, способное выразить отношение к рассматриваемому образу Образ Демона, Печальный, непонятый. Живет, переживает, мучается. Тип сознания, характера. А я? xn--j1ahfl.xn--p1ai "Печальный демон, дух изгнанья…" Пожалуй, никто не будет отрицать, поэма "Демон" — главное поэтическое творение Михаила Лермонтова. Шедевр мировой поэзии. Я не собираюсь сейчас писать литературоведческую статью, это иной жанр. Но поэма "Демон" — это и значительная часть жизни Лермонтова, веха в его биографии. Да и работал он над этой поэмой с 1829 года до самого конца своей жизни. Историки литературы и литературоведы немало писали и пишут о влиянии на поэму "Демон" и пушкинских стихов "Ангел" (1827) и "Демон" (1823), и байроновского "Каина", и "Фауста" Гете, и "Потерянного рая" Мильтона… Всё так. Но не будем вечно искать у наших русских гениев те или иные заимствования. Интереснее проследить демоническое начало в судьбе самого Лермонтова. Иные историки и литературоведы из самых добрых побуждений переводят само "демоническое начало" как некую дерзость, вольность. Увы, не будем скрывать: в демонизме всегда есть и богоборческое начало. Прислушаемся к самому поэту. Как-то князь В. Ф. Одоевский его спросил: — Скажите, Михаил Юрьевич, с кого вы списали вашего Демона? На что поэт шутливо ответил: — С самого себя, князь, неужели вы не узнали? — Но вы не похожи на такого страшного протестанта и мрачного соблазнителя, — стал оправдывать своего собеседника Одоевский. — Поверьте, князь, я еще хуже моего Демона. Все участники разговора рассмеялись. Но шутка запомнилась, стали поговаривать об автобиографическом характере поэмы, стали искать прототипы. Конечно же нет никаких реальных прототипов ни у Демона, ни у Тамары. Но и отвергать признание самого Лермонтова в близости к образу Демона мы не будем. Было в нем и на самом деле некое демоническое начало. Как тут не вспомнить о его далеком предке Томасе Лермонте, уведенном в царство мифических фей. Да и сам Демон лермонтовский не похож на героев поэм его великих предшественников. Настолько самостоятелен, что скорее я соглашусь с высказыванием остроумного великого князя Михаила Павловича, заметившего после прочтения поэмы: — Были у нас итальянский Вельзевул, английский Люцифер, немецкий Мефистофель, теперь явился русский Демон, значит, нечистой силы прибыло. Я только никак не пойму, кто кого создал: Лермонтов ли — духа зла или же дух зла — Лермонтова? И впрямь, не юный поэт в 15 лет придумывал самые разные инфернальные образы, а в нем самом с детства витали некие силы. Не будем погружаться с головой в демонологию, но признаем, что скорее уже с детства, с рождения в судьбе Михаила Лермонтова присутствовало мистическое демоническое начало. И потому уже в самом начале его творчества, с 1823 года сквозь все откровенные подражания и заимствования Пушкину или Байрону, Гёте или Жуковскому просматривалась чисто лермонтовская надмирная, надземная, космическая линия. Когда он писал первые варианты поэмы в 1829 году, еще учась в университетском Благородном пансионе, ему представлялись два героя — демон и ангел, влюбленные в одну монахиню. Потом его демон, влюбившись в монахиню, из ревности к ангелу губит свою возлюбленную. Естественно, как и всё у Лермонтова, уже в первых набросках "Демона" видны следы автобиографизма. Для меня — это скорее автобиографизм души самого поэта, его чувства, прорастающие из чисто человеческих, юношеских эмоций. Во второй редакции поэмы (1831) он пишет: Как демон мой, я зла избранник, Как демон, с гордою душой, Я меж людей беспечный странник, Для мира и небес чужой… Впрочем, он и в лирических стихах, посвященных конкретной женщине, тоже сравнивает себя с падшим демоном. Можно, конечно, стать светским хроникером и найти не одну документальную историю из жизни Лермонтова о том, как он обольстил женщину, которая была готова к встрече с ангелом, тоже вполне конкретным человеком, соперником поэта. И даже такая история была не одна. Почти все его страсти тех юношеских лет, и Сушкова, и Иванова, и Лопухина, по-своему были обольщены Лермонтовым-демоном и имели при этом своего ангела, позже ставшего законным мужем. Бывало и наоборот: поэт увлекается, любит свою подружку, но вскоре она ему прискучит, но ее былой ангел уже ее покинул. Героиня обречена на гибель. Я не буду сейчас расписывать все эти документальные версии. Ибо за автобиографической правдой факта у Михаила Лермонтова всегда скрывается, даже помимо его желания, глубинный замысел, его постижение страстей человеческих. Его взгляд с небес. Автобиография его души, его глубинных противоречий. Самым космическим поэтом на Руси был Михаил Юрьевич Лермонтов. Небо было изначально его стихией. Если другие поэты смотрели с земли — в небо, то Михаил Лермонтов, скорее, смотрел с неба на землю. С неба посылал нам свои вирши. Еще шестнадцатилетним юношей он писал: "Люди друг к другу / Зависть питают;/ Я же, напротив, / Только завидую звездам прекрасным, / Только их место занять бы желал". Впрочем, так и случилось. Всю свою поэтическую жизнь он прожил в звездном мире. Он говорил с Богом, как с равным, ибо "совершенная любовь исключает страх". И Бог принимал его, как равного, ибо стихи его несли небесную благодать людям. "По небу полуночи ангел летел, / И тихую песню он пел; / И месяц, и звезды, и тучи толпой / Внимали той песне святой…" Разве с таким поэтом Россия не должна была первой повернуться к космосу? Если весь космос внимал святой песне Михаила Лермонтова? Тем и отличается Лермонтов от других замечательных писателей русских, что у них изображен человек природный, смущающийся перед небом. А у Лермонтова человек уже совершенен, он прошел уже свое прошлое, перед ним лишь настоящее и будущее, и он готов увидеть новый мир, готов познать его, полететь ввысь. Михаил Лермонтов плывет перед нами на своем воздушном корабле по синим волнам океана, куда-то вдаль, в космос, к неведомым вершинам, "лишь звезды блеснут в небесах", и сопровождают поэта в этом полете лишь близкие и равные ему люди, которых он ценил и на грешной земле. И никого более. Внимательный читатель заметит, поэзия Лермонтова почти вся — на вершинах: "Горные вершины спят во тьме ночной…", "На севере диком стоит одиноко / На голой вершине сосна…", "Ночевала тучка золотая / На груди утеса-великана…", "Терек воет, дик и злобен, / Меж утесистых громад". Но если и спускается он на равнину, то вместе с ним спускается и всё звездное небо. И опять с ним наедине космическое пространство. Выхожу один я на дорогу; Сквозь туман кремнистый путь блестит; Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу, И звезда с звездою говорит. Где, с какой галактики, с каких космических высот глядит сверху на нас поэт и отмечает наши земные судьбы? В небесах торжественно и чудно! Спит земля в сиянье голубом… [46] И где он заметил еще до всяких космических полетов голубое сияние земли? Кто подсказал? И впрямь, с Богом на равных. Потому казались ему такими ничтожными все эти мелкие человеческие подробности. Какие-то нелепые ссоры, дуэли… "Да не буду я стрелять в этого дурака", — сказал он в адрес Мартынова. Всё земное, плотское его как бы мало задевало. Он еще при жизни уже пережил свое бессмертие. Потому он и писал: "Россия вся в будущем", что предвидел это будущее. Предвидел и свое величие, и величие России. Если он и спорил с небом, то не о своей личной судьбе, а о судьбе России. Он творил для нас новый небесный миф: "Я, Матерь Божия…", "Ангел", "Выхожу один я на дорогу…": он был апостолом Михаилом. Думаю, такого тонкого, такого космического поэта, как Михаил Лермонтов, нет более ни на Руси, ни в мире. Есть выше его по стилистике, совершеннее по замыслу, изобретательнее по композиции, но такого русского чародея, которого увела некая сила так рано в небесный мир, больше нет. Один его сон во сне, наивный, простой и волшебный по исполнению, стоит многих высоких томов. Казалось бы, опустили его с космических небесных высот на самую нашу грешную землю: В полдневный жар в долине Дагестана С свинцом в груди лежал недвижим я; Глубокая еще дымилась рана, По капле кровь точилася моя… Вскоре, 15 июля 1841 года поэт и на самом деле оказался с свинцом в груди в долине Дагестана… И уже погибшему герою стихотворения снился вечерний пир в родимой стороне. На пиру одна душа младая, в разговор веселый не вступая, сама погрузилась в грустный сон: И снилась ей долина Дагестана; Знакомый труп лежал в долине той; В его груди, дымясь, чернела рана, И кровь лилась хладеющей струей [47]. Такой ужасающий сон во сне притягивает своей фантасмагорией. Лермонтов, как бы пролетая в небесах над Россией, сбрасывает нам свои моменты истины, изумительные мгновения. …Но, увы, как всё в России, так и творения Михаила Лермонтова не были завершены. Впрочем, он это предвидел еще в своей "Русской мелодии" 1829 года: "И слышится начало песни! — но напрасно! / — Никто конца ее не допоет!.." Его любят изображать многие исследователи падшим ангелом, но даже сама история написания поэмы "Демон" очень ясно показывает любому внимательному читателю, как демоническое начало в его поэзии постепенно смирялось перед душой его ангела-хранителя. "Ее душа была из тех, / Которых жизнь — одно мгновенье / Невыносимого мученья, / Недосягаемых утех…" — это же ангел не только Демону говорит, и не только о душе героини поэмы Тамары. Думаю, так же унесена была на небо и душа самого поэта, как бы ни боролись за нее демоны: "И рай открылся для любви…" Начинает свою великую поэму Михаил Лермонтов с рассказа о судьбе Демона, о тех временах, когда "блистал он, чистый херувим", когда на небе он "верил и любил". Печальный Демон, дух изгнанья, Летал над грешною землей, И лучших дней воспоминанья Пред ним теснилися толпой; Тех дней, когда в жилище света Блистал он, чистый херувим, Когда бегущая комета Улыбкой ласковой привета Любила поменяться с ним, Когда сквозь вечные туманы, Познанья жадный, он следил Кочующие караваны В пространстве брошенных светил; Когда он верил и любил, Счастливый первенец творенья! Он был чистым ангелом и не знал ни злобы, ни сомнения. Но всё прошло… он стал Демоном, падшим ангелом. Ничтожной властвуя землей, Он сеял зло без наслажденья. Нигде искусству своему Он не встречал сопротивленья — И зло наскучило ему. История написания "Демона" — это история взросления, мужания и озарения самого поэта. Отношение к Демону менялось у Лермонтова, спор шел в нем самом. Разные редакции поэмы, разные посвящения и финалы как бы оспаривают друг друга. Не надо привязывать поэму ни к возлюбленной поэта Варваре Лопухиной, хотя существует посвящение ко второму варианту поэмы 1831 года "Прими мой дар, моя мадонна!..", ни к членам императорской семьи, в том числе и к загадочной великой княжне Марии Николаевне, дочери императора Николая I, со всем ее сложным отношением к творчеству поэта. Да, был условно называемый, а ныне многими отвергаемый лопухинский вариант поэмы "Демон", был и так называемый придворный, последний вариант 1839 года. Но я вообще немного скептически отношусь к влиянию женщин на творчество Михаила Лермонтова. Ни "Валерик", ни "Я, Матерь Божия…", ни "Нищий" я бы не отнес к любовным творениям поэта. Кому бы он ни посвящал свои стихи, стоило ему чуть углубиться в саму поэзию, и от его милых граций ничего не остается, любовная тема уходит на второе или третье место. Даже в простых альбомных стишатах. А уж тем более в поэме "Демон". Кстати, и начинал он ее в 1829 году еще задолго до всех своих пылких романов. Нередки у него были и перепосвящения тех же самых стихов из альбома в альбом, но об этом позже. Конечно, и во всех первых редакциях поэмы можно найти бытовую основу. Лермонтов встречается с возлюбленной, увлекается ею, но при ней кто-то другой или она выходит замуж. И он с гневом обрекает былую возлюбленную на мистическую гибель, посмеиваясь над тем или иным ангелом. О романтических увлечениях поэта я расскажу в другом месте, но сверх всех земных историй, без которых и нет самой литературы, царят уже грандиозные мистические символы и космические образы. После возвращения с Кавказа он не то что вписывает в поэму "Демон" какие-то этнографические наблюдения и пейзажные зарисовки, а избавляется от автобиографических следов и личных историй. Чем достовернее становится историческая основа поэмы, реальнее грузинская природа, тем более мощным и властным, обаятельным и легендарным видится образ Демона. Впрочем, укрупняется и образ Тамары. Если уж сравнивать этих героев, то разве что с шекспировскими. Я с большим интересом прочитал книгу Д. А. Алексеева "Тайна кода Лермонтова". Допускаю, что в разных поздних вариантах поэмы он отталкивался от реальной помолвки великой княжны Марии Николаевны и герцога Лейхтенбергского, состоявшейся как раз 4 декабря 1838 года, и не случайно этим днем помечен так называемый "придворный вариант поэмы". Могут пригодиться и все подробности их великосветской жизни. Но, честно говоря, для понимания самой поэмы "Демон" ни великая княжна Мария Николаевна, ни ее будущий супруг, герцог Лейхтенбергский, не так уж долго и проживший в нелюбимой им России, ничего не дают. И развивалось действие поэмы от первого варианта 1829 года до последнего восьмого варианта декабря 1839 года отнюдь не в зависимости от любовных увлечений поэта или от его придворных интриг. Все эти посвящения и сюжетные подробности лишь обрамляют главный замысел поэмы, служат малозначащими декорациями. Посвящать всю книгу поискам второстепенных прототипов и ничего не говорить о сокровенном и сложнейшем замысле поэмы, на мой взгляд, мелковато для такого мощного творения. "Демон" — самое загадочное произведение в русской поэзии, но не потому, что столь трудно угадываемы женщины-адресаты. Так ли волнуют всех любителей поэзии Михаила Лермонтова тайны его любовных похождений? Читая разные варианты "Демона", скорее, видишь развитие его характера, его отношение к добру и злу, его понимание мира. Еще в 15 лет, студентом Московского университета, Михаил Лермонтов пишет стихотворение "Мой демон" (1829). Это для начала некое олицетворение зла, которое поэт ощущает и в себе самом. "Собранье зол его стихия…" Он равнодушен и к природе, и к людям. "Он чужд любви и сожаленья". Лишен жалости и сострадания. Поэт как бы предвидит всю свою дальнейшую жизнь, как борьбу с этим демоном. И гордый демон не отстанет, Пока живу я, от меня, И ум мой озарять он станет Лучом чудесного огня; Покажет образ совершенства И вдруг отнимет навсегда И, дав предчувствие блаженства, Не даст мне счастья никогда [48]. Этим стихотворением Лермонтов уже на всю будущую жизнь четко отделил себя от демона зла, как бы потом он в разговорах или в стихах и не надевал на себя порой его маску, не говорил о демоне своей поэзии. Конечно, демон уже до конца дней не отставал от поэта и даже озарял его лучом чудесного огня, но он же поступал с ним, как в поэме с Тамарой, не дав ему достигнуть совершенства, лишив его и в жизни, и в поэзии счастья. Так и оставив его несовершенным, недооцененным гением. Совершенствуя образ Демона, поэт в то же время и боролся с ним, преодолевал его. Путь постижения демона и в себе и в мире у Лермонтова продолжался от "Моего демона" до незавершенной "Сказки для детей". Уже в "Сказке для детей" он как бы вспоминал о поразившем его с детства образе героя: Мой юный ум, бывало, возмущал Могучий образ; меж иных видений, Как царь, немой и гордый, он сиял Такой волшебно-сладкой красотою, Что было страшно… и душа тоскою Сжималася — и этот дикий бред Преследовал мой разум много лет. Вот этот дикий бред и назывался поэмой "Демон". Еще Николай Гоголь заметил: "Признавши над собою власть какого-то обольстительного демона, поэт покушался не раз изобразить его образ, как бы желая стихами от него отделаться. Образ этот не вызначен определительно, даже не получил того обольстительного могущества над человеком, которое он хотел ему придать. Видно, что вырос он не от собственной силы, но от усталости и лени человека сражаться с ним. В неоконченном его стихотворении, названном "Сказка для детей", образ этот получает больше определительности и смысла. Может быть, с окончанием этой повести… отделался бы он от самого духа…" Демоническими чертами наделяет Лермонтов героев своих ранних произведений: горбуна Вадима в неоконченной повести "Вадим", взбунтовавшегося против мира Арбенина в пьесе "Арбенин" и позднее в "Маскараде". Но в нем была потребность сосредоточиться уже не на демоническом герое, а на самом Демоне. В заметках за 1830 год он сначала пишет о замысле поэмы "Ангел смерти": "Написать поэму "Ангел смерти". Ангел смерти при смерти девы влетает в ее тело из сожаления к ее другу и раскаивается, ибо это был человек мрачный и кровожадный, начальник греков. Он ранен в сражении и должен умереть; ангел уже не ангел, а только дева, и его поцелуй не облегчает смерти юноши, как бывало прежде. Ангел покидает тело девы, но с тех пор его поцелуи мучительны умирающим". Вроде бы поэма об ангеле смерти, но не случайно следующая запись в дневнике уже касается поэмы "Демон": "Memor: написать длинную сатирическую поэму: приключения Демона". Эти замыслы у молодого поэта тесно взаимосвязаны, где ангел, там и демон. Поэма "Ангел смерти" датируется самим автором "1831 года сентября 4-го дня". В самой поэме действие переносится в Индию, на так манящий всегда Лермонтова восток, грек превратился в отшельника Зораима, напоминающего нам древнего пророка Зороастра, основателя древней религии огнепоклонников, распространенной в Иране, Афганистане и части Индии. Зораим гибнет, ангел тоже покидает тело уже смертной женщины и возвращается на небеса. Но это уже не светлый ангел, "…за гибель друга в нем осталось / Желанье миру мстить всему". Ангел на пути превращения в Демона. Но из сатирической поэмы о Демоне ничего не получилось. Не тот герой, да и не тот автор. Демон требовал своего воплощения, автор начинал познавать своего Демона. Как всегда у раннего Лермонтова, поэма "Ангел смерти" отталкивается от одного из западных творений — новеллы Ж. П. Рихтера "Смерть ангела", но тоже, как всегда у поэта, использовав в какой-то мере идею и сюжет Рихтера, Михаил Лермонтов своей поэме дает другой собственный смысл, вместо милосердия Неба идет схватка добра и зла. Поэтому я не люблю говорить о влиянии на Лермонтова тех или иных его великих предшественников. Сюжеты, мифы, имена героев поэт может еще поначалу щедро заимствовать у других, но с какой самостоятельностью и независимостью с первых же своих, еще несовершенных, творений он развивает свое понимание мира, свое познание и человека, и неба. Не хуже, чем Шекспир, который всегда заимствовал сюжеты и образы из творений самых разных авторов, но использовав их как зацепку для собственного замысла, дальше уже творил свои гениальные трагедии и комедии. Михаил Лермонтов тоже часто брал из какой-нибудь западной поэмы или цикла стихов первичную схему действия, но затем разворачивал в своей поэзии уже по мистическим лермонтовским законам постижения мира. К своему Демону он подбирается и в другой своей ранней поэме "Азраил", уже посвященной мусульманскому ангелу смерти. Не познав к тому времени как следует Кавказ, еще живя в Москве и подмосковном Середникове, учась в пансионе и Московском университете, читая в оригинале всех английских, французских и немецких авторов, тем не менее он тянется на восток — в Индию, в Персию. Как северная сосна на голой вершине, он мечтает о прекрасной пальме, растущей там, "где солнца восход". В первом варианте 1829 года мы еще видим однозначного прямолинейного Демона зла, осознанно и мстительно соблазняющего монахиню. Это унылый и мрачный ледяной Демон. Первый вариант "Демона" Лермонтов набрасывает пятнадцатилетним мальчиком, в 1829 году. Он состоит из стихотворных этюдов и двух прозаических записей сюжета. Это лишь наброски поэмы, два посвящения, два конспекта сюжета, которые и были позже воплощены. Начинающий поэт только набрасывает разные варианты сюжета. "Демон влюбляется в смертную (монахиню), и она его наконец любит, но демон видит ее ангела-хранителя и от зависти и ненависти решается погубить ее. Она умирает, душа ее улетает в ад, и демон, встречая ангела, который плачет с высот неба, упрекает его язвительной улыбкой…" Всё действие вне времени и пространства. Демон хоть и побеждает в первых вариантах поэмы, но остается каноническим злодеем. Нет и никаких еретических мотивов. Мировой злодей соблазнил юную монашку и умчался, довольный победой зла. Оставь он таким сюжет, поэма вряд ли заинтересовала бы читателя. Но гений на то и гений, чтобы отказываться от пошловатой обыденности. Впрочем, уже в первом варианте у пятнадцатилетнего подростка родились изумительные строки: "Печальный демон, дух изгнанья…" Так и останется блуждать, летать над грешною землей этот печальный Демон во всех восьми редакциях поэмы. Останется неизменным и размер поэмы. Какой-то период времени Михаил Лермонтов собирается перенести действие "Демона" ко времени "пленения евреев в Вавилоне". Но библейский "Демон" так и остался в планах. Вторая редакция поэмы, уже достаточно большая, 442 стиха, была написана в московском пансионе в начале 1830 года. Дополнения к этой редакции уже датированы 1831 годом. В этой второй редакции поэмы 1830 года действие переносится в Испанию. Но надолго ли? Появляются "лимонная роща", "испанская лютня". В третьей редакции 1831 года появляется посвящение, по версии Павла Висковатого, адресованное Вареньке Лопухиной: "Прими мой дар, моя мадонна!.." И уже идет сравнение автора с образом Демона, и уже его любимая, как героиня поэмы, бережет этого мрачного Гения для небес и для надежд. Можно было бы увлечься сопоставлением образа монашки с Лопухиной, а самого Лермонтова с Демоном, но… этого не дает сделать сам поэт. Действие поэмы развивается и глубже, и дальше, чем простой пересказ земной любви поэта. В третьем варианте поэмы, московского периода его страстных увлечений, появляется знаменитый еретический диалог Демона и монахини: "Зачем мне знать твои печали…", в котором Демон уже отрицает Божий промысел. Этот диалог был вычеркнут лишь в придворной редакции поэмы. И на самом деле, зачем императрице и ее дочерям, великим княжнам, знать печали Демона или знать печали поэта? Да и рискованно. Но в оригинале поэт этот диалог не вычеркнул. Появилась в третьем варианте и "Песнь монахини". В это же время Лермонтов продолжает работу и над другими своими поэмами "Азраил" и "Ангел смерти". Что-то его явно не удовлетворяет в познании Демона. Он пишет в конце четвертой редакции: "Я хотел писать эту поэму в стихах: но нет. — В прозе лучше". Михаил Лермонтов начинает писать роман в прозе времен Пугачевского восстания "Вадим" с демоническим Вадимом в центре событий. И здесь что-то его не удовлетворяет. Тем более в жизни у него не заладилось с Московским университетом, затем Санкт-Петербургским, он поступил учиться в Школу юнкеров. На два года отвлекся от почти всех поэтических замыслов. Но к Демону время от времени возвращается. Демон всё такой же, и так же от его злодейского замысла гибнет героиня. Также торжествует зло. Из мести ангелу Демон губит свою прежнюю любовь. Пятая, последняя докавказская редакция поэмы "Демон" написана уже в 1835 году, после окончания Школы юнкеров, после производства в офицеры. Он уже переделывает поэму с надеждой на успех в обществе. Офицер, лихой гусар Лермонтов, хочет откровенно использовать свое дарование, свои творения, своего чарующего и влекущего Демона, лишь бы покорить сердца красавиц. Но по-настоящему, конечно, лермонтовский "Демон" даже в неопубликованном виде приобрел всероссийскую известность в двух редакциях — шестой, лопухинской, и восьмой, придворной. Демон влюбляет в себя Тамару. Он губит ее жениха, владельца Синодала, зато открывает ей "пучину гордого познанья". Но Тамара — это всего лишь земная грузинская княжна. Полюбив Демона, она погибает, иначе и быть не могло. Демон обречен на вечное одиночество. Его борьба с небом вечна. И даже если зло наскучило, примирение с Богом для него невозможно, даже если бы он этого захотел. Для этого надо отречься от вольности и независимости, а от своей свободы Демон не отречется никогда. "Я царь познанья и свободы, / Я враг небес, я зло природы", — говорит он Тамаре… Михаил Лермонтов во время ссылки слышал в Грузии легенду о злом духе Гуда, который полюбил красавицу княжну и погубил ее жениха. Он упоминает об этой легенде в "Герое нашего времени". Так и возник у Лермонтова старый князь Гудал. А невеста и впрямь ушла в монастырь, который расположен недалеко от Гудаула. Как и положено мистическому Демону, он не имеет окончательного канонического варианта. Само время выдвигает вперед то одну, то другую версию поэмы. Уже первая кавказская версия поэмы, датированная 8 сентября 1838 года, переносит действие на Кавказ. Неизвестная монахиня становится грузинской княжной Тамарой. Вместо борьбы Демона с ангелом мы видим древний княжеский грузинский род реальных "властителей Синодала". Возвратившись из первой кавказской ссылки, Лермонтов подвергает поэму капитальной переработке. Вместо аллегорий и абстракций появляется восхитившая Белинского живая природа Кавказа, появляются реальные полулегендарные персонажи из грузинской истории. Горы Кавказа, Казбек, который кажется пролетающему над ним Демону "гранью алмаза", "излучистый Дарьял", Кайшаурская долина, светлая Арагва, бурный Терек, угрюмая Гуд-гора. Павел Висковатый предложил, что поэт при своей переработке поэмы уже опирался на кавказские легенды и сказания. В отличие от большинства других исследователей, традиционно ищущих у русских писателей заимствования из западной цивилизованной литературы, Висковатый в своей книге о Лермонтове убедительно доказывает, что поэму Лермонтов переоснастил, хорошо познакомившись с бытом и легендами Грузии. Прежде всего "Демон" покорил прекрасный пол. Княгиня М. А. Щербатова, одна из любимых женщин Михаила Лермонтова, призналась поэту после чтения "Демона": — Мне ваш Демон нравится: я бы хотела с ним опуститься на дно морское и полететь за облака. Можно считать эти слова признанием поэту в любви. Но еще одна из признанных красавиц высшего света М. И. Соломирская, танцуя с поэтом на придворном балу, сказала: — Знаете ли, Лермонтов, я вашим Демоном увлекаюсь… Его клятвы обаятельны до восторга… Мне кажется, я могла бы полюбить такое могучее, властное и гордое существо, веря от души, что в любви, как в злобе, он был бы действительно неизменен и велик… Влечет все-таки женщин к сильному демоническому началу. Не случайно именно Ева потянулась к яблоку греха. Не случайно и императорская семья, прежде всего ее женская половина, захотела прочитать поэму и обратилась к поэту с просьбой предоставить им точный список поэмы. Может быть, и вынужден был ради императрицы поэт пойти на какие-то сокращения наиболее еретических мест, но в целом, я считаю, это обращение императорской семьи пошло на пользу "Демону": Михаил Лермонтов, во-первых, привел текст поэмы к завершенному виду, переписал ее набело. Во-вторых, придворный "Демон" совсем по-иному, чем стихотворение "Смерть Поэта", но тоже получил самое широкое распространение и в придворном обществе, и в литературном. Не знать лермонтовского Демона становилось как-то неприлично. Императрица читала придворную редакцию поэмы 8 и 9 февраля 1839 года. А. П. Шан-Гирей вспоминает: "Один из членов царской фамилии пожелал прочесть "Демона"… Лермонтов принялся за эту поэму в четвертый раз, обделал ее окончательно, отдал переписать каллиграфически и… препроводил по назначению". Кто был посредником, неизвестно. Как и всё в жизни Михаила Лермонтова, тень тайны висит над всем. То ли фрейлина императрицы С. Н. Карамзина, толи бывшая фрейлина А. О. Смирнова-Россет. Мог передать поэму и поэт В. Е. Жуковский, который был в то время воспитателем наследника и читал лекции старшим дочерям императора. Императорская семья в большой восторг от поэмы не пришла или, по крайней мере, постеснялась выразить свою любовь к демоническим образам. Возвращали поэту "Демона" со словами, выражающими мнение императорской фамилии: "Поэма — слов нет, хороша, но сюжет ее не особенно приятен. Отчего Лермонтов не пишет в стиле "Бородина" или "Песни про царя Ивана Васильевича…"". Думаю, это мнение отнюдь не женской половины семьи. Чисто мужское мнение, и даже политическое мнение. Вряд ли великие княжны увлекались битвами или поединками. Видно, что и сам император ознакомился с "Демоном". Интересно, что и торопиться с публикацией поэмы Лермонтов не стал, мол, пусть полежит — сказал он, уезжая на Кавказ. Значит, думал работать над поэмой и дальше. Значит, по-прежнему стремился к небу, к звездным пространствам. Не случайно же в позднем варианте "Демона" появляются такие небесные стихи: На воздушном океане, Без руля и без ветрил, Тихо плавают в тумане Хоры стройные светил; Средь полей необозримых В небе ходят без следа Облаков неуловимых Волокнистые стада. За период с 1838 по 1841 год поэма стала известна не менее, чем в свое время пущенное по рукам стихотворение "Смерть Поэта". Вот уж кто был родоначальником нашего самиздата, так это Михаил Лермонтов. Он запускал в придворные и литературные круги текст поэмы "Демон" осознанно и продуманно. "Демон" уже окончательно сделал Лермонтова первым поэтом России, рядом даже некого было поставить. Федор Тютчев еще занимался своей дипломатической работой, не спешил проявлять себя в литературе, Пушкин и Грибоедов погибли, все остальные поэты были совсем другого уровня. Находясь под впечатлением "Демона", Белинский писал В. П. Боткину в марте 1842 года о творчестве Лермонтова: "…содержание, добытое со дна глубочайшей и могущественнейшей натуры, исполинский взмах, демонский полет — с небом гордая вражда, — всё это заставляет думать, что мы лишились в Лермонтове поэта, который по содержанию шагнул бы дальше Пушкина". В связи с "Маскарадом", "Боярином Оршей" и "Демоном" Белинский говорил: "… это — сатанинская улыбка на жизнь, искривляющая младенческие еще уста, это — "с небом гордая вражда", это — презрение рока и предчувствие его неизбежности. Всё это детски, но страшно сильно и взмашисто. Львиная натура! Страшный и могучий дух! Знаешь ли, с чего мне вздумалось разглагольствовать о Лермонтове? Я только вчера кончил переписывать его "Демона", с двух списков, с большими разницами, — и еще более в них это детское, незрелое и колоссальное создание… "Демон" сделался фактом моей жизни, я твержу его другим, твержу себе, в нем для меня — миры истин, чувств, красот". Готовя к публикации свой вариант "Демона", естественно вольнолюбивый бунтарский критик Виссарион Белинский убрал все придворные сглаженности и соединил все лермонтовские бунтарские варианты поэмы. Его Демон — это символ свободы, независимости и познания, борющийся с несовершенством Божьего мира. Ведь поэт убрал в придворном варианте даже его любимую строчку: "Иль с небом гордая вражда…" Демон и Тамару увлек в свою борьбу с небом, заставил ее засомневаться в Боге. И поэтому, в отличие от придворного варианта, где ангел объявляет, что Тамара "ценой жестокой искупила / Она сомнения свои", в лопухинском варианте 1838 года ангел просто спускался на ее могилу, и "за душу грешницы младой / Творцу молился он…". Победа оставалась за Демоном. Белинский назвал Демона "демоном движения, вечного обновления, вечного возрождения". "Он тем и страшен, тем и могущ, что едва родит в вас сомнение в том, что доселе считали вы непреложною истиной, как уже кажет вам издалека идеал новой истины". Сам Боткин, уже как бы отвечая своему другу Белинскому, продолжал: "Какое хладнокровное, спокойное презрение всяческой патриархальности, авторитетных, привычных условий, обратившихся в рутину… Дух анализа, сомнения и отрицания, составляющих теперь характер современного движения, есть не что иное, как тот диавол, демон… Лермонтов смело взглянул ему прямо в глаза, сдружился с ним и сделал его царем своей фантазии, которая, как древний понтийский царь, питалась ядами". Уже в наши дни писатель Дмитрий Быков высказался так: "Другому аутичному, замкнутому и начитанному ребенку, вечному одиночке, явился демон — летающее существо образца 1833 года. Симптоматично, однако, что и Демон, и Карлсон, и Лермонтов, и Печорин — существа одной породы: они демонически разрушают все, к чему прикасаются, и делают это не по своей злой воле, а потому, что не вписываются в социум". Вспомним: Демон, дух изгнанья, чувствует себя бесконечно одиноким — как и Карлсон. Тут Быков прав, с самого детства одинокому ребенку не хватало своего небесного покровителя, вместо Карлсона Михаил Лермонтов нашел своего Демона и уже до конца жизни боролся с ним, вместе с ним. Фрагменты из поэмы "Демон" впервые были опубликованы лишь в годовщину гибели поэта в его любимом журнале "Отечественные записки". Целиком цензура не пустила. Чересчур много ереси… Долгое время литературоведы считали, что последняя, восьмая версия "Демона" относится к 1841 году, выходили целые книги и исследования на эту тему. Но когда были опубликованы документы из царских архивов и мы узнали, что императрица прочитала поэму не в 1841 году, а на два года раньше, с придворной редакцией поэмы всё стало ясно. Дело другое, что и после возвращения поэмы Михаилу Лермонтову, вплоть до своего отъезда на Кавказ в последний раз, он вполне мог продолжать работу над текстом дорогого ему творения. Образ Демона — самый многогранный и разноликий образ в творчестве поэта. Это не дьявол, не Сатана, но и не какой-то мелкий бесенок. Он могуществен и мстителен, восстает против сложившегося миропорядка, и в то же время он тоскует и по любви, и по идеалу. Для небесного создания он чересчур человечен. Он чересчур привязан к самому автору. Честно говоря, я не думаю, что так называемый придворный список поэмы принес Лермонтову пользу. Да, именно по этому списку А. И. Философовым в 1856 году в Карлсруэ была напечатана в типографии Гаспера мизерным тиражом в 28 экземпляров поэма "Демон". И значит, сохранилась для вечности. Через год, в 1857 году тот же Философов выпустил второе издание "Демона", уже соединив придворный список с лопухинским, введя диалог Демона и Тамары. В России поэма появилась только в 1873 году, 35 лет спустя после того, как Лермонтов поставил в ней последнюю точку. Но при всех цензурных и самоцензурных сокращениях не мог императорский двор одобрить демоническую поэму. Как бы ни восхищались тайком его стихами и сама императрица, и ее дочери, для суровых придворных чиновников и православных иерархов "Демон" был неприличен. Не случайно же после гибели поэта императрица пишет в своем дневнике: "Гром среди ясного неба. Почти целое утро с великой княгиней читали стихотворения Лермонтова…" И когда вскоре великая княгиня Мария Павловна, "жемчужина семьи", уезжает к мужу в Германию, императрица дарит ей как самое драгоценное "Стихотворения" Михаила Лермонтова и роман "Герой нашего времени". Говорят, император не один раз чуть ли не ревновал поэта к своей семье. Но об этом в другой раз. Увы, при жизни поэта "Демон" не был разрешен цензурой. И герой поэмы Демон терпел финальную катастрофу в схватке за Тамару, и демоническое его отражение в душе поэта тоже терпит поражение. Надо ли было Лермонтову переделывать для императорского двора поэму? Может и не надо, прав Белинский. Но поэт всегда творит, и именно в придворном варианте возник чудесный монолог Демона, который стоит всей переделки. Клянусь я первым днем творенья, Клянусь его последним днем, Клянусь позором преступленья И вечной правды торжеством. Клянусь паденья горькой мукой, Победы краткою мечтой; Клянусь свиданием с тобой И вновь грозящею разлукой. Клянуся сонмищем духов, Судьбою братий мне подвластных, Мечами ангелов бесстрастных, Моих недремлющих врагов; Клянуся небом я и адом, Земной святыней и тобой, Клянусь твоим последним взглядом, Твоею первою слезой, Незлобных уст твоих дыханьем, Волною шелковых кудрей, Клянусь блаженством и страданьем, Клянусь любовию моей… Назови поэт своего героя не Демоном, а Прометеем или каким-либо восточным или славянским одиноким и гордым героем, может, и по-иному бы судьба сложилась. Думаю, недолюбливают Демона и наши нынешние церковные и правительственные власти. Не подходит им ни одинокий бунт героя, ни восстание против несправедливости мирового порядка. И не понять, то ли мир несет зло гордому мятущемуся Демону, то ли сам Демон недоволен миром. И входит он, любить готовый, С душой, открытой для добра, И мыслит он, что жизни новой Пришла желанная пора. Неясный трепет ожиданья, Страх неизвестности немой, Как будто в первое свиданье Спознались с гордою душой… Ясно же, что это мысли самого Михаила Лермонтова. Но почему они, от первого же его стихотворения, обретают некое демоническое начало то в горбуне Вадиме, то в Арбенине, то в Мцыри, то в самом Демоне. Пусть он, расставшись с прочими мечтами, в конце концов и от Демона отделался стихами. Увы, финал в жизни все равно случился демонический. Демон отвергнут Богом, его возлюбленная Тамара погибла, хоть и взята ангелом в райский мир. Ее могила всеми забыта и покинута. И проклял Демон побежденный Мечты безумные свои, И вновь остался он, надменный, Один, как прежде, во вселенной Без упованья и любви!.. Как бы ни приукрашивали "Демона" лермонтовского, Демон не может быть ни служителем Бога, ни носителем Добра. И если в самом Михаиле Лермонтове временами прорывалось демоническое начало, с которым он сам и боролся, это и делало его поэзию бунтарской более, чем все его юнкерские порнографические поэмы. Следующая глава > biography.wikireading.ru Летал над грешною землей,И лучших дней воспоминаньяПред ним теснилися толпой;Тex дней, когда в жилище светаБлистал он, чистый херувим,Когда бегущая кометаУлыбкой ласковой приветаЛюбила поменяться с ним, В 1891 году Врубелю предложили иллюстрировать собрание сочинений М.Ю. Лермонтова.В письме к сестре Врубель пишет: «Вот уже с месяц я пишу Демона, то есть не то чтобы монументального Демона, которого я напишу еще со временем, а «демоническое». Полуобнаженная, крылатая, молодая уныло-задумчивая фигура сидит, обняв колена, на фоне заката и смотрит на цветущую поляну, с которой ей протягиваются ветви, гнущиеся под цветами». Михаил Врубель.Демон сидящий. 1890.Третьяковская Галерея, Россия. Возможно, к демонической тематике художника подтолкнула и комиссия по строительству Владимирского собора в Киеве, которая отклонила его серию эскизов к росписям. Но биографы Врубеля утверждают, что работа над «демонической» темой была начата 1885 году. Это подтверждают слова самого художника «…то есть не то чтобы монументального Демона, которого я напишу еще со временем….» Только о хорошо продуманной идее можно думать в свете долгосрочной перспективы. Первый демон Врубеля написан в 1890 году, в доме С. Мамонтова. «Демон сидящий» – это юноша не то унылого, не то скучающего вида. Это образ гордого, тягостного одиночества, имеющего начало, но бесконечного в своей продолжительности. Демон у Врубеля – это не карикатурный гоголевский черт и не библейский дьявол, обольщающий Христа. Это нечто задумчивое, тоскующее, страдающее… В том же году появляется «Голова Демона на фоне гор», там демон с тоской вглядывается в неведомое пространство. Он насторожен, он готовится заглянуть в мир, в котором ему нет места. И снова Врубель изобразил не абстрактное существо, не слепое вселенское зло, отпавшее от Бога. Демон Врубеля никого не обольщает, ни над кем не превозносится, он внешне пассивен, но в его сумрачном лице, в застывшем взгляде чувствуется энергия мысли и философское созерцание. В 1899 году написан «Летящий демон». Картина почти абстрактна, полна движения и стремительности. Демон встал и полетел над вершинами гор в потоках воздуха, навстречу темному небу. Демон летящий" Михаил Врубель, 1899 год. В 1901-1902 годах написан «Демон поверженный» – динамичный момент, полный красок и трагического движения. На смену неподвижному действию и затишью «Демона сидящего» и «Голове Демона», ощущению свободного полета в «Летящем демоне» приходит хаос падения, в котором трудно разобрать, где отчаянно раскинутые руки, где бессильные, переломанные крылья, а где отвергнувший демона мир. Михаил Врубель. Демон поверженный.1902. Третьяковская Галерея, Москва, Россия. Демон поверженный. Эскиз Демон поверженный. Эскиз Судьба Врубеля трагична. Безумие. Слепота. Кажется, что демоны внезапно открыли ему свою тайну, и разум художника не смог ее вместить. Александр Бенуа, наблюдавший, как Врубель нервно переписывал «Демона поверженного», уже висевшего в выставочном зале и открытого для публики, вспоминал потом: «Верится, что Князь Мира позировал ему. Есть что-то глубоко правдивое в этих ужасных и прекрасных, до слез волнующих картинах. Его Демон остался верен своей натуре. Он, полюбивший Врубеля, все же и обманул его. Эти сеансы были сплошным издевательством и дразнением. Врубель видел то одну, то другую черту своего божества, то сразу и ту, и другую, и в погоне за этим неуловимым он быстро стал продвигаться к пропасти, к которой его толкало увлечение проклятым. Его безумие явилось логичным финалом его демонизма». Демон сидящий. Эскиз После завершения своей работы над рисунками к Лермонтову, Врубель очень долго вновь не возвращался к демонической теме. Не возвращался, чтобы однажды вернуться - и остаться с ней навсегда. В последние годы жизни тема Демона стала центральной в жизни Врубеля. Он создал множество рисунков, эскизов и написал три огромные картины на эту тему - Демон сидящий, Демон летящий и Демон поверженный. Последнюю из них он продолжал "улучшать" даже тогда, когда она уже была выставлена в галерее, тем самым изумляя и пугая публику. К этому времени относится ухудшение физического и психического состояния художника, что только подлило масла в огонь и укрепило уже возникшую легенду о мастере, продавшем душу дьяволу. Но, как говорил сам Врубель, Демона не понимают - путают с чертом и дьяволом, тогда как "черт" по-гречески значит просто "рогатый", дьявол - "клеветник", а "Демон" значит "душа" и олицетворяет собой вечную борьбу мятущегося человеческого духа, ищущего примирения обуревающих его страстей, познания жизни и не находящего ответа на свои сомнения ни на земле, ни на небе". Источник :: http://vrubel-lermontov.ru/vrubel-demon.ph alindomik.livejournal.com Я
проснулся в полночь. Бодрый, как никогда. Но, поскольку силы, что кипели во мне
фонтанами и гейзерами, разумного приложения не нашли, я побродил по квартире,
выпил кружку молока и посмотрел уроки на вторник. Алгебра, русский, физика. Что
ж, алгебра, так алгебра. Но неплохо б Миху оповестить, чтоб мы, как бараны,
одно и то же не сделали. В четвёртой четверти мы уже слегка выдохлись, и потому
домашку мастырили в очерёдку, меняясь. В прошлый раз алгебра выпала Михе, но
вдруг забыл? Звонить я не стал, кинул записку. Впрочем, ответа не заждался.
«Работай, старина. Физику пашти заканчиваю», - значилось на экране. Я бросил
Мишке смайлик с поднятым большим пальцем и впрягся.
Ничего
сложного в алгебре не обнаружилось. Но одна задачка вдруг увела меня мыслями
невесть куда, словно на карманном ноже я нашёл пылинку дальних стран. Прежде,
решая подобные упражнения, я и не пытался себе что-либо представить, делал их
чисто механически, стараясь быстрее управиться с неинтересной, не очень-то
нужной работой. Но сейчас, посреди ночи, я неожиданно увидел в квадратном
уравнении очертания разных – параллельных и не очень – миров, или может, даже
разных – совсем перпендикулярных или диагональных – пространств. И всё это
случилось только потому, что у квадратного уравнения нашлось два верных ответа.
Три и минус один. Я смотрел на эти ответы и счастливо улыбался, поскольку мне
неожиданно открылось, что из совершенно разных, противоположных начал можно
сложить внешне очень похожие миры. Причём, схожесть миров будет только
показной, но никак не внутренней, не глубинной. Стоит поменять один
единственный элемент – и изменится всё!.. Чем это открытие мне может помочь, и
имело ли оно практический смысл, я не знал, но чувствовал себя, по крайней
мере, Менделеевым.
А
время, между тем, доползло уже до половины третьего. И я лёг досыпать. В
семь утра я понял, что выспался так, что дальше некуда. Но, как выяснилось,
мама с папой уже были на ногах. Папа сидел за компом («Костя, привет! Что-то
рановато ты…»), мама жарила пирожки. Я прошёл на кухню.
-
По ночам книжки читаешь, совсем день с ночью перепутал, - оглянулась мама.
-
Нет, не книжки, - покачал головой я. – Уроки делаю. Могу показать.
-
Что с сыном творится, ой, что творится, - подал голос папа, он, оказывается,
прислушивался. – Я надеялся он в футболисты пойдёт, а он… Вот беда-то…
-
А тебе бы всё шутить! – крикнула мама. – А что, уроки днём нельзя приготовить?
-
Можно, - ответил я, - но днём третий глаз спит, а ночью открывается. И истину
видно, – я улыбнулся.
Мама посмотрела подозрительно.
-
А ты с плохой компанией не связался?
-
Ма-ам… - протянул я укоризненно.
Вот ей-богу, маме иногда приходят в
голову очень странные мысли.
-
Сын – в меня, - снова донёсся папин голос, - а мне скверная компания
неинтересна.
-
Иди умывайся, - проговорила мама, – будем завтракать.
Поплескавшись в ванной, я заглянул к
отцу.
-
Мама зовёт, - сказал я, - пирожков понаделала. Ты идёшь?
-
Да, сейчас, - откликнулся папа, он оторвался от компа, взглянул на меня. – Твой
историк – интересный человек, он мне работу подкинул. Но не это главное, хотя и
работка, хм… мягко говоря, нестандартная. В общем, позавчера позвонил,
извинился, попросил о встрече. Вечером выхожу из офиса, он стоит. Ну,
потолковали. Попросил отрепетировать да проверить характеристики одного
проекта… а потом говорит: вы ж – нумизмат, как мне сказали… Кто ж сказал,
интересно?.. Так вот… Я говорю: да, верно, увлекаюсь, коллекция есть неплохая.
А он – мне: тогда не откажитесь взять в качестве гонорара вот это. И
протягивает мне…
Папа отодвинул ящик стола и вытащил
маленький целлофановый пакетик, в котором лежала явно очень старинная монетка.
-
Ух ты… - проронил я. – А что это?
-
Цехин. Золотой венецианский дукат конца тринадцатого века. Он сейчас стоит,
почти как норковая шуба, а может, и не почти… Только маме – тс-ш-ш, - папа
приложил палец к губам. – А потом этот ваш Иван Андреич – вы его «дедушка
Крылов» называете? – мне и заявляет: это, мол, аванс. Выполните работу, я вам
что-нибудь посерьёзнее подыщу. Вот так. Это для него – несерьёзно. Ладно, пошли
пирожки есть, остывают.
Мы позавтракали с папой вдвоём, мама
сказала, что вместе с Ирой поест, как та проснётся. Хлебнув чаю, я прошёл к
себе в комнату. Часы показывали только полдевятого, и я открыл русский,
поскольку понятия не имел, во сколько сегодня вернусь и успею ли сделать его
вечером. Заданий оказалось пять, а пять, как говорила Лиса Алиса, на два не
делится. Но, в любом случае, как-то договариваться с Михой было надо.
-
Привет, - сказал я. – не спишь?
- Pronto, pronto, - позёвывая ответил Мишка, - я великий и
могучий сделал, не парься. Но в следующий раз – он твой со всеми потрохами и
падежами.
- По рукам, - согласился я. – В
двадцать минут десятого на библиотеке. Нормально?
- Так точно! – Мишка отключился.
Я
снова прошёл на кухню.
- Мам, можно мне пирожков с собой?
- Можно, - проговорила мама. -
Сколько? Вы вдвоём?
- Да. То есть, нет. С нами девочка
ещё. Она с другой школы, ты её не знаешь…
- Гос-споди… - выдохнула мама, -
сами по горам лазаете, да ещё и девочку с собой тянете. А, не дай, не приведи,
что-то случится?
- Девочку в гости веди, будем
знакомиться! - прокричал папа.
Мама
улыбнулась, привлекла меня к себе, поцеловала в макушку.
- Уложу тебе сейчас. И пирожков, и
бутербродов.
- О, мам, спасибо! Но только бутеры
– без колбасы, с сыром, - проговорил я, вспомнив про обычаи Золотого мира.
- И с каких же пор вы с Мишкой от
колбасы отказались? – мама удивлённо вскинула брови вверх.
- Не, мы – за милую душу. Просто
Насте сейчас мяса нельзя… временно… по медицинским показаниям. А уминать
колбасу у неё на глазах – это как-то не очень…- наскоро сочинил я.
- Хорошо, - кажется, по достоинству
оценив мой благородный порыв, кивнула мама. – Вот пирожки с капустой,
картошкой, повидлом. Тут бутерброды… ещё термос с чаем, и огурчиков солёных вам
бросила, смотри, вот тут – в пакете… Очень тебя прошу, осторожней! Шею там не
сверните!..
Мне
пришлось пообещать.
Выйдя
из дома, я сразу увидел Мишку. Он уже торчал у ступенек библиотеки с печатью
нетерпеливости на лице. Мы поздоровались, спустили к «Главпочте», доехали на
трамвайчике до Теплосерной, а там, чуть пробежав вниз, пошли в гору – сперва по
асфальту (типа – к Народным ваннам), потом – резко вверх – по скалам.
- Жезл с тобой? – спросил я.
- А как… же… – ответил Миха,
отдуваясь. – Ваджру не потерял?
- Рора, доброе утро! – крикнул я,
пропустив Мишкин сарказм мимо ушей.
- Да тише ты! – вдруг зашипел Миха.
– Спит она, попросила не будить пока. Сказала, что имеет право раз в вечность
поспать чуток. Тем более, пока Настя с нами, ей за нас не страшно.
- Компьютеризированный джин спит…
Чудны дела Твои, Господи!.. – сказал я, останавливаясь, чтоб отдышаться.
Погодка
нас сегодня баловать отказалась. Небо – хотя и высокое, с набухающими кое-где
бутонами нераспустившегося солнца – серело, напоминая купол Красногорки, и
обрывалось сразу же за жилыми кварталами, так что Эльбрус и хребет, уходящий
влево, скрывались за мутной пеленой, отчего казалось, что Пятигорск накрыли
гигантской чашкой. Вчерашний весенний аромат почти не ощущался, он словно б отсырел,
вымок и вздыхать его с наслаждением вовсе не хотелось. И мне сразу же
подумалось, что миры, в которых мы побывали, вполне различимы по запаху. О чём
я не замедлил поделиться с Мишкой.
- У нас – запах предстоящей весны,
запах предвкушения, в Золотнике – будто весна в самом разгаре и будет
продолжаться вечно, а в Спасомереце – словно до ближайшей весны ещё год или
два, и не все доживут…
- Это мы ещё в Зелёном не были, -
откликнулся Миха. – Мне вчера Рора кое-чего рассказала… Там такой запах, что
весна туда и идти не хочет.
- Не были, да, но придётся, –
буркнул я. – А что там такого?
- Это мир, в котором обитают
потусторонние. А людей и животных там совсем нету. Вроде б, были когда-то, да
разве там выживешь? Правит династия древних демонов, а вместо живности –
звероподобные бесы.
- Тогда Настю с собой брать не
будем, - чуть помолчав, вздохнул я. – и Боба – тоже. Вдруг улепётывать
придётся, а с него – бегун… Всё, время поджимает… Господин Скобелев, вы готовы
к погружению в не-реал?..
Мы
сделали последний рывок и без десяти десять вошли в пещеру. А ровно в «ровно»
(на цыпочках прокравшись под Горынычем) уже стояли перед радугами Золотника.
Настя, улыбаясь, бежала по улице
нам навстречу, Боб и Флейта степенно шли позади. Я совсем уж собрался обнять
Настю, но внезапно смутился. То, что казалось таким естественным в минуту
опасности, теперь получалось неуместным. В общем, мы все поздоровались за
руки-лапы, а потом уселись на скамеечку, что стояла сбоку от дороги под
навесом, сплетённым из каких-то пахучих, ползучих трав.
- Вот, что мы там добыли, - сказал
я, указывая на «тубус» и передавая его Флейте, - это ваджра?
-
Да, – проговорила волчица, разглядывая, – это именно они – клещи и колокольчик.
Значит, наши данные устарели. И Мигирики уже забрали их из Зелёного.
-
Но ведь это просто оружие, - сказал я.- Да, оружие мощное, и очень, и
сопоставимое, возможно, с ядерным. Но, откровенно сказать, я никак не пойму: а
какой же в нём тайный смысл? Оружие и оружие… Его сейчас полно всякого, вплоть
до лазерного и климатического…
-
Не просто, - откликнулась Флейта. – Это… один из элементов конструкции, это,
словно запятая, определяющая смысл фразы.
-
А сама фраза…- промолвил Миха, - она какая? Из чего? О чём?
-
Фраза простая. Она состоит из двух понятий, как роман вашего Льва Толстого.
-
Война и мир? – уточнила Настя.
-
Да. Но слова обманчивы, ошибочны, даже лживы. В них миллиарды оттенков, которые
уничтожают, стирают, размывают их смысл. Так что эта фраза – не из слов. Она –
из идей, эйдосов, ноэм. В ней две идеи, которые разбиты тремя знаками
препинания. Один из этих знаков – ваджра, второй – картина Кощея…
Флейта умолкла.
-
А третий? – спросил Мишка.
-
Третий в вашем – Красном мире. Но он пока неизвестен, точнее, неясен. Это,
цитирую, «факел, который зажжён от луны». Отчего мы думаем, что он как-то
связан с Целестой.
-
То есть, Артемидой? – проговорил Боб. – Или, возможно, Селеной… Гекатой…
-
Да, так, - согласилась Флейта.
-
Но ведь Артемида – это Диана, – сказал я, – а если Диана… то…
-
Грот Дианы? – взглянул на меня Миха.
-
Ну, да… Это отсюда – десять минут. Прямо сейчас сходим и посмотрим. И ещё,
Флейта, может я не прав, но мне кажется, что сломать ваджру – легче лёгкого,
достаточно…
-
Разрубить топором – можно, - терпеливо проговорила волчица. – Или, например,
расплющить. Просто взять кирпич и… Но так ты добьёшься только того, что она
перестанет быть оружием. А вот разрушить её так, чтоб она перестала быть
элементом фразы-эйдоса, это под силу только Зелёному колдуну.
-
А Чёрный Гороскоп – это что? – вспомнила Настя.
-
Это основание, фундамент, доска, лист бумаги – то, на чём искомая двусмысленная
фраза написана.
-
Тогда ещё два вопроса, - промолвил Боб. – Чем пишут и кто писатель?
-
Обруч Проклятья, который применяется для составления подобных фраз, уже
расколот.
-
А, да, ты ж его и разбила, - вспомнил я.
-
Но составитель ушёл, - продолжила с горечью Флейта. – Двое моих друзей
отправились за ним в погоню… - она умолкла, в её взгляде вдруг смешались печать
и злость. – Я думаю, они убиты, - договорила она.
-
И его личность остаётся нераскрытой? – произнёс Боб риторически.
Флейта кивнула.
-
Мы даже не смогли сорвать с него маску.
В чудесном воздухе Золотника повисло
молчание.
-
Пирожков хотите? – спросил я, чтоб как-то отвлечь компанию от тяжких мыслей.
Особо
голодных пока не нашлось, но всё же по пирожочку взяли.
- Мы вчера вечером пыльцу, тень и
сны Мирабору отнесли, - сказала Настя.- А мёд уже у него. Вы готовы за зёрнами идти?
- А сходите-ка вы пока лучше к
гроту Дианиному, - вдруг проговорил Боб. – Разведайте. Если что – я дома, на
связи. – Он слез с лавочки и не спеша заковылял по дорожке, ведущей в город.
- Да, разбегаемся, - промолвила
Флейта, - Ваджру надо спрятать. Как меня найти – вы знаете. Всё, пока.
Крутанув
напульсник, он махнула на прощанье лапой и быстрым шагом направилась к скалам,
где метрах в двадцати от нас прямо в пустоте внезапно открылась дверь. Вышедший
оттуда козлоногий, похожий на фавна, заулыбался, что-то проблеял и пропустил
Флейту вперёд. А она, похлопав его по мохнатому плечу, вошла внутрь, куда
немедленно проскочил и мохнатый, тут же захлопнув дверь. И всё бесследно
растаяло в воздухе.
- М-да… - промычал Миха. – Чудес
много не бывает… и, как выясняется, мало – тоже.
- Ну, что, идём? – бодро спросил я,
глядя на Настю. – Пора тебе наш Красный, ёлки-палки, мир показать.
- Идём! – решительно ответила
девочка. – Я с вами ничего не боюсь!
- Не, - засмеялся Мишка, - это с
тобой мы ничего не боимся. Бежим!
Мы
привстали со скамейки и помчались к подъёмнику.
- А Рора где? – прокричала Настя.
- Отдыхает, - ответил я, - с нами
умаялась, а теперь вот… но если что-то случится – разбудим.
Не прошло и десяти минут, как мы
снова стояли на нашей стороне пещеры. Солнечные бутоны кое-где начали
понемножку расцветать, пытаясь пробить бледный войлок застывшего неба, но, к
сожалению, горная гряда по-прежнему скрывалась за мутной хмарью, и я пожалел,
что не в моих силах распахнуть этот сумрак, как отворяют ставни, впуская
солнечный свет – так чтоб Настя смогла увидеть великолепную сияющую даль и
восхититься ею.
А Настя настороженно поглядывала
вниз – на крыши с печными трубами, на трамвайную линию со скрежещущими
вагончиками, на бурный и весёлый весенний Подкумок; рассматривала две
горки-сестры: Юцу, которая пряталась под вуалью, сотканной из лиловой мглы, и
Джуцу, что несмело выглядывала у неё из-за спины; взирала на склон, уже
заросший островками душистого чабреца и мелкими жёлтыми, белыми, фиолетовыми
цветами. И улыбалась.
-
Это – Горячеводск, Пятигорск на той стороне, - сказал я. – Пошли.
Конечно, мы показали Насте и
Китайскую беседку, и Орла, и Машук, который вдруг сбросил мантию тумана, словно
только нас и дожидался, и Эолову арфу на другой стороне отрога.
-
Обязательно потом вернёмся и спокойно погуляем, - проговорил Мишка.
-
И про всё расскажем, - добавил я.
И, спустившись по ступеням, мы вышли
к гроту Дианы.
-
Эй, научата! – послышалось тут сзади.
Так могли поддразнивать только
«игральцы». А кликуха эта «научаццкая»
возникла оттого, что наша школа официально называлась «НТШ», то есть,
«Научно-техническая», что позволяло нам, в свою очередь, именовать её
«Наутилусом», а себя – «детьми капитана Немо».
Я оглянулся. Да, так и есть – трое
«игральцев» с наглыми, «под пивом» мордами, девятиклассники, кажется; я уж с
этими уродами как-то пересекался.
-
Вход в Цветник – платный, - усмехнулся один из них – долговязый, чернявый,
ладно сшитый тип с щёточкой вполне уже заметных усов.
-
А всего-то по сто баксов – и можете гулять, - добавил второй – рыжий коренастый
крепыш – по виду боксёр.
-
Касса тут, - похлопал себя по карману третий – низкорослый и щуплый, но очень
жилистый, такими бывают борцы небольших весовых категорий.
Мы переглянулись, Настя тихонько ойкнула,
но я заметил, что её глаза сощурились очень недобро, став похожими на бойницы,
из которых вот-вот засвистят пули.
-
А если капусты нет, то можете деффчонкой расплатиться! – крикнул высокий, и все
трое мерзко загоготали.
Конечно, устраивать махач прям
посреди Цветника не хотелось, да и замесят они нас ровно в три секунды, но,
ведь, благородного мужа не страшат количество и сила врагов. И поэтому мы с
Михой вышли чуть вперёд, загородив собой Настю и напряглись.
-
Мож, лучемётом? – шепнул Мишка.
-
Если убивать начнут – вот тогда, - проговорил я.
Но тут Настя отступила немножко в
бок и вдруг сделала такой жест, словно сдёргивает с верёвки высушенную
простыню. И трое «игральцев» в момент лишились штанов, оказавшись в огромных
памперсах.
-
А-а-а!!! – завопили они, пытаясь укрыться руками.
-
Я вам телефоны оставила, бегите в кусты, звоните кому-нибудь! – воскликнула
Настя. – А ещё раз полезете, в лягушек превращу!
Мишка тут же демонстративно
притопнул ногой, показывая, как он после этого поступит с лягушками, и троица –
только что такая грозная, уверенная в своей непобедимости – метнулась по
ступеням вверх.
Мы выдохнули, огляделись. Табунок
японистообразных туристов весело перегыркивался, щёлкал-вспыхивал
фотоаппаратами, экскурсовод – дама средних лет с ярко накрашенными губами –
растерянно улыбалась.
Миха потянул нас за рукава и мы, как
ни в чём не бывало, вошли под своды грота.
-
Ух-хх… - сказал я.
-
И не говори, старина, полностью разделяю твоё мнение, - улыбнулся Мишка. – Если
б не наши прекрасные боевые подруги, где б мы были?
-
Не при женщинах говорить, где б мы тогда были, - покивал я, снова вздохнув. –
Настя, спасибо! Если б не ты… летели бы сейчас клочки по закоулочкам…
Благодарность, которую я в этот
момент испытывал, показалась мне вполне подходящим поводом к тому, чтоб Настю
обнять. Что я немедленно и сделал.
–
На самом деле, они в штанах, - засмеялась девочка, - памперсы и ноги голые –
это только видимость, через полчасика всё восстановится само собой… И в лягушек
я превращать не умею!.. Ладно, что тут у нас?
Я выпустил её из объятий, заметив,
что Мишка посматривает на нас с некоторой завистью.
-
Диану так же называли Тривией – богиней трёх дорог, - проговорил я, пытаясь
восстановить спокойствие и обрести деловитость. – А какие тут могут быть дороги?..
-
А вот такие! – возгласил Мишка, проходя в центр грота. – Смотрите: сзади меня –
выход, - он оглянулся, - а по бокам – он встал на манер статуи Иисуса в Рио, -
два прохода. Таким образом, я нахожусь на перекрестии трёх путей. И тут… должно
быть… - он посмотрел под ноги, запрокинув голову, оглядел потолок.
Мы тоже взглянули на пол (Миха даже
чуть отступил, чтоб нашим взорам не препятствовать), но плиты пола –
отшлифованные до блеска – несли лишь отпечаток бесчисленного множества каблуков
да подошв, и нам пришлось тоже задрать головы кверху.
Щели между камнями потолка кто-то недавно (и
достаточно варварски) заделал цементом, посреди каждого камня торчала шляпка
большущего гвоздя, похожего на костыль, которым прибивают шпалы – я где-то
читал, что этими «костылями» (чуть ли не под руководством самого Лермонтова)
крепили ковры и шали, украшающие свод грота для того самого злополучного бала,
за неделю до дуэли, а прямо над Мишкой…
-
А это – что? – несмело проговорила Настя, указывая пальцем; она, оказывается,
тоже увидела.
Точнёхонько над Мишкой, на одном из
камней кто-то, причём, видимо, очень давно (мелькнув взглядом – не разглядеть)
нацарапал несколько символов, образующих эмблему, заключённую в кольцо –
ладонь, под которой угадывалось нечто напоминающее малярную кисть или факел.
-
Оно? – я произнёс это так тихо, что сам не услышал.
-
Лестница нужна. Не допрыгнуть, - крякнул Миха.
-
Доброе утро! – услышали здесь мы.
И на маленьком экране появилась
заспанная, потягивающаяся Рора.
-
О, привет! – заулыбались мы. – Как ты? Отдохнула?
-
Ох… так хорошо… - протянула она - А у вас как?
-
А ты как раз нужна, - сказал я.
-
Что, опять? – глаза девушки залучились бирюзой. – Монстры окружают, шашки
наголо?
-
Нет, нет, всё мирным путём, - заверил тут же я. – Просто вот… а ты можешь
вылезти? Пока нет никого?..
-
Выходить в открытую реальность – это всегда так стрессоопасно…- засмеялась она,
- особенно для существа такой нежной душевной организации… Правда, никого?
Тогда выхожу.
Рора материализовалась (помимо
вчерашнего лёгкого наряда, на ней оказалась ещё короткая замшевая курточка),
ещё разок с удовольствием потянулась и огляделась.
-
И какие нынче траблодиты? Рассказывайте… Это Пятигорск, как я догадываюсь…
-
Вон – на потолке… вишь?..
-
Ну-у?.. И что?.. В вашем городке ещё
где-то такой знак есть. Не помню… надо в архив зайти…
Она склонила голову набок,
зажмурилась.
-
Не то, не то… А, вот он!
-
Где? - в один голос спросили мы.
-
Неподалёку. Открывай карту, я покажу.
Миха выхватил смарт, быстро прошёл
по ссылке и мы всмотрелись в экран.
-
Вот, - Рора указала розовым ногтем.
Это действительно оказалось рядом,
на Михайловском отроге – если идти,
скажем, от Чёртового моста к Эоловой арфе, не доходя до старинной казачьей
заставы.
-
И мне кажется, этот символ вам нужнее, - постучав по дисплею, произнесла Рора с
загадочной улыбкой. – К тому ж… если не ошибаюсь, указательный палец на рисунке
– тут на потолке – как раз в ту сторону и направлен. Вам явно стоит туда
сходить. А особенно тебе, - и она почему-то воззрилась на меня так, будто
видела впервые.
Я вопросительно взглянул (но Рора
только качнула головой, мол, нет, не скажу, сам посмотришь), перевёл взор на
Мишку и Настю.
-
А чё ты на нас уставился? – пожал плечами Миха. – Теперь ты у нас главный. Прокладывай
путь, о достославный лоцман, а мы – в кильватере.
-
Не лоцман, а капитан, - сурово промолвил я. - Скобелев, вольно! Постараюсь
оправдать ваше высокое доверие. За мной!
Мы зашли в бювет 17-го источника,
замахнули по два стаканчика (Настя, впрочем, побоялась, ограничилась
половинкой), потом взбежали по лестнице – мимо бювета «Второго» и «Нового
Красноармейского», а затем, свернув
направо, двинулись в горку по новому асфальту, ведущему к Елизаветинской галерее,
крышу которой всякие «турысты» (глядя с Горячей), частенько принимают за
виадук. Промчавшись мимо старого «Детского» источника (он почему-то работал),
мы быстренько добрались до старого же и давно отведённого в бюветы
«Красноармейского». И свернули на тропу, идущую на вершину Михайловского
отрога. А через пять минут уже стояли на скалах, между которых вилась стёжка к
Эоловой.
-
Через пятьдесят метров… нет, через сорок – расходимся цепью и ищем! –
скомандовал я. – Возражения есть?
-
Не, вы только гляньте! – проворил Мишка, - Константин Сергеич и в самделе
решил, что он первопроходец Пржевальский, а мы – его лошади.
-
Плоха та лошадь, которая не хочет стать Пржевальским, - ответил я. – Михал
Юрьич, можете принимать командование на себя. Я не в претензиях.
-
С удовольствием, - Мишка церемонно раскланялся. – И безотлагательно назначаю
своим штурманом Рору. Госпожа Аврора, ваш выход. Покажите высший пилотаж
навигации этому бездарю Юх…
Слова
застряли у Мишки в горле, он просто остолбенел, Настя переводила вопрошающий
взгляд то на Рору, то на меня, а я и сам стоял, словно громом поражённый.
Потому что на камне, до которого мы добрели так внезапно, и который, конечно
же, был именно тем самым, нужным нам камнем, обнаружилась не только уже
знакомая нам эмблема – ладонь и факел, обрамлённые кругом, но и надпись.
«Христофор
Юханцов», - прочитал я и растерянно посмотрел на друзей.
-
Твой предок какой-то, - хлопнул меня по плечу Мишка. – Там ещё что-то внизу.
Мы опустились на коленки, расчистили
камень от грязи и белого налёта, оставшегося после росшего тут когда-то мха,
вгляделись. Под символом стояла дата – «1841».
-
Интересненько… А что тут вытворял твой пра-пра, в год дуэли? Не Мартынова ли
дружок? Лермонтова убили, а потом – сюда с молоточком и зубильцем. И давай себя
увековечивать.
-
Они все между собой дружили, - огрызнулся я. – К тому ж, не обязательно –
предок, может, однофамилец.
-
Конечно, однофамилец, - иронично поддакнул Миха, - у нас же полстраны
Юханцовых. Ивановых и то меньше.
-
Ну, может, и предок, - согласился я. – Но понятия не имею, кто он и что он тут
делал.
-
А не хочешь свою ладонь к нарисованной приложить? – как бы невзначай спросила
Рора.
И тут до меня дошло, что это,
возможно, ещё один портал, но открыть его могу, по непонятным причинам, только
я.
-
Ты – избранный, Нео, - сказал Мишка.
Но мне было не до шуток.
-
А давайте сначала пообедаем, - предложил я; что-то мне совсем не захотелось
сломя голову бросаться в омуты неизведанных миров.
-
А давайте! – поддержала Настя.
Думаю,
она верно оценила моё состояние.
Я вытащил пакеты с едой, термос,
одноразовые стаканчики, салфетки, Мишка выудил из рюкзака печенье и бутылочки с
йогуртом.
-
Налетай! – сказал он. – А то когда потом придётся?..
И здесь, наконец-то, выглянуло
солнышко. Мир сразу же будто выплыл из мглистых пучин, расцвёл, воссиял,
озарился – так бывает, если со стекла сорвать тонировочную плёнку. Свет бурными
потоками хлынул повсюду, заливая просторы и нас, и камни, и траву, и крыши
домов, и Машук позади нас, который, казалось бы, радостно улыбался и
отряхивался от росы. Морщины неба разгладились, последние из них нырнули
пугливыми паучками за горизонт, который внезапно расступился, явив нам великолепие
Эльбруса и его верных – таких же сребровласых – друзей, идущих нескончаемой
чередой от пока ещё тонущего в тумане Казбека.
-
Как же красиво!.. – прошептала Настя; она привстала, будто собираясь взлететь.
-
Да, в мирах вашего пространства есть удивительные места, - радостно улыбаясь,
заметила Рора. – Жаль, не все это ценят.
-
Даже видят не все, - проворчал Миха. - Глянешь на толпу – все хмурые, злые,
готовы друг дружке глотку перегрызть… им небо и горы не в радость, а вот если
пожар у соседа…
-
Ладно, чё ты брюзжишь, как дед старый, - сказал я, складывая в рюкзак
недоеденное, – Думаешь, меня всё это не достало?.. Ну что?.. Пробуем?..
-
Угу! – кивнула Настя.
-
Тогда… - я занёс руку над эмблемой.
-
Он сказал: «Поехали!». И нажал рукой, - подбодрил меня Мишка.
Я выдохнул и уложил ладонь в
выемку-длань.
Тут же какой-то неведомый механизм
пришёл в движение. Круг, только что притворявшийся выбитым в скале, оказался
крышкой люка, которая начала плавно опускаться, удерживаемая тремя натянутыми
струнами. Полминуты спустя мы уже могли заглянуть внутрь и посветить
фонариками, но, к сожалению, полость под эмблемой походила на достаточно
обширную круглую комнату, и толком её разглядеть не получилось.
-
Прыгаем? – проговорил я, оценивая высоту; она выходила на глаз около полутора
метров.
-
Обратно вылезем? – засомневалась Настя.
-
Я думаю, запросто, - ответил я. – Если что, то и подсадить друг друга не
проблема.
-
Уговорили, я первая, - бодро сказала Рора и, присев на край, легко соскользнула
в яму. – Давайте, давайте! Не задерживайте движения!
Она приняла Настю, следом спрыгнули
мы с Михой. И крышка («ляда», - сказала Настя) тут же уехала вверх, отрезав нас
от солнечного света.
-
Этот лифт больше четырёх на борт не принимает, - произнёс Мишка, осматривая
стенки.
Огляделся и я. Но, к немалому
недоумению, никаких нор, углублений и даже вырубленных в скале знаков не
обнаружил. В диаметре сия камера – я, чуть согнувшись, померил шагами – не
превышала пяти метров.
-
А это не ловушка? – голос Насти слегка дрожал.
Я посветил наверх. В нижней части
ляды отчётливо виднелся отпечаток ладони.
-
Попробуем выйти, - проговорил я и нажал на символ.
-
Ура! – закричала радостно Настя.
Крышка
снова принялась опускаться и скоро плюхнулась на пол пещерки. Я выглянул. Вот
ей-богу не покривлю душой, если скажу, что какого-то подобного подвоха я и
ожидал. Мы были не на Михайловском… мы были… Я выпростал руки, подпрыгнул,
подтянулся, выбрался и тут же залёг – потому что Михайловский (я опознал его по
Эоловой арфе) высился напротив, а внизу – по тропинке, выложенной каменными
плитами – фланировали дамы и господа, словно сошедшие с портретов Брюллова. Так
что находились мы сейчас прямо над сводом грота Дианы, кажется, на той
площадке, где во время балов располагались музыканты. И при этом, примерно, в
начале или первой половине девятнадцатого века
-
Мих, мы попали в «Княжну Мери», - прошептал я. – вон Грушницкий идёт.
Мишка вылез, присоединился ко мне.
-
Мне с самого начала казалось, что без этого не обойдётся, - он потёр лоб. –
Рора, Настя, нам новая одежда нужна, под стать эпохе.
Мы помогли выбраться девочке, Рора
вознеслась сама, крышка люка, с едва заметным символом ладони, встала на место.
-
Поколдуем? – Рора с улыбкой взглянула на Настю.
-
С такой напарницей, как ты, это – одно удовольствие, - засмеялась та.
И
они мигом принялись за дело, наворожив нам с Мишкой ладные бежевые сюртучки,
красные жилетки, рубашки с высокими (но
отогнутыми) воротниками, украшенные ярко-синими лентами-галстуками, тяжёлые
узконосые башмаки, и широкополые соломенные шляпы, отчего мы стали похожи на
Тома Сойера и Джо Гарпера, идущих в воскресную школу. Себе же они с
удовольствием накудесили ажурные зонтики, легкие платья с широкими юбками (Роре
– охряное, Насте - салатное), полупрозрачные белые платки, шляпки (у Насти это
был, пожалуй, капор), одинаковые серебристые атласные туфельки на низком каблучке, отделанные на подъёме тремя рядами
перехватов с бантиками, скреплёнными гравированными стальными пряжками. Что же касается рюкзаков, то Настин (а она,
по нашему примеру, тоже сим удобным аксессуаром обзавелась) превратился в
крохотный ридикюль, куда как-то умудрились вместиться её девчачьи вещички, а
вот нам пришлось тащить в руках неуклюжие дорожные саквояжи без всяких лямок.
Оглядев
друг друга, мы вышли в свет.
- План такой, - сквозь
зубы промолвила Рора, - мы на денёк приехали из Кисловодска, поэтому тут никого
не знаем, мама и папа (она произнесла это на французский манер) вас отпустили
со мной, потому что я взрослая. Мы – кузены. Миша и Настя – брат и сестра… вы
оба светленькие... и мы с Костей тоже.
Мы из Москвы, но и в Москве недавно, жили… скажем, в Калуге.
- Мы уж как-то из Вяты
пришли… - проронил Мишка.
- А родители и, вообще,
наши семейства, - отмахнувшись, продолжила Рора, - сплошняком славянофилы,
поэтому по френч мы ни бельмеса. Я, правда, если что, подстрахую.
- Я тоже чуть могу, -
вставила Настя.
- У нас тут троюродный
дядя – некто Юханцов, мы ему хотим приветы передать и с визитом пригласить.
Чёрт, мы даже не знаем – военный он или штатский…
- И как по отчеству –
тоже… - заметил Миха.
- А как тут с кем
заговорить? – задумчиво произнесла Настя.
- А беседы тут заводят
у источника, - тут же откликнулся я. – Тут не столица, нравы свободнее, можно
без церемоний. Пойдём к Академичке. А, то есть, к Елизаветинской галерее, -
поправился я, поймав вопросительный взгляд Насти, - просто в разные времена
по-разному называли.
- Раз всё оговорено,
вперёд! – бросил клич Мишка.
И мы спустились на площадку перед гротом. По аллейке,
обсаженной липками, гуляло куча народу – разночинные военные в мундирах
каких-то неизвестных нам полков, горцы в чёрных и синих, изукрашенных
серебряными галунами, черкесках и в лохматых папахах, монахи в рясах и купцы в
мешковатых сюртуках и уродливых круглых шляпах, разнаряженные (с золотыми
цепочками, массивными часами, лорнетами) столичные денди-штатские – во фраках
самых неожиданных цветов, в шейных платках, полностью укрывающих не только шею,
но и рубашку, в цилиндрах и боливарах… и дамы… А о них, пожалуй, следует
сказать особо. Поскольку дамы не гуляли и даже не фланировали – они блистали.
Каждая складка платья или шали, каждый жест, взгляд, шаг сливались в абсолютно
цельный, законченный ансамбль, из которого невозможно было убрать что-либо
лишнее. Лишнего попросту не имелось! Батист, кисея, муслин, перкаль, кружева и
рюши, ленточки и банты, вздохи и улыбки… Нет, это описать невозможно, это надо
увидеть…
Мы прошли мимо Николаевских ванн (Лермонтовскую галерею,
конечно, ещё не построили), повернули вправо и двинулись в горку по Верхнему
бульвару (кажется, он назывался улицей Царской) вдоль новеньких (а ныне таких
обшарпанных) двухэтажных домиков, оставили справа деревянные Сабанеевские ванны
(не месте которых теперь – архитектурное чудо Пушкинских) и рванули круто вверх
по тропе, обсаженной виноградом, к Елисаветинскому ключу, у которого Печорин
столкнулся с Грушницким и Мери.
Разгорячённые, раскрасневшиеся мы, наконец-то, взобрались
к источнику и смогли рассмотреть «водяное общество». Здесь тоже прогуливались,
сидели на скамейках, разговаривали, толпились вокруг ванны с кипящей струёй,
принимали из рук инвалида наполненные кружки и стаканы, морщась, пили… но тут,
пожалуй (я увидел, как Настя скривилась), имелось слишком уж бессчётно всяких
хромых, паралитично-ревматичных и золотушных. И их обилие нашу беззаботную,
безотчётную радость малость угасило.
Скромно отойдя в сторонку, мы предоставили Роре полную
свободу действий, тем более что детям было б весьма странно затевать беседы со
взрослыми. И Рора не подкачала. Она живо выбрала цель – ею оказалась пышная
дама, подле которой с выражением невыносимой скуки на милом лице, стояла юная,
тоненькая девушка – и затеяла какую-то непринуждённую беседу, поминутно
прерываемую смехом. До нас, через бубнёж местной публики, доносились только
обрывки разговора. Мой французский, мягко говоря, далёк от совершенства,
поэтому руку на отсечение я не дам, утверждая, что разговор выходил именно
такой, но слышалось, примерно, следующее:
- …quel est ici l′espace, quelle beauté!..
- …il y a une semaine…
venus de Moscou…
- …la santé de son frère…
- …exigent que nous parlaient russe…
- …l′adverbe sauvages gaulois…[1]
Здесь Рора и
полная дама заливисто рассмеялись, явно довольные друг другом, и перешли на
русский.
- А это – мой родной брат Константин (я склонил голову), а
это – мои замечательные кузены Настя и Михаил (Мишка неуклюже поклонился, Настя
присела в книксене).
- А это, - в свою очередь, произнесла дама, - ma fille Лиза.
Надеюсь, вы подружитесь.
- Мы бы – с превеликой радостью, - тут же прощебетала Рора. -
Но мы через несколько часов обязаны ехать обратно. Нам удалось вырваться на
волю совсем ненадолго. Но цель нашего визита в Пятигорск, в том числе, это –
попытка найти троюродного дядю, он где-то здесь, но, к несчастью, мы не знаем,
где он остановился. Мы были бы вам чрезвычайно признательны, когда б вы нам
хоть что-нибудь подсказали.
Дама,
кажется, осталась недовольна, что дочь её снова останется без дружеского общения,
но, понимающе улыбнувшись, проговорила:
- Как имя вашего дяди? На Водах сохранять incognito невозможно, вполне допускаю, мы с ним знакомы.
- Его имя – Христофор Юханцов, - проговорила Настя, влезая в
разговор старших с очаровательной детской непосредственностью.
- Кристоф?! – разгладив морщины улыбкой, воскликнула дама, -
Кто ж его не знает? Прекрасный, воспитанный молодой человек. Не хлыщ, простите,
какой-то, не то, что некоторые… И весьма, весьма – оригинал! Он живёт, кажется,
напротив Николаевских, там спросите, его всякий знает… Он, говорят, какой-то
богдыханской гимнастикой тело мучает… - он снова добродушно заулыбалась, - И
всё мечтает, мечтает… чай с фарфоровых блюдец пьёт… Поэт, художник,
романтическая душа… Ох, - вдруг осеклась она, - Ведь прям, как Мишель
Лермонтов, упокой Господь его душу… Остроязык был, да, но славный, славный… Его
все любили… Все! – она повторила это так, словно опровергала чей-то злой
навет.- Неделю, как схоронили… горе ужасное, весь Пятигорск рыдал… Да, что –
Пятигорск, вся Россия в слезах… Я как вспомню, так сердце становится и не
бьётся… И так тут у нас забурлило после его смерти, что… - она склонилась к
Рориному уху, - что синемундирных набежало…куда не поворотись, а всё – синее…
видимо думали, что мы тут какую-то Bastille брать
начнём… Вот, второй день, как утихло…
Воцарившуюся
было тишину, нарушили весёлые возгласы компании, завалившейся со стороны
Александровских купален.
- Спасибо вам огромное, Прасковья Алексеевна, – тут же
сказала Рора, исполнив изящный реверанс, чем, наверное, окончательно покорила
пышную даму. - Хотелось бы встретиться с вами и, конечно, с Лизой в Москве,
продолжить знакомство, но теперь нам пора откланяться. И к дяде поспеть надо, и
вернуться ко сроку, чтоб родителей не расстроить… До свиданья!
- Спасибо! До свиданья! – эхом откликнулись мы и помчались
вниз, надеясь застать таинственного Христофора дома.
Я глянул на
часы. Здешнее время никаких поблажек решило нам не давать и стремительно
подползало к полудню. Хорошо б ещё, подумалось мне, хоть одним глазком увидеть
Александровский источник, который бил на месте нынешнего Орла, но так
получался, хоть и небольшой, но крюк. И мы стремительно сбежали (я б сказал,
низверглись) по тропе, наталкиваясь на прохожих, извиняясь и перебрасываясь
шутками. В самом низу мы сбавили темп и двинулись степенно, как приличествует
молодым людям из добропорядочных семейств.
- Здравствуйте! – окликнула Рора пожилого человека восточного
вида в простонародном облачении, который стоял во дворе одного из домов,
пытаясь щёткой очистить рукав сюртука.
Тот взглянул
хмуро, исподлобья, недовольный тем, что его отвлекают от важного дела.
- Что вам, барышня? – почтения к правящему классу я в его голосе не
уловил.
- Мы ищем господина Юханцова, нам сказывали, он здесь где-то…
- Кристобаля Алексанча? – во взгляде незнакомца что-то
оживилось.
- Да-а… - чуть неуверенно подтвердила Рора, - Христофора
Александровича. Дело в том, что…
- Вот сюда проходите, дома он, гулять собирается… а я чисти
потом… другие – вон – по бульварам ходят, а его вечно черти несут…
Следуя
указующему персту сердитого старика, который продолжал что-то ворчать, мы поднялись
по шаткой, обрамлённой перилами, деревянной лестничке на второй этаж и, так как
дверь нашли открытой, осторожно заглянули внутрь, легонько по двери постучав.
- Христофор Александрович! – позвала Рора. – Господин
Юханцов!
- Если вы – ко мне, а я в этом не уверен, - послышалось
откуда-то из глубины, - то проходите, усаживайтесь на диван. Я сейчас.
Мы,
озираясь, вошли, уселись. Помимо дивана, в комнате обнаружились стул, укрытый
пледом и круглый стол, заваленный бумагами, прямо поверх которых возвышались
кренящиеся, словно Пизанские башни, стопки книг, и стояли три внушительных
размеров чернильницы с разноцветными, разновеликими перьями.
- Чем могу быть полезен? С кем имею честь?
Хозяин – в
палевом фраке, серых в полоску брюках, в шейном платке цвета индиго, с тростью
и высоким цилиндром в руках – будто собрался в оперу - вошёл пружинистой
походкой, окинул нас проницательным, но, в то же время, доброжелательным
взглядом. На вид ему было около тридцати пяти, осанка и, пожалуй, усы выдавали
в нём бывшего военного, в широко расставленных чёрных глазах затаилось скрытое
любопытство, а несколько длинный чуть с горбинкой нос, тут же переадресовал мою
память к фотке прапрадеда Павла Петровича.
- Распорядиться о кофе? У меня настоящий, не моренковый, - хозяин
улыбнулся.
И тут я
понял, что не знаю, с чего начать этот необычный разговор.
- Мы не будем ходить кругами, - пришла на помощь Настя,
приподнимаясь. – Всё скажем прямо. Но давайте познакомимся.
- Я и сам не любитель туманных экивоков, - снова улыбнулся
хозяин. – Моё имя вам знакомо. Назовите себя.
- Я – Анастасия, - девочка сделана намёк на книксен, - это –
Аврора, а это, - мы привстали, – мои друзья… Миша Скобелев и Костя… Костя
Юханцов.
На секунду
Христофор Александрович замер с полуоткрытым ртом и вскинутыми вверх бровями.
Но его замешательство вышло совсем недолгим.
- Погодите-ка, - произнёс он, подвигая стул и усаживаясь
напротив нас, – получается, что…
- Да, - сказал я. – Я нажал на символ ладони… тот, что на
скале, не доходя Эоловой арфы… И у меня, да, получилось… Видимо, потому что я –
тоже Юханцов. Мне кажется, что я ваш далёкий потомок. Мы – из будущего.
Как же давно
я хотел произнести эту фразу! Мне даже показалось, что внутри меня вдруг
вскипел маленький радостный фейерверк.
- А выбрались вы… - старший Юханцов уже взял себя в руки, -
над…
- Гротом Дианы, - закончил я его фразу.
- А вы знаете, куда можно попасть отсюда, если опуститься в
чрево скалы на Михайловском отроге?
- Нет, - я покачал головой.
- Мы надеемся найти тут с вашей помощью факел, зажжённый от
луны, - сказала Настя.
- Тише! – воскликнул хозяин, вскакивая со стула и выглядывая
во двор.
Он захлопнул
окно и прикрыл дверь.
- Так… мои юные друзья, - промолвил он, - настоятельным
образом рекомендую вам оставить эту затею и отправляться по домам. Отчего-то я
предполагаю, что ваши родные не имеют ни малейшего представления, во что вы
ввязались и о том, где вы сейчас находитесь. И вы не имеете никакого понятия о
том, какие силы вам противостоят. Точнее, будут противостоять, если вы… -
хозяин в волнении прошёлся по комнате. – А вот если вы располагаете временем,
то расскажите-ка мне о будущем, я никак не могу туда вырваться…
- Христофор Александрович, - Рора подняла на него пушистый
взгляд, обволакивающий теплом и светом, - мы имеем понятие о тех, кто нам
противостоит. Уверяю вас, мы тоже кое-что можем. Скажем, так, - она на
мгновенье превратилась в огромную тигрицу, - или так, - трёхметровая валькирия
сжимала в руках устрашающий многоствольный пулемёт, - или вот так, - она взмахнула
рукой, и на подоконнике выстроился ряд глиняных кашпо с благоухающими
экзотическими цветами.
- Не знаю, не знаю…- мой предок во время всей этой
демонстрации даже не дрогнул. – Из-за факела уже убили моего близкого товарища…
Вам же известны наши события? Светоч принадлежал ему, это их фамильная
реликвия. Но теперь его род угас… а факел мы успели спрятать в другом мире…
Хорошо, - вдруг решился он. – Я расскажу. И, надеюсь, это вас образумит. Итак…
Сведениями о происхождении артефактума я не располагаю. Мишель никогда не
рассказывал. В начале апреля, ещё когда он был в Петербурге, к нему пришли двое
и захотели факел купить. Предложили большие деньги. Откровенно сказать, просто
неслыханные, невероятные деньги. Но Мишель только посмеялся над ними и выгнал.
Повторно к нему заявились уже здесь – на Водах. На сей раз с угрозами. Но –
испугать Мишеля? Такой силы нет ни на земле, ни под землёй, ни на небе. Но он,
конечно, понял, что эти… я даже не знаю, люди ли они… что они на этом не
остановятся. Могут и выкрасть. И тогда, помня о нашем давнем разговоре, он
обратился ко мне. Мы открыли врата и…
Чёрт! – вдруг оборвал он себя. – Никак, никак я не могу привыкнуть, что
Мишеля больше нет! И
я, и Арнольди, и Лорер, и Дорохов – все мы пытались и надеялись отговорить его
от благородства. Он же был отличным стрелком! Мог бы хотя бы ранить Мартынова.
Чтоб тот не сумел прицельно стрелять… Нет!.. Эта дикая смесь… страшная, взрывоопасная смесь! Un mélange de fierté et de noblesse![2]Но всё было зря! Touta été inutile… проклятый сельский бал! Проклятая
дуэль! Таких людей больше нет… Он был самым лучшим… самым лучшим из
нас!.. Рад, что смогли похоронить, как он этого заслуживал, а не… Дорохов этого
gredin`а Эрастова едва не придушил…
Христофор Александрович упал на стул и закрыл лицо руками.
- Извините… - услышали
мы. – Но принять его смерть невозможно. По крайней мере, сейчас… А теперь, -
тут мой предок поднялся и уставился на меня, - теперь речь пойдёт о нас с вами
– дорогой Константин… как вас?
- Сергеевич, - подсказал я.
- Да, о нас, Константин Сергеевич, - продолжил Христофор
Александрович. – Дело в том, что там, - он неопределённо махнул рукой, - там, в
другом мире, у нас есть интересные кузены… И, причём, настолько интересные, что
и не знаешь, чего от них ожидать – то ль воплощения чуда чудного, то ль
обретения мрака вечного… Потому что они не нашего с вами человеческого
роду-племени. Они – потусторонние. Духи огня, воды…
Я слушал
завороженно, не веря собственным ушам.
Как
выяснилось, какой-то наш пращур-колдун, звали его Даниил, оставив после смерти
жены сына в людском мире – на попечении сестры, ушёл через портал в земли
всякой нежити, и там женился повторно на теперь уж какой-то огнёвке. И та ему
тоже детей нарожала. Содеялось всё это в тот год, когда Минин да Пожарский с
поляками воевали, отчего сейчас кузены у Христофора Александровича были уж
десятиродные.
- Я и думать не думал… да и как такое удумаешь?.. К тому же –
ну, что за родня? – двести лет с гаком минуло. А вот же… сами меня сыскали.
Говорят, у них родную кровь чтут и привечают.
Мой предок
развёл руками и улыбнулся.
- Кем же ты мне приходишься?
- Я только прапрадеда Пал Петровича знаю, - ответил я, - у
нас его фото есть. А, это картинка такая… она 1905 года. А что раньше было?..
Он в Ростове-на-Дону жил, редактором в газете работал… Так где искать светоч?
- М-да… - вздохнул Христофор Александрович, – что с вами
делать?.. Идём! Поговорим доро̀гой. Вы мне изложите про будущее, а я вас
просвещу про этот странный…
- Не Зелёный, случаем?.. – вставил Мишка.
- Да, так он и сказал, Зелёный мир.
И мы, ничуть
не мешкая, отправились на Михайловский отрог, чтоб через десять минут уже в
нерешительности переминаться, поглядывая на эмблему с ладонью.
По пути мы рассказали о цели нашего путешествия и постарались
как можно красочнее описать будущее, проиллюстрировав повествование мобильниками, Христофор
Александрович охал, ахал, удивлялся и улыбался. А теперь – над скалой – пришёл
черёд говорить ему. И он поведал нам следующее. Во-первых, Зелёный мир – ну, оч-чень
странный, там нет ни людей, ни животных, ни птиц (зато по воздуху плавают
рыбы), ни членистоногих. Несколько раз он, пока находился в гостях, видел в
небе стайки медуз. Растений тоже, можно сказать, нет, за исключением
водорослей, растущих на суше, словно травы, кусты и деревья. Во-вторых, наши
кузены – довольно могущественный клан, но с правящими герцогами-вампирами
находятся в постоянной вражде, хотя на власть, в силу своей нечистокровности,
вроде б, претендовать не могут. В родне у нас там водяные, волоты, летавицы,
шиликуны и прочие очаровательные фольклорные элементы, которые могут расценить
наше появление, как лишний повод перекусить человеченкой. Впрочем, узы крови –
дело святое, свои только защитят, а вот коль чужаку попадёшься – тут уж не
взыщи. Контактирует там Христофор Александрович с одним молодым, вполне
здравомыслящим вукодлаком по имени Асархаддон Юханцов, отчества у них не в ходу
– только, если что-то церемонное и торжественное, а отца его (они как-то
встречались) зовут Утухенгаль. Семейство, по их меркам, вполне приличное, ничем
особо кровожадным не прославившееся, если не считать за злодейство
периодические схватки с другими родами, которые иной раз заканчивались
поеданием пленных. Но таков обычай, и ничего не попишешь.
- Ох, а что ж я… - неожиданно, оглядев себя, уныло произнёс
Христофор Александрович, - как же я в таком виде-то? Переодеться забыл…
- Не печальтесь, - проворковала, улыбаясь, Рора, - это дело
поправимое. В каком наряде вы там бываете?
- В бурке, в папахе. Как montaqnard au qrand poiqnard[3], м-да…эти слова я теперь век буду помнить…Но, полагаю, вы выручите меня, прекрасная ворожея? – Рора
явно ему приглянулась. – Я, после Зелёного мира, с чудесами чуть обвыкся, но то
искусство, что вы явили сегодня…
- А в чём там местные ходят? – спросил Мишка, кажется, он был
малость уязвлён тем, что я, а не он – главный герой, а ему приходится быть при
мне Санчо Пансой или Роном Уизли.
- Туземцы предпочитают наряды из шкур, - ответил мой пра-пра,
– как Робинзон Крузоэ на острове.
- Тогда – да здравствует Робинзон! – воскликнула Рора. –
Настя, поможешь?
- Конечно, - кивнула девочка.
- О, и mademoiselle Nasie тоже? – восхищённо произнёс Христофор Александрович.
- Ещё как – тоже, – отозвался Миха.
Настя одарила
его благодарным взглядом, и, с присущим ей упрямством, принялась кудесть. Так
что очень скоро из Тома Сойера я превратился в джеклондоновского Киша.
Остальные выглядели примерно так же.
- Один за всех? – вопросительно произнёс Мишка.
- И все за одного! – крикнули мы с Настей.
- Ваш девиз звучит, как фраза из романа, - проговорил
Христофор Александрович.
- Да, это из… - начал я.
- А я вот что сделаю, - перебил меня со счастливой улыбкой
старший Юханцов, - я скажу Олонецкому – это мой стародавний товарищ по
университету, малоудачливый композитор –
он состоит в переписке с одним французским начинающим писателем, неким Alexandre
Dumas, и пусть тот непременно вставит
эти ваши слова в свой роман. А? Как вам эта идея?
Мы
переглянулись.
- Замечательно, - сказала Настя,
округляя глаза.
- Да, согласен, - пробурчал себе
под нос Миха, ещё тише добавив: - вот и парадоксы начались…
- Конечно, - бодро сказала Рора, - пусть напишет! И тогда
через три года мир получит книгу на все времена. Мы идём?
- Что ж, друзья, - взглянув на меня, проговорил мой предок, -
мы, как отважные делавары, ступаем на тропу войны… прошу вас быть осторожными,
любая оплошность может оказаться губительной.
Я вздохнул, присел, поднёс руку к выбитой ладони, мне
почудилось, что от неё исходит покалывающее тепло.
- А «Демона» Михаил Юрьич, случайно, не под впечатлением от
вашего похода сюда сочинил? – спросил я, при этом вспомнив, что ещё совсем
ребёнком он побывал в Золотнике – мало ль чего он там высмотрел.
- Да, - ответил Христофор, - и «Русалка плыла по реке
голубой» – тоже. Но только не от похода, а от моих рассказов он загорелся.
Были-то мы с ним тут гораздо позже…
Я кивнул и, более уж
не колеблясь, приложил руку к выбитому рисунку. А минуту спустя мы уже
рассматривали тоскливый простор, окутанный мутным зеленоватым дымом, в
просветах которого, я, впрочем, легко разглядел очертания и Михайловского
отрога и Машука.
- География совпадает, вот что радует, - заметил мой предок.
– Не заблудимся.
Мы стояли на
треугольной каменной площадке между полуразрушенных колонн.
- Заброшенное капище Артемиды, - проговорил Христофор
Александрович. - Я б, конечно, назвал это храмом, но здесь так не говорят. И
Артемиду не чтут. Здесь в фаворе другие боги.
- Да? – усмехнулась Рора. – И какие же?
- Анхур, Сет, Эа, Рамман, Мара…
- Ах, вот они где! – кажется, Рора что-то для себя прояснила.
- И Михайловский отрог тут именуют Стеной Аида, а Горячую –
Гривой Чернобога.
- А Эльбрус? – спросил Мишка.
- Шатакрату.
- То есть, Индра, - уточнила Рора.
- Да, что означает: «стократный». Звучит, кстати, вполне
понятно для русского уха, что подтверждает любопытную теорию о связи славянских
языков с древним санскритом… Кстати, Машук называют – Тхадака... (Тут Рора
закатила глаза и покачала головой.) Но нам нужно как-то уведомить Асархаддона о
нашем визите. Здесь между собой они общаются посредством мыслей… Жаль, сей
полезный дар присущ только нежити…
- Телепатически общаются? – похмыкал Мишка.
- Теле… как ты сказал? – не понял Христофор.
- Телепатия – то есть, общение мыслями на расстоянии.
- Странное словечко… Я
б, скорей, назвал это теле-логией. Но, в любом случае, мы этим талантом не
владеем. Поэтому придётся спуститься вниз, в город…
- Дао есть… - Рора беззаботно улыбнулась.
Кажется, я
уже однажды слышал эту короткую реплику.
- Дао? Вы продолжаете меня удивлять, прекрасная Аврора, -
Христофор Александрович полушутливо склонился. – Я – знаток китайских учений.
Но как наука мудрейшего Лао-Тзе нас выручит?
- Вы мне скажете, что сообщить этому нашему другу, а я
напишу. И отправлю. И он получит. От вашего имени… - Рора лукаво улыбнулась и
тут же вытащила из какого-то потайного кармана мини-копию своего замечательного
пульта.
- Палочка-выручалочка? - скосился на гаджет мой предок.
- Намного лучше! – ответила Рора.- Итак…
- Итак, пишите… Дорогой кузен! Я нашёл способ с тобой
связаться. Мы находимся на капище Артемиды. Прошу тебя о безотлагательной
встрече. Искренне твой, Христофор.
- Надеюсь, он ответственный и отзывчивый чело… э-э-э… вурдо…
- Мишка замялся, так и не подобрав слова.
- Он очень обязательный и никогда меня не подводил. И я
стараюсь отвечать ему тем же…
-
Если б все такие были… - пробурчал Миха.
Я осмотрелся. Водоросли произрастали повсюду – бурые, синие,
зелёные, красные, фиолетовые, даже жёлтые и оранжевые, в общем, всяких самых
неожиданных цветов и расцветок, причём и форма водорослей поражала воображение
– какие-то из них напоминали траву, некоторые разрастались кустами, а в лощине
между отрогами гордо вздымались высокие – с широкими кронами – древовидные.
Вскинув голову в небо, я не смог не улыбнуться. Среди низких
рваных тучек парила стайка рыбёшек, лениво помахивая плавниками, а над ними грозно
темнел силуэт какого-то огромного существа, возможно, ската или акулы. Но чтоб
углядеть рыб (как я тут же для себя выяснил), голову запрокидывать вовсе не обязательно.
Они плавали везде – куда ни глянь, в том числе, и у самой земли. Повернувшись,
я увидел, что совсем неподалёку, между расселин, вовсе нас не страшась,
беззаботно резвится небольшой косячок полосатых, украшенных шипами рыбок, а из
норы выглядывает, видимо карауля добычу, безобразная голова мурены.
- Рор, а всё-таки, что такое дао? – проговорил
Мишка.
-
Это – почта Бога, - улыбнулась она.
-
И что, можно прям Богу письмо написать? – недоумённо проговорил я.
-
Нет, Ему нельзя. Админам можно.
-
А кто – админы? – тут же поинтересовалась Настя.
-
Разные… - засмеялась девушка, - вечность большая, некоторые такие были, что
лучше не связываться. Кали, например. Я её сто десятым парсеком обхожу.
-
Кали здесь тоже в почёте, - проронил Юханцов.
-
Не сомневаюсь, - кивнула Рора. – А вот, наверное, и наш…
Как и подобает истинному
потустороннему, Асархаддон вышел из пламени, что
внезапно вспыхнуло рядом с нами. Откровенно сказать, чего-то особо
демонического в его облике я не приметил.
- Здравствуй, Фор.
- Приветствую тебя, Асар.
Они пожали
друг другу руки, как добрые друзья.
- Моё имя здесь лучше полностью вслух не произносить, -
пояснил нам Христофор Александрович. – Познакомься, брат, это мои друзья.
- Моё, в таком случае, тоже, - сказал Мишка.
- И моё, - вставила Рора.
- Хм… да, верно… Тогда, чтоб никому не стало обидно…
И мой «пра»
назвал нас по очереди, ограничив имена первым слогом. Вышло забавно.
- Впредь так и буду тебя звать, господин Кон, - шепнул Мишка.
- Для болельщика ЦСКА такое сокращение, как honoris causa, милейший господин Мих, - ответил я.
- А нас вот что сюда привело, -
проговорил между тем Христофор Александрович. – Нам срочно нужно забрать предмет,
который мы оставляли тогда… Мой друг убит. Убит подло. Негодяи сыграли на его
благородстве… И теперь наш долг – уничтожить эту вещь, чтоб она им не
досталась, чтоб смерть его не была напрасной, чтоб они не торжествовали…
- Сожалею, брат, - взгляд Асара затуманился. – Но сейчас это
невозможно. Я отнёс его за Чинвад, а сегодня мост охраняют солдаты Саргона.
Завтра наш черёд. Приходи завтра.
- А зёрна? – вдруг вспомнила Настя. – Зёрна звезды Лувияарь?..
Их мы не найдём? Нам нужно три зёрнышка.
- Это можно, - ответил Асар. – Мост недалеко. Можно пройтись.
- Идём! - тут же сказала Настя.
- Хорошо. Только быстро! – проговорил мой потусторонний дядя.
– Не хотелось бы…
- Тут общение с людьми не приветствуется, оно, как бы под
негласным запретом, - сказал Христофор Александрович. – Можно угодить в
неприятности.
- Тогда – побежали! – засмеялась Рора.
И мы весьма
скорым шагом направились вверх по тропе, так и хочется сказать: «к Орлу». Но,
конечно, никакой скульптуры мы там не обнаружили, а вот источник бил.
- Можно? – поинтересовался я у Асара.
- Да, пейте, - сказал он и, зачерпнув пригоршней, утолил жажду
сам.
На вкус вода была – точно наш
«Второй», отчего Рора смешно скривилась, а Настя показала нам с Мишкой язык.
Вскоре,
пройдя по скалам Горячей, ну, то есть, Гривы, мы оказались на месте. Подойдя
ближе, мы с Мишкой не поверили глазам – то, что издали по привычке
представилось нам крышей Езаветинки, оказалось мостом. Тем самым –
таинственным, зловещим мостом Чинвад! А прямо над ним, метрах в пятнадцати от
земли, парило в воздухе гигантское дерево, растущее кроной вниз, ветви которого
свисали под тяжестью светящихся плодов. С обоих сторон моста, как я разглядел,
стояли суровые стражники, одетые, словно воины Ашшурбанапала на каком-то
древнем барельефе.
- Ближе не сто̀ит, - проговорил потусторонний Юханцов. –
Посмотрим здесь.
Он нагнулся,
пошарил взглядом.
- А, вот… Три нужно? - он подобрал с земли что-то блестящее,
показал нам.
- Это оно? – шепнула Настя.
- Да, - кивнул Асар, - держи.
Девочка протянула ладони и вукодлак тут же вложил в них
прозрачный, словно стеклянный, немножко бугристый шарик, робко светящийся
изнутри. Диаметр его, пожалуй, не превышал трёх сантиметров. В общем… я и так
уж чувствовал себя, как Садко на дне моря-окияна, а тут ещё и алмазы в каменных
пещерах...
- Ищите, - проговорил Асар. - В щелях, как правило. Детвора
подбирает, но они же опять падают.
Мы
присмотрелись. Второй нашла Настя, третий – Рора. Нам с Мишкой не подфартило,
только зря на коленках проползали.
- Всё? – спросил Асар, мы покивали. - Тогда убираемся отсюда.
Если располагаете временем, почту за честь пригласить вас в гости, это
неподалёку. И отец обрадуется.
- Прости, брат, - развёл руками Христофор Александрович, – но
времени нет совсем. Молодые люди придут сюда завтра. Отдай реликвию моего друга
им. Они знают, что делать. А я наведаюсь через недельку, потолкуем.
Предварительно оставлю записку – где и всегда, под корнями. А теперь нам пора…
- Стойте! – вдруг услышали мы.
И из
сгустившейся тьмы один за другим вышли три воина, закованных в латы, с
накладными ярко-оранжевыми бородами, в остроконечных шлемах, увенчанных
султанами.
- Именем герцога, - произнёс громовым голосом появившийся
первым, - ты, Асархаддон Юханцов, арестован. И будешь немедленно препровождён в
крепость Шатт для последующего суда…
- И казни? – иронично осведомился Асар.
- Герцог справедлив, он решит, – ответил воин. – А вам, - он
поворотил презрительный взгляд в нашу сторону, – надлежит немедленно покинуть
эти земли.
- И в чём я виновен? – с усмешкой промолвил Асар, не думая
тронуться с места.
- В недопустимых связях с низшими, - прогремел воин, - и ты
не можешь этого отрицать.
- Закон не запрещает дружбы с людьми, - пожал плечами Асар. –
Более того, твоя попытка взять меня под стражу – вот попрание закона. Но если
ты задумал довести своё дело до конца, пробуй…
И здесь же
вокруг задымилось, а из дымов начали появляться нечистые – трое огромных
волотов, похожие на сумоистов, решивших заняться культуризмом, водяной, в росте
волотам не уступающий, но выглядевший по сравнению с ними, можно сказать, изящно,
две летавицы, прекрасные лица которых были сейчас обезображены ненавистью, и
пятеро карликов-шиликунов – возможно, это кого-то из них мы повстречали в
«Тридцати трёх буханцах», когда знакомились с Флейтой.
- Ты же знаешь, Набон, клан у нас дружный, – улыбнулся Асар.
- Мы предполагали нечто подобное, - проговорил посланник
герцога, - и мы подготовились.
Снова всё
окрест заклубилось, и за спиной Набона возникла дюжина бледных, совершенно
вампирского вида – с пустыми глазницами – латников.
- Сдайся, Асар, - пророкотал Набон, - и все останутся живы.
- Если б это кого-то спасло, я б согласился, – ответил Асар,
- но они, - он оглянулся на своих, – меня не послушают… А вы… - он обернулся к
нам, - вы – уходите, бегите к вратам. Полагаю, они нас убьют. Во всяком случае,
постараются.
- Я от врага не бегаю, - улыбнулся Христофор Александрович.-
Я, знаешь ли, русский офицер. Я и в битве при Валерике был. И здесь не струшу.
К тому ж, у меня на сей случай припасено.
С этими
словами он выхватил из-за пояса два новеньких кольта.
- Десять пуль тридцать шестого калибра. Наповал их, может, и
не сразят, но остановят – это точно. А тут и ты подоспеешь.
- А вот это их точно наповал угробит! – неожиданно заорал
Мишка, вытаскивая жезл и направляя его на вампиров.
- А если и этого не достанет, то и я есть… - засмеялась Рора
и моментально превратилась в огнедышащего, вставшего на дыбы дракона, покрытого
панцирем и сжимающим по мечу в каждой из четырёх верхних лап.
Я обнял
Настю за плечи, глянул вокруг. Клан Юханцовых стоял монолитно, как скала,
готовая в любую секунду обрушить мощь на
врага. Асар улыбался, но его улыбка добра не предвещала. Улыбался и Христофор,
он, кажется, даже предвкушал битву. Я перевёл взгляд на гвардию Саргона. К их
чести, они не дрогнули. И только Набон, казалось, испытывал некоторые сомнения.
Впрочем, он колебался недолго.
- У нас – приказ, - коротко сказал он. – Взять его! Живым или
мёртвым.
Я, понимая, что никак не могу быть полезен, повалился на
землю и укрыл собой Настю. И тут же что-то загрохотало, зажужжало, засвистело,
послышался звон и скрежет мечей, крики, возгласы и стоны.
Через пару минут я осторожно приподнял голову, метнул быстрый
взгляд. Схватка переместилась метров на двадцать правее. Мишка по-прежнему
стоял с жезлом в руках и, словно из огнемёта, поливал врагов шипящим пламенем,
что, впрочем, беспокоило их не сильно. Летавицы – взлетев в воздух и водяной –
стоя на земле, наседали на Набона – тому приходилось лишь отбиваться. Три
шиликуна лежали бездыханны, а оба Юханцова, как и двое волотов, уже были
ранены. Так что, откровенно сказать, без Роры шансов бы у наших не было, только
её усилиями удавалось теснить бойцов герцога, да и то, как я увидел, ей
пришлось по ходу сражения несколько раз менять оружие, так как жар мечей
вурдалакам вреда не причинял. В конце концов, Рора принялась бить их молниями,
вылетающими из пальцев. И только тогда упыри начали падать и рассыпаться во
прах. И вскоре Набон остался один.
Быстро отойдя в сторону, он воткнул меч в щель между камнями
и с силой ударил по рукояти ногой. Меч хрустнул и надломился.
- Можешь убить меня, сын Утухенгаля, - проговорил Набон,
скрещивая руки на груди.
- Ты знаешь, я никому не желаю смерти,- промолвил Асар.-
Можешь идти. И передай своему хозяину, что клан Юханцовых законы не нарушает. А
если Саргон думает иначе, то пусть готовится к войне.
Набон бросил
злобный взгляд, сплюнул и вошёл в туман, сгустившийся подле него.
Мы
столпились над мёртвыми шиликунами.
- Похороним их с честью, - промолвил Асар. – Они были
храбрыми воинами.
Он разорвал
штанину и осмотрел свою рану. Одна из летавиц, наскоро взглянув, оторвала длинный
стебель водоросли и перевязала ему ногу.
- Дохромаю, спасибо, – буркнул Асар. – Спасибо и вам, - он
обратил взор в нашу сторону. – Ты не смог принять участия в битве, - он глянул
на меня, - но ты укрыл собой девочку, значит, из тебя вырастет воин… Благодарю
тебя, брат, благодарю тебя, Мих, ваша отвага сдержала первый натиск врага, я
всегда буду помнить об этом… А без тебя мы бы погибли, - он улыбнулся и склонил
голову перед Ророй. – Клан Юханцовых у тебя в долгу. Всегда можешь рассчитывать
на нас. А теперь… Фор, что у тебя с рукой?
- Не знаю, пустяки, кажется, - ответил тот, пытаясь
пошевелить пальцами правой руки. – И не такое случалось.
- А я всё-таки гляну, - сказала Рора.
Подойдя, она
вспорола рукав ногтем. То, что открылось, оказалось ужасным – между посиневшими
обрывками мышц и кожи просвечивала обугленная бурая кость. Христофор сморщился
и отвернулся.
- Что ж… - проговорил он, - без руки тоже жить можно. К тому
ж, я – левша.
- Конечно, можно, - сказала Рора, – но им вдвоём веселее.
- А разрешите мне? – воскликнула, подбегая, Настя. – У нас в
школе курсы были, я ходила.
- Вместе! - улыбнулась Рора. – Я прокладываю кровь и нервы, а
ты делаешь мышцы и кожу. Хорошо? И друг другу подсказываем, если что не так.
- Договорились! – засмеялась девочка.
И они дружно
принялись за дело.
Мы с Мишкой попрощались с моими потусторонними родственниками
(я поймал себя на мысли, что никак не могу уложить в голове наличие вот этакой
родни, и что они – тоже Юханцовы!), волоты подняли мёртвых шиликунов, и все, за
исключением летавиц и Асара, скрылись в поднявшейся, заполнившей округу
дымке.
Минут через
десять рука Христофора Александровича вновь обрела прежний вид.
- Всё, как новенькая! – захлопала в ладоши Настя.
- Не исключаю, что будет ныть, - добавила Рора. – Но, думаю,
через месяц пройдёт.
Христофор
выглядел ошеломлённым.
- А я уж ей adieu и прочие аrrivederci сказал,
но… но вы… - от переполнявших его чувств, он задохнулся и, ещё разок взглянув
на руку, сперва раскланялся, а после несмело обнял Настю и Рору.
- Люблю, когда у сказок хороший финал, - промолвил Асар. –
Перра, Флиша, - он обратился к летавицам, - проводите наших друзей? А я пойду
ногу лечить. Всё, брат, давай, до встречи. - Они обнялись, - А вас четверых, –
он отчего-то взглянул только на Рору, - я жду завтра, как и договаривались.
Вход со стороны Золотника – вон там, – он указал на пещерку, в которой я угадал
наш «Грот Лермонтова».
- Так мы и со стороны Пятигорска там зайти можем, -
проговорил я.
- Можете, - усмехнулся демон. – Передайте тогда привет моему
праправнуку и навестите мою могилку. Ваш же Пятигорск на сто восемьдесят лет
вперёд убежал…
- А, не подумал… то есть, не знал, - пробормотал я.
- Бывает… А как
придёте, сообщите мыслефразой, как сегодня, – продолжил вукодлак. - Ладно?
- Ладно… - сказал Миха. – До свидания.
Пожав Асару
руку, мы пошли по тропе в сопровождении идущих рядом, иногда вспархивающих,
летавиц. Рора с Настей завели с ними какой-то женский разговор. Мы же с Михой и
Христофором шли молча. Возможно, они о чём-то размышляли, не знаю, у меня ж
голова была настолько пустой, что, кажется, ударь – зазвенит.
- Перра, Флиша, - вдруг сказал Мишка, - а по дороге на нас не
нападут? Как думаете?
- Нет, сегодня битвы большше не будет, - ответил одна из
летавиц; как их меж собой различать, я не понял, – потом кх-огда-нибудь, через
недельку. Так заведено, что нашша вражда должна быть вечной. Саргон уже
уничтожил кх-огда-то один древний род, второй раз никх-то ему этого не
позволит. Мы – Юхханцовы – сменили кх-лан Гальба. Но и, в то же время, нам тоже
не дадут уничтожить род Саргона. Это обычай. Так было, и, наверное, так-х
будет.
Наверное, у
летавиц какая-то особенность речевого аппарата, выслушав ответ, подумал я, та –
в «Буханцах» – тоже как-то странно говорила.
Без всяких
приключений мы дошли до капища, помахали летавицам рукой (Рора с Настей с ними
пообнимались), и попрыгали в люк, выбравшись уже в более привычном нам мире –
на Михайловском отроге в 1841 году.
- Вот это путешествие! – воскликнул Христофор Александрович,
когда мы с блаженными улыбками взирали на сказочные домики юного Пятигорска. –
Господину Свифту с его Гулливером такое и не снилось! Кому расскажи… разве ж
поверят? Одно дело, просто встретиться с кузеном… хоть он даже трижды вурдалак…
А тут!.. Тут война целая!
- На наш Золотник похоже… - вдруг сказала Настя.
- Да, всё, идём, - спохватился старший Юханцов. – Вас уже,
полагаю, по всем мирам ищут.
Мы, приведя
одежду в соответствие, пробежались до
грота Дианы и там, пообещав, что непременно с ним свяжемся, распрощались.
- Здравствуй, родной город! – крикнул Мишка, когда мы снова
оказались на Михайловском, но уже в наше время.
- Ну чё, Насть, - мы тебя до Золотника проводим, и – домой, -
со вздохом сказал я. – Завтра в школу…
- А воскресенье растянуть не хотите? – удивлённо проговорила
Настя. – Или вам срочно учиться надо?
- Да, действительно, - сказал я, глянув на Мишку, - это –
аргумент. Отчего б не продлить выходной?
- Согласен, - ответил тот. – Лично я по граниту науки пока не
заскучал. Но мне вот что невдомёчно, – он посмотрел на Настю, - нам-то в школу
надо, а тебе? У вас тут какой сейчас день недели?
- Так я отпросилась, - улыбнулась девочка. - Нам, когда
нужно, всегда разрешают. Хоть по средам – как сегодня, хоть когда хочешь. Даже
не спрашивают – зачем. Теоретически я знаю, что можно и соврать, что-то
выдумать, но зачем? У нас так не бывает. И все друг другу верят. Я потом
наверстаю. Я ж – отличница!
- Я и не сомневался! – покивал Мишка. – Пойдём к ним?
Я посмотрел
на часы. Набежало без пяти три, хотя казалось, вечность прошла.
- Рора, что скажешь?
Девушка обернула ко мне задумчивое лицо.
- Всё-таки в мирах людей тоже много замечательных вещей, -
сказала она. – Да, я не против. Надо нам снова одежду поменять… А то, как на
маскарад собрались.
- Можем переночевать у моего дяди – у Петра Святогорыча. А
утром пойдём за факелом. Угу? – проговорила Настя.
Мы не
возражали.
Народ, по
случаю воскресенья, из дома выполз, так что топать нам пришлось, чуть ли не
протискиваясь. Настя с настороженной улыбкой поглядывала вокруг, видимо, ей тут
многое нравилось, а мы посматривали на неё с гордостью за свой городок. Пройдя
до Эоловой, мы спустились к Елизаветинке, прошли по дорожке мимо
«лермонтовской» – увы! – засохшей сосны и, оставив справа новоиспечённый «Музей
древностей под открытым небом», совсем уж собрались двинуться вниз, но…
- О, Насть, - сказал Мишка, указывая рукой на Китайскую
беседку, - вон, смотри, это историк наш, прикольный, кстати…
- О, чёрт! – перебил я. – А это ж – Эно! Прячься!
Настя
подняла взгляд и вздрогнула так, словно её ударило током.
- Это – мой папа… - прошептала она.
- Кто – Эно? – тупо переспросил Мишка.
- Да при чём тут Эно?! – взвилась девочка. – Вон тот –
второй, который историк ваш.
- Иван Андреич? – в недоумении произнёс я. – Исконов? Так ты
– Исконова, что ль? – я вдруг понял, что мы не удосужились узнать Настину
фамилию.
- Да, представь себе! И… разрешите представиться: Исконова
Анастасия Ивановна!
- О, дела… - пропыхтел Миха.
К этому
моменту мы уже отбежали подальше – к ограде Музея и осторожно выглядывали
из-под неё, но с этой позиции Китайская не просматривалась.
- И какие наши действия? – проговорил я.
- Никакие, - отрезала Настя. – Идём в Золотник. Я ему
сообщение напишу. Рора, поможешь?
Девушка
молча подошла, и минутку они простояли, обнявшись.
- Всё! – скомандовала Рора, - Всем – успокоиться! Это –
просто ещё одна загадка. А мы тем и
занимаемся, что их отгадываем. Раскусим и эту. Пошли!
Мы опасливо
выглянули – никого уж в беседке не было – и полезли вниз.
В общем,
через полчаса мы сидели на веранде пасечника и, как и в прошлый раз, уминали
всякие вкусности. Петру Святогорычу мы, конечно, что-то рассказали, обойтись
таинственным молчанием никак бы не вышло, но все страшные подробности
благоразумно не озвучили.
Время
почему-то приблизилось только к двум пополудни, хотя, в пещеру со стороны
Пятигорска мы вошли в половине четвёртого. Я было попробовал сию антиномию
обмозговать, да только махнул рукой – чтоб от завихрений
пространственно-временного континуума окончательно не свихнуться[4].
- Вы ноне-то поране почивать укладайтесь, - проговорил
пасечник. – Вам-то завтра сызнова – беги, ищи… И к Мирабору надо ж. Настюх, ты
знаешь, где у меня спаленки, сама подбери – кому где. И уж днесь не ходите-то
никуда, передохните, сил наберитесь… вам и так привелось без меры…
На том и
порешили. Рора загрузилась в жезл, сказав, что пора просмотреть почту, да и
домой заскочить, а в жезле, мол, дверей в дао хоть отбавляй, значит, так всё
быстрей и проще выйдет, Пётр Святогорыч направился в огород, а мы вызвались ему
помогать. И до самого вечера что-то копали, пололи, подвязывали. Я потихоньку спросил у Насти, написала ли она
папе.
- Да! – рявкнула она.
- А он что? – с безмятежностью принца Гаутамы осведомился я.
- Что на работе и что всё в порядке.
Больше я эту
тему не затрагивал. И про золотой цехин, во избежание новых эмоциональных
всплесков, тоже, от греха, умолчал. Пусть уляжется, подумал я. К тому ж,
наверняка, потом найдётся разумное пояснение. А такой человек, как наш историк,
на низости не тороват.
В девять,
искупавшись в летнем душе – а денёк выдался по-летнему знойным – я улёгся и моментально уснул. www.chitalnya.ru ЧАСТЬ I I Печальный Демон, дух изгнанья,Летал над грешною землёй,И лучших дней воспоминаньяПред ним теснилися толпой;5 Тех дней, когда в жилище светаБлистал он, чистый херувим,Когда бегущая кометаУлыбкой ласковой приветаЛюбила поменяться с ним,10 Когда сквозь вечные туманы,Познанья жадный, он следилКочующие караваныВ пространстве брошенных светил;Когда он верил и любил,15 Счастливый первенец творенья!Не знал ни злобы, ни сомненья,И не грозил уму егоВеков бесплодных ряд унылый…И много, много… и всего20 Припомнить не имел он силы! II Давно отверженный блуждалВ пустыне мира без приюта:Вослед за веком век бежал,Как за минутою минута,25 Однообразной чередой.Ничтожной властвуя землёй,Он сеял зло без наслажденья.Нигде искусству своемуОн не встречал сопротивленья —30 И зло наскучило ему. III И над вершинами КавказаИзгнанник рая пролетал:Под ним Казбек как грань алмаза,Снегами вечными сиял,35 И, глубоко внизу чернея,Как трещина, жилище змея,Вился излучистый Дарьял,И Терек, прыгая, как львицаС косматой гривой на хребте,40 Ревел, — и горный зверь и птица,Кружась в лазурной высоте,Глаголу вод его внимали;И золотые облакаИз южных стран, издалека45 Его на север провожали;И скалы тесною толпой,Таинственной дремоты полны,Над ним склонялись головой,Следя мелькающие волны;50 И башни замков на скалахСмотрели грозно сквозь туманы —У врат Кавказа на часахСторожевые великаны!И дик и чуден был вокруг55 Весь божий мир, но гордый духПрезрительным окинул окомТворенье бога своего,И на челе его высокомНе отразилось ничего. IV 60 И перед ним иной картиныКрасы живые расцвели:Роскошной Грузии долиныКовром раскинулись вдали —Счастливый, пышный край земли!65 Столпообразные раины,Звонко бегущие ручьиПо дну из камней разноцветных,И кущи роз, где соловьиПоют красавиц, безответных70 На сладкий голос их любви;Чинар развесистые сени,Густым венчанные плющом,Пещеры, где палящим днёмТаятся робкие олени;75 И блеск, и жизнь, и шум листов,Стозвучный говор голосов,Дыханье тысячи растений!И полдня сладострастный зной,И ароматною росой80 Всегда увлаженные ночи,И звезды яркие, как очи,Как взор грузинки молодой!..Но, кроме зависти холодной,Природы блеск не возбудил85 В груди изгнанника бесплоднойНи новых чувств, ни новых сил;И всё, что пред собой он видел,Он презирал иль ненавидел. V Высокий дом, широкий двор90 Седой Гудал себе построил…Трудов и слёз он много стоилРабам, послушным с давних пор.С утра на скат соседних горОт стен его ложатся тени.95 В скале нарублены ступени,Они от башни угловойВедут к реке; по ним, мелькая,Покрыта белою чадрой,Княжна Тамара молодая100 К Арагве ходит за водой. VI Всегда безмолвно на долиныГлядел с утёса мрачный дом,Но пир большой сегодня в нём —Звучит зурна, и льются вины —105 Гудал сосватал дочь свою,На пир он созвал всю семью.На кровле, устланной коврами,Сидит невеста меж подруг:Средь игр и песен их досуг110 Проходит. Дальними горамиУж спрятан солнца полукруг:В ладони мерно ударяя,Они поют — и бубен свойБерёт невеста молодая.115 И вот она, одной рукойКружа его над головой,То вдруг помчится легче птицы,То остановится, глядит —И влажный взор её блестит120 Из-под завистливой ресницы;То чёрной бровью поведёт,То вдруг наклонится немножко,И по ковру скользит, плывётЕе божественная ножка;125 И улыбается она,Веселья детского полна.Но луч луны, по влаге зыбкойСлегка играющий порой,Едва ль сравнится с той улыбкой130 Как жизнь, как молодость, живой. VII Клянусь полночною звездой,Лучом заката и востока,Властитель Персии златойИ ни единый царь земной135 Не целовал такого ока;Гарема брызжущий фонтанНи разу жаркою пороюСвоей жемчужною росоюНе омывал подобный стан!140 Ещё ничья рука земная,По милому челу блуждая,Таких волос не расплела.С тех пор как мир лишился рая,Клянусь, красавица такая145 Под солнцем юга не цвела. VIII В последний раз она плясала.Увы! заутра ожидалаЕё, наследницу Гудала,Свободы резвую дитя,150 Судьба печальная рабыни,Отчизна, чуждая поныне,И незнакомая семья.И часто тайное сомненьеТемнило светлые черты;155 И были все её движеньяТак стройны, полны выраженья,Так полны милой простоты,Что если б Демон, пролетая,В то время на неё взглянул,160 То, прежних братий вспоминая,Он отвернулся б — и вздохнул… IX И Демон видел… На мгновеньеНеизъяснимое волненьеВ себе почувствовал он вдруг.165 Немой души его пустынюНаполнил благодатный звук —И вновь постигнул он святынюЛюбви, добра и красоты!..И долго сладостной картиной170 Он любовался — и мечтыО прежнем счастье цепью длинной,Как будто за звездой звезда,Пред ним катилися тогда.Прикованный незримой силой,175 Он с новой грустью стал знаком;В нём чувство вдруг заговорилоРодным когда-то языком.То был ли признак возрожденья?Он слов коварных искушенья180 Найти в уме своём не мог…Забыть? — забвенья не дал бог;Да он и не взял бы забвенья!…............................ X Измучив доброго коня,На брачный пир к закату дня185 Спешил жених нетерпеливый.Арагвы светлой он счастливоДостиг зелёных берегов.Под тяжкой ношею даровЕдва, едва переступая,190 За ним верблюдов длинный рядДорогой тянется, мелькая, —Их колокольчики звенят.Он сам, властитель Синодала,Ведёт богатый караван.195 Ремнём затянут ловкий стан;Оправа сабли и кинжалаБлестит на солнце; за спинойРужьё с насечкой вырезной.Играет ветер рукавами 200 Его чухи,[4] — кругом онаВся галуном обложена.Цветными вышито шелкамиЕго седло; узда с кистями;Под ним весь в мыле конь лихой205 Бесценной масти, золотой.Питомец резвый КарабахаПрядёт ушьми и, полный страха,Храпя косится с крутизныНа пену скачущей волны.210 Опасен, узок путь прибрежный!Утёсы с левой стороны,Направо глубь реки мятежной.Уж поздно. На вершине снежнойРумянец гаснет; встал туман…215 Прибавил шагу караван. XI И вот часовня на дороге…Тут с давних пор почиет в богеКакой-то князь, теперь святой,Убитый мстительной рукой.220 С тех пор на праздник иль на битву,Куда бы путник ни спешил,Всегда усердную молитвуОн у часовни приносил;И та молитва сберегала225 От мусульманского кинжала.Но презрел удалой женихОбычай прадедов своих.Его коварною мечтоюЛукавый Демон возмущал:230 Он в мыслях, под ночною тьмою,Уста невесты целовал.Вдруг впереди мелькнули двое,И больше — выстрел! — что такое?..Привстав на звонких стременах,235 Надвинув на брови папах,Отважный князь не молвил слова;В руке сверкнул турецкий ствол,Нагайка щёлк — и как орёлОн кинулся… и выстрел снова!240 И дикий крик и стон глухойПромчались в глубине долины, —Недолго продолжался бой:Бежали робкие грузины! XII Затихло всё; теснясь толпой,245 На трупы всадников поройВерблюды с ужасом глядели,И глухо в тишине степнойИх колокольчики звенели.Разграблен пышный караван;250 И над телами христианЧертит круги ночная птица!Не ждёт их мирная гробницаПод слоем монастырских плит,Где прах отцов их был зарыт;255 Не придут сёстры с матерями,Покрыты длинными чадрами,С тоской, рыданьем и мольбами,На гроб их из далёких мест!Зато усердною рукою260 Здесь у дороги, над скалою,На память водрузится крест;И плющ, разросшийся весною,Его, ласкаясь, обовьётСвоею сеткой изумрудной;265 И, своротив с дороги трудной,Не раз усталый пешеходПод божьей тенью отдохнёт… XIII Несётся конь быстрее лани,Храпит и рвётся, будто к брани;270 То вдруг осадит на скаку,Прислушается к ветерку,Широко ноздри раздувая;То, разом в землю ударяяШипами звонкими копыт,275 Взмахнув растрёпанною гривой,Вперёд без памяти летит.На нём есть всадник молчаливый!Он бьётся на седле порой,Припав на гриву головой.280 Уж он не правит поводами,Задвинул ноги в стремена,И кровь широкими струямиНа чепраке его видна.Скакун лихой, ты господина285 Из боя вынес как стрела,Но злая пуля осетинаЕго во мраке догнала! XIV В семье Гудала плач и стоны,Толпится на дворе народ:290 Чей конь примчался запалённыйИ пал на камни у ворот?Кто этот всадник бездыханный?Хранили след тревоги браннойМорщины смуглого чела.295 В крови оружие и платье;В последнем бешеном пожатьеРука на гриве замерла.Недолго жениха младого,Невеста, взор твой ожидал:300 Сдержал он княжеское слово,На брачный пир он прискакал…Увы! но никогда уж сноваНе сядет на коня лихого!.. XV На беззаботную семью305 Как гром слетела божья кара!Упала на постель свою,Рыдает бедная Тамара;Слеза катится за слезой,Грудь высоко и трудно дышит:310 И вот она как будто слышитВолшебный голос над собой:«Не плачь, дитя! Не плачь напрасно!Твоя слеза на труп безгласныйЖивой росой не упадёт:315 Она лишь взор туманит ясный,Ланиты девственные жжёт!Он далеко, он не узнает,Не оценит тоски твоей;Небесный свет теперь ласкает320 Бесплотный взор его очей;Он слышит райские напевы…Что жизни мелочные сны,И стон, и слёзы бедной девыДля гостя райской стороны?325 Нет, жребий смертного творенья,Поверь мне, ангел мой земной,Не стоит одного мгновеньяТвоей печали дорогой! На воздушном океане330 Без руля и без ветрил,Тихо плавают в туманеХоры стройные светил;Средь полей необозримыхВ небе ходят без следа335 Облаков неуловимыхВолокнистые стада.Час разлуки, час свиданья —Им ни радость, ни печаль;Им в грядущем нет желанья340 И прошедшего не жаль.В день томительный несчастьяТы об них лишь вспомяни;Будь к земному без участьяИ беспечна, как они! 345 Лишь только ночь своим покровомВерхи Кавказа осенит;Лишь только мир, волшебным словомЗаворожённый, замолчит;Лишь только ветер над скалою350 Увядшей шевельнёт травою,И птичка, спрятанная в ней,Порхнёт во мраке веселей;И под лозою виноградной,Росу небес глотая жадно,355 Цветок распустится ночной;Лишь только месяц золотойИз-за горы тихонько встанетИ на тебя украдкой взглянет, —К тебе я стану прилетать;360 Гостить я буду до денницы,И на шелковые ресницыСны золотые навевать…» XVI Слова умолкли в отдаленье,Вослед за звуком умер звук.365 Она, вскочив, глядит вокруг…Невыразимое смятеньеВ её груди; печаль, испуг,Восторга пыл — ничто в сравненье.Все чувства в ней кипели вдруг;370 Душа рвала свои оковы,Огонь по жилам пробегал,И этот голос чудно-новый,Ей мнилось, всё ещё звучал.И перед утром сон желанный375 Глаза усталые смежил;Но мысль её он возмутилМечтой пророческой и странной.Пришлец туманный и немой,Красой блистая неземной,380 К её склонился изголовью;И взор его с такой любовью,Так грустно на неё смотрел,Как будто он об ней жалел.То не был ангел-небожитель,385 Её божественный хранитель:Венец из радужных лучейНе украшал его кудрей.То не был ада дух ужасный,Порочный мученик — о нет!390 Он был похож на вечер ясный:Ни день, ни ночь, — ни мрак, ни свет!.. ЧАСТЬ II I «Отец, отец, оставь угрозы,Свою Тамару не брани;Я плачу: видишь эти слезы,395 Уже не первые они.Напрасно женихи толпоюСпешат сюда из дальних мест…Немало в Грузии невест,А мне не быть ничьей женою!..400 О, не брани, отец, меня.Ты сам заметил: день от дняЯ вяну, жертва злой отравы!Меня терзает дух лукавыйНеотразимою мечтой;405 Я гибну, сжалься надо мной!Отдай в священную обительДочь безрассудную свою,Там защитит меня Спаситель,Пред ним тоску мою пролью.410 На свете нет уж мне веселья…Святыни миром осеня,Пусть примет сумрачная келья,Как гроб, заранее меня…» II И в монастырь уединенный415 Её родные отвезли,И власяницею смиреннойГрудь молодую облекли.Но и в монашеской одежде,Как под узорною парчой,420 Всё беззаконною мечтойВ ней сердце билося, как прежде.Пред алтарём, при блеске свеч,В часы торжественного пенья,Знакомая, среди моленья,425 Ей часто слышалася речь.Под сводом сумрачного храмаЗнакомый образ иногдаСкользил без звука и следаВ тумане лёгком фимиама;430 Сиял он тихо, как звезда;Манил и звал он… но куда?.. III В прохладе меж двумя холмамиТаился монастырь святой.Чинар и тополей рядами435 Он окружён был — и порой,Когда ложилась ночь в ущелье,Сквозь них мелькала, в окнах кельи,Лампада грешницы младой.Кругом, в тени дерев миндальных,440 Где ряд стоит крестов печальных,Безмолвных сторожей гробниц,Спевались хоры легких птиц.По камням прыгали, шумелиКлючи студёною волной445 И под нависшею скалой,Сливаясь дружески в ущелье,Катились дальше, меж кустов,Покрытых инеем цветов. IV На север видны были горы.450 При блеске утренней Авроры,Когда синеющий дымокКурится в глубине долины,И, обращаясь на восток,Зовут к молитве муэцины,455 И звучный колокола гласДрожит, обитель пробуждая;В торжественный и мирный час,Когда грузинка молодаяС кувшином длинным за водой460 С горы спускается крутой,Вершины цепи снеговойСветло-лиловою стенойНа чистом небе рисовались,И в час заката одевались465 Они румяной пеленой;И между них, прорезав тучи,Стоял, всех выше головой,Казбек, Кавказа царь могучий,В чалме и ризе парчевой. V 470 Но, полно думою преступной,Тамары сердце недоступноВосторгам чистым. Перед нейВесь мир одет угрюмой тенью;И всё ей в нём предлог мученью —475 И утра луч, и мрак ночей.Бывало, только ночи соннойПрохлада землю обоймёт,Перед божественной иконойОна в безумье упадёт480 И плачет; и в ночном молчаньеЕё тяжёлое рыданьеТревожит путника вниманье,И мыслит он: «То горный дух,Прикованный в пещере, стонет!»485 И, чуткий напрягая слух,Коня измученного гонит… VI Тоской и трепетом полна,Тамара часто у окнаСидит в раздумье одиноком,490 И смотрит вдаль прилежным оком,И целый день, вздыхая, ждёт…Ей кто-то шепчет: он придёт!Недаром сны её ласкали,Недаром он являлся ей,495 С глазами, полными печали,И чудной нежностью речей.Уж много дней она томится,Сама не зная почему;Святым захочет ли молиться —500 А сердце молится ему;Утомлена борьбой всегдашней,Склонится ли на ложе сна —Подушка жжёт, ей душно, страшно,И вся, вскочив, дрожит она;505 Пылают грудь её и плечи,Нет сил дышать, туман в очах,Объятья жадно ищут встречи,Лобзанья тают на устах…........................................................ VII Вечерней мглы покров воздушный510 Уж холмы Грузии одел.Привычке сладостной послушный,В обитель Демон прилетел.Но долго, долго он не смелСвятыню мирного приюта515 Нарушить. И была минута,Когда казался он готовОставить умысел жестокой.Задумчив у стены высокойОн бродит: от его шагов520 Без ветра лист в тени трепещет.Он поднял взор: её окно,Озарено лампадой, блещет, —Кого-то ждёт она давно!И вот средь общего молчанья525 Чингура[5] стройное бряцаньеИ звуки песни раздались;И звуки те лились, лились,Как слёзы, мерно друг за другом;И эта песнь была нежна,530 Как будто для земли онаБыла на небе сложена!Не ангел ли с забытым другомВновь повидаться захотел,Сюда украдкою слетел535 И о былом ему пропел,Чтоб усладить его мученье?..Тоску любви, её волненьеПостигнул Демон в первый раз;Он хочет в страхе удалиться…540 Его крыло не шевелится!И, чудо! из померкших глазСлеза тяжелая катится…Поныне возле кельи тойНасквозь прожжённый виден камень545 Слезою жаркою, как пламень,Нечеловеческой слезой!.. VIII И входит он, любить готовый,С душой, открытой для добра,И мыслит он, что жизни новой550 Пришла желанная пора.Неясный трепет ожиданья,Страх неизвестности немойКак будто в первое свиданьеСпознались с гордою душой.555 То было злое предвещанье!Он входит, смотрит — перед нимПосланник рая, херувим,Хранитель грешницы прекраснойСтоит с блистающим челом560 И от врага с улыбкой яснойПриосенил её крылом;И луч божественного светаВдруг ослепил нечистый взор,И вместо сладкого привета565 Раздался тягостный укор: IX «Дух беспокойный, дух порочный,Кто звал тебя во тьме полночной?Твоих поклонников здесь нет,Зло не дышало здесь поныне;570 К моей любви, к моей святынеНе пролагай преступный след.Кто звал тебя?»Ему в ответЗлой дух коварно усмехнулся,Зарделся ревностию взгляд;575 И вновь в душе его проснулсяСтаринной ненависти яд.«Она моя! — сказал он грозно. —Оставь её, она моя!Явился ты, защитник, поздно,580 И ей, как мне, ты не судья.На сердце, полное гордыни,Я наложил печать мою;Здесь больше нет твоей святыни,Здесь я владею и люблю!»585 И Ангел грустными очамиНа жертву бедную взглянулИ медленно, взмахнув крылами,В эфире неба потонул............................. X Тамара О! кто ты? Речь твоя опасна!590 Тебя послал мне ад иль рай?Чего ты хочешь?… Демон Ты прекрасна! Тамара Но молви, кто ты? Отвечай… Демон Я тот, которому внималаТы в полуночной тишине,595 Чья мысль душе твоей шептала,Чью грусть ты смутно отгадала,Чей образ видела во сне.Я тот, чей взор надежду губит;Я тот, кого никто не любит;600 Я бич рабов моих земных,Я царь познанья и свободы,Я враг небес, я зло природы,И, видишь, — я у ног твоих!Тебе принёс я в умиленье605 Молитву тихую любви,Земное первое мученьеИ слёзы первые мои.О! выслушай — из сожаленья!Меня добру и небесам610 Ты возвратить могла бы словом.Твоей любви святым покровомОдетый, я предстал бы тамКак новый ангел в блеске новом.О! только выслушай, молю, —615 Я раб твой, — я тебя люблю!Лишь только я тебя увидел —И тайно вдруг возненавиделБессмертие и власть мою.Я позавидовал невольно620 Неполной радости земной;Не жить, как ты, мне стало больно,И страшно — розно жить с тобой.В бескровном сердце луч нежданныйОпять затеплился живей,625 И грусть на дне старинной раныЗашевелилася, как змей.Что без тебя мне эта вечность?Моих владений бесконечность?Пустые звучные слова,630 Обширный храм — без божества! Тамара Оставь меня, о дух лукавый!Молчи, не верю я врагу…Творец… Увы! я не могуМолиться… гибельной отравой635 Мой ум слабеющий объят!Послушай, ты меня погубишь;Твои слова — огонь и яд…Скажи, зачем меня ты любишь! Демон Зачем, красавица? Увы,640 Не знаю!.. Полон жизни новой,С моей преступной головыЯ гордо снял венец терновый;Я всё былое бросил в прах:Мой рай, мой ад в твоих очах.645 Люблю тебя нездешней страстью,Как полюбить не можешь ты:Всем упоением, всей властьюБессмертной мысли и мечты.В душе моей, с начала мира,650 Твой образ был напечатлён,Передо мной носился онВ пустынях вечного эфира.Давно тревожа мысль мою,Мне имя сладкое звучало;655 Во дни блаженства мне в раюОдной тебя недоставало.О! если б ты могла понять,Какое горькое томленьеВсю жизнь, века без разделенья660 И наслаждаться и страдать,За зло похвал не ожидать,Ни за добро вознагражденья;Жить для себя, скучать собойИ этой вечною борьбой665 Без торжества, без примиренья!Всегда жалеть и не желать,Всё знать, всё чувствовать, всё видеть,Стараться всё возненавидетьИ всё на свете презирать!..670 Лишь только божие проклятьеИсполнилось, с того же дняПрироды жаркие объятьяНавек остыли для меня;Синело предо мной пространство;675 Я видел брачное убранствоСветил, знакомых мне давно…Они текли в венцах из злата,Но что же? Прежнего собратаНе узнавало ни одно.680 Изгнанников, себе подобных,Я звать в отчаянии стал,Но слов, и лиц, и взоров злобных,Увы! я сам не узнавал.И в страхе я, взмахнув крылами,685 Помчался — но куда? зачем?Не знаю… прежними друзьямиЯ был отвергнут; как Эдем,Мир для меня стал глух и нем.По вольной прихоти теченья690 Так повреждённая ладьяБез парусов и без руляПлывёт, не зная назначенья;Так ранней утренней поройОтрывок тучи громовой,695 В лазурной вышине чернея,Один, нигде пристать не смея,Летит без цели и следа,Бог весть откуда и куда!И я людьми недолго правил,700 Греху недолго их учил,Всё благородное бесславилИ всё прекрасное хулил;Недолго… пламень чистой верыЛегко навек я залил в них…705 А стоили ль трудов моихОдни глупцы да лицемеры?И скрылся я в ущельях гор;И стал бродить, как метеор,Во мраке полночи глубокой…710 И мчался путник одинокой,Обманут близким огоньком;И, в бездну падая с конём,Напрасно звал — и след кровавыйЗа ним вился по крутизне…715 Но злобы мрачные забавыНедолго нравилися мне!В борьбе с могучим ураганом,Как часто, подымая прах,Одетый молньей и туманом,720 Я шумно мчался в облаках,Чтобы в толпе стихий мятежнойСердечный ропот заглушить,Спастись от думы неизбежнойИ незабвенное забыть!725 Что повесть тягостных лишений,Трудов и бед толпы людскойГрядущих, прошлых поколенийПеред минутою однойМоих непризнанных мучений?730 Что люди? что их жизнь и труд?Они прошли, они пройдут…Надежда есть — ждёт правый суд:Простить он может, хоть осудит!Моя ж печаль бессменно тут,735 И ей конца, как мне, не будет;И не вздремнуть в могиле ей!Она то ластится, как змей,То жжёт и плещет, будто пламень,То давит мысль мою, как камень —740 Надежд погибших и страстейНесокрушимый мавзолей!.. Тамара Зачем мне знать твои печали,Зачем ты жалуешься мне?Ты согрешил… Демон Против тебя ли? Тамара 745 Нас могут слышать!.. Демон Мы одне. Тамара А бог! Демон На нас не кинет взгляда:Он занят небом, не землёй! Тамара А наказанье, муки ада? Демон Так что ж? Ты будешь там со мной! Тамара 750 Кто б ни был ты, мой друг случайный,Покой навеки погубя,Невольно я с отрадой тайной,Страдалец, слушаю тебя.Но если речь твоя лукава,755 Но если ты, обман тая…О! пощади! Какая слава?На что душа тебе моя?Ужели небу я дорожеВсех, не замеченных тобой?760 Они, увы! прекрасны тоже;Как здесь, их девственное ложеНе смято смертною рукой…Нет! дай мне клятву роковую…Скажи, — ты видишь: я тоскую;765 Ты видишь женские мечты!Невольно страх в душе ласкаешь…Но ты всё понял, ты всё знаешь —И сжалишься, конечно, ты!Клянися мне… От злых стяжаний 770 Отречься ныне дай обет.Ужель ни клятв, ни обещанийНенарушимых больше нет?.. Демон Клянусь я первым днём творенья,Клянусь его последним днём,775 Клянусь позором преступленьяИ вечной правды торжеством.Клянусь паденья горькой мукой,Победы краткою мечтой;Клянусь свиданием с тобой780 И вновь грозящею разлукой.Клянуся сонмищем духов,Судьбою братий мне подвластных,Мечами ангелов бесстрастных,Моих недремлющих врагов;785 Клянуся небом я и адом,Земной святыней и тобой,Клянусь твоим последним взглядом,Твоею первою слезой,Незлобных уст твоих дыханьем,790 Волною шёлковых кудрей,Клянусь блаженством и страданьем,Клянусь любовию моей:Я отрекся от старой мести,Я отрекся от гордых дум;795 Отныне яд коварной лестиНичей уж не встревожит ум;Хочу я с небом примириться,Хочу любить, хочу молиться,Хочу я веровать добру.800 Слезой раскаянья сотруЯ на челе, тебя достойном,Следы небесного огня —И мир в неведенье спокойномПусть доцветает без меня!805 О! верь мне: я один понынеТебя постиг и оценил.Избрав тебя моей святыней,Я власть у ног твоих сложил.Твоей любви я жду, как дара,810 И вечность дам тебе за миг;В любви, как в злобе, верь, Тамара,Я неизменен и велик.Тебя я, вольный сын эфира,Возьму в надзвёздные края,815 И будешь ты царицей мира,Подруга первая моя;Без сожаленья, без участьяСмотреть на землю станешь ты,Где нет ни истинного счастья,820 Ни долговечной красоты;Где преступленья лишь да казни;Где страсти мелкой только жить;Где не умеют без боязниНи ненавидеть, ни любить.825 Иль ты не знаешь, что такоеЛюдей минутная любовь?Волненье крови молодое, —Но дни бегут, и стынет кровь!Кто устоит против разлуки,830 Соблазна новой красоты,Против усталости и скукиИ своенравия мечты?Нет! не тебе, моей подруге,Узнай, назначено судьбой835 Увянуть молча в тесном кругеРевнивой грубости рабой,Средь малодушных и холодных,Друзей притворных и врагов,Боязней и надежд бесплодных,840 Пустых и тягостных трудов!Печально за стеной высокойТы не угаснешь без страстей,Среди молитв, равно далёкоОт божества и от людей.845 О нет, прекрасное созданье,К иному ты присуждена,Тебя иное ждёт страданье,Иных восторгов глубина.Оставь же прежние желанья850 И жалкий свет его судьбе:Пучину гордого познаньяВзамен открою я тебе.Толпу духов моих служебныхЯ приведу к твоим стопам;855 Прислужниц лёгких и волшебныхТебе, красавица, я дам;И для тебя с звезды восточнойСорву венец я золотой;Возьму с цветов росы полночной;860 Его усыплю той росой;Лучом румяного закатаТвой стан, как лентой, обовью;Дыханьем чистым ароматаОкрестный воздух напою;865 Всечасно дивною игроюТвой слух лелеять буду я;Чертоги пышные построюИз бирюзы и янтаря;Я опущусь на дно морское,870 Я полечу за облака,Я дам тебе всё, всё земное —Люби меня!.. XI И он слегкаКоснулся жаркими устамиЕё трепещущим губам;875 Соблазна полными речамиОн отвечал её мольбам.Могучий взор смотрел ей в очи!Он жег её. Во мраке ночиНад нею прямо он сверкал,880 Неотразимый, как кинжал.Увы! злой дух торжествовал!Смертельный яд его лобзаньяМгновенно в грудь её проник.Мучительный, ужасный крик885 Ночное возмутил молчанье.В нем было всё: любовь, страданье,Упрёк с последнею мольбойИ безнадёжное прощанье —Прощанье с жизнью молодой. XII 890 В то время сторож полуночный,Один вокруг стены крутойСвершая тихо путь урочный,Бродил с чугунною доской,И возле кельи девы юной895 Он шаг свой мерный укротилИ руку над доской чугунной,Смутясь душой, остановил.И сквозь окрестное молчанье,Ему казалось, слышал он900 Двух уст согласное лобзанье,Минутный крик и слабый стон.И нечестивое сомненьеПроникло в сердце старика…Но пронеслось ещё мгновенье,905 И стихло всё; издалекаЛишь дуновенье ветеркаРоптанье листьев приносило,Да с тёмным берегом унылоШепталась горная река.910 Канон угодника святогоСпешит он в страхе прочитать,Чтоб навожденье духа злогоОт грешной мысли отогнать;Крестит дрожащими перстами915 Мечтой взволнованную грудьИ молча скорыми шагамиОбычный продолжает путь........................... XIII Как пери спящая мила,Она в гробу своём лежала,920 Белей и чище покрывалаБыл томный цвет её чела.Навек опущены ресницы…Но кто б, о небо! не сказал,Что взор под ними лишь дремал925 И, чудный, только ожидалИль поцелуя, иль денницы?Но бесполезно луч дневнойСкользил по ним струёй златой,Напрасно их в немой печали930 Уста родные целовали…Нет! смерти вечную печатьНичто не в силах уж сорвать! XIV Ни разу не был в дни весельяТак разноцветен и богат935 Тамары праздничный наряд.Цветы родимого ущелья(Так древний требует обряд)Над нею льют свой ароматИ, сжаты мертвою рукою940 Как бы прощаются с землёю!И ничего в её лицеНе намекало о концеВ пылу страстей и упоенья;И были все её черты945 Исполнены той красоты,Как мрамор чуждой выраженья,Лишённой чувства и ума,Таинственной, как смерть сама.Улыбка странная застыла,950 Мелькнувши, по её устам.О многом грустном говорилаОна внимательным глазам:В ней было хладное презреньеДуши, готовой отцвести,955 Последней мысли выраженье,Земле беззвучное прости.Напрасный отблеск жизни прежней,Она была ещё мертвей,Ещё для сердца безнадежней960 Навек угаснувших очей.Так в час торжественный заката,Когда, растаяв в море злата,Уж скрылась колесница дня,Снега Кавказа, на мгновенье965 Отлив румяный сохраня,Сияют в тёмном отдаленье.Но этот луч полуживойВ пустыне отблеска не встретит,И путь ничей он не осветит970 С своей вершины ледяной!.. XV Толпой соседи и родныеУж собрались в печальный путь.Терзая локоны седые,Безмолвно поражая грудь,975 В последний раз Гудал садитсяНа белогривого коня, —И поезд тронулся. Три дня,Три ночи путь их будет длиться:Меж старых дедовских костей980 Приют покойный вырыт ей.Один из праотцев Гудала,Грабитель странников и сёл,Когда болезнь его сковала,И час раскаянья пришёл,985 Грехов минувших в искупленьеПостроить церковь обещалНа вышине гранитных скал,Где только вьюги слышно пенье,Куда лишь коршун залетал.990 И скоро меж снегов КазбекаПоднялся одинокий храм,И кости злого человекаВновь успокоилися там;И превратилася в кладбище995 Скала, родная облакам:Как будто ближе к небесамТеплей посмертное жилище?..Как будто дальше от людейПоследний сон не возмутится…1000 Напрасно! мёртвым не приснитсяНи грусть, ни радость прошлых дней… XVI В пространстве синего эфираОдин из ангелов святыхЛетел на крыльях золотых,1005 И душу грешную от мираОн нёс в объятиях своих.И сладкой речью упованьяЕё сомненья разгонял,И след проступка и страданья1010 С неё слезами он смывал.Издалека уж звуки раяК ним доносилися — как вдруг,Свободный путь пересекая,Взвился из бездны адский дух.1015 Он был могущ, как вихорь шумный,Блистал, как молнии струя,И гордо в дерзости безумнойОн говорит: «Она моя!» К груди хранительной прижалась,1020 Молитвой ужас заглуша,Тамары грешная душа.Судьба грядущего решалась,Пред нею снова он стоял,Но, боже! — кто б его узнал?1025 Каким смотрел он злобным взглядом,Как полон был смертельным ядомВражды, не знающей конца, —И веяло могильным хладомОт неподвижного лица. 1030 «Исчезни, мрачный дух сомненья! —Посланник неба отвечал. —Довольно ты торжествовал,Но час суда теперь настал —И благо божие решенье!1035 Дни испытания прошли;С одеждой бренною землиОковы зла с неё ниспали.Узнай! давно её мы ждали!Её душа была из тех,1040 Которых жизнь — одно мгновеньеНевыносимого мученья,Недосягаемых утех:Творец из лучшего эфираСоткал живые струны их,1045 Они не созданы для мира,И мир был создан не для них!Ценой жестокой искупилаОна сомнения свои…Она страдала и любила —1050 И рай открылся для любви!» И Ангел строгими очамиНа искусителя взглянулИ, радостно взмахнув крылами,В сиянье неба потонул.1055 И проклял Демон побежденныйМечты безумные свои,И вновь остался он, надменный,Один, как прежде, во вселеннойБез упованья и любви!.. 1060 На склоне каменной горыНад Койшаурскою долинойЕщё стоят до сей порыЗубцы развалины старинной.Рассказов, страшных для детей,1065 О них ещё преданья полны…Как призрак, памятник безмолвный,Свидетель тех волшебных дней,Между деревьями чернеет.Внизу рассыпался аул,1070 Земля цветёт и зеленеет;И голосов нестройный гулТеряется, и караваныИдут, звеня, издалека,И, низвергаясь сквозь туманы1075 Блестит и пенится река.И жизнью вечно молодою,Прохладой, солнцем и весноюПрирода тешится шутя,Как беззаботная дитя. 1080 Но грустен замок, отслужившийГода во очередь свою,Как бедный старец, пережившийДрузей и милую семью.И только ждут луны восхода1085 Его незримые жильцы:Тогда им праздник и свобода!Жужжат, бегут во все концы.Седой паук, отшельник новый,Прядёт сетей своих основы;1090 Зелёных ящериц семьяНа кровле весело играет;И осторожная змеяИз тёмной щели выползаетНа плиту старого крыльца,1095 То вдруг совьётся в три кольца,То ляжет длинной полосоюИ блещет как булатный меч,Забытый в поле давних сеч,Ненужный падшему герою!..1100 Всё дико; нет нигде следовМинувших лет: рука вековПрилежно, долго их сметала —И не напомнит ничегоО славном имени Гудала,1105 О милой дочери его! Но церковь на крутой вершине,Где взяты кости их землёй,Хранима властию святой,Видна меж туч ещё поныне.1110 И у ворот её стоятНа страже черные граниты,Плащами снежными покрыты,И на груди их вместо латЛьды вековечные горят.1115 Обвалов сонные громадыС уступов, будто водопады,Морозом схваченные вдруг,Висят, нахмурившись, вокруг.И там метель дозором ходит,1120 Сдувая пыль со стен седых,То песню долгую заводит,То окликает часовых;Услыша вести в отдаленьеО чудном храме, в той стране,1125 С востока облака однеСпешат толпой на поклоненье,Но над семьёй могильных плитДавно никто уж не грустит.Скала угрюмого Казбека1130 Добычу жадно сторожит,И вечный ропот человекаИх вечный мир не возмутит. ru.wikisource.orgДемон (поэма; Лермонтов) — Печальный Демон, дух изгнанья…. Дух изгнанья
"Печальный демон, дух изгнанья…". «Лермонтов: Мистический гений»
Демон (поэма; Лермонтов) — Печальный Демон, дух изгнанья...
Внеклассное мероприятие по литературе «Печальный Демон, дух изгнанья»
"Печальный демон, дух изгнанья…". Лермонтов: Мистический гений
"Печальный Демон, дух изгнанья..." у Врубеля
День четвёртый Печальный демон, дух изгнанья ~ Проза (Повесть)
Демон (Лермонтов) — Викитека
Смотрите также
